Э. С. <Э. А. Старк> «Маскарад» «Обозрение театров», 1917, 2 – 3 апреля

Последним дореволюционным жестом Императорского, ныне Государственного Александринского театра была постановка «Маскарада». Его играли тогда, когда по Петрограду в разных направлениях уже свистали пули… Затем вихрь событий отодвинул в тень и самый «Маскарад», и связанный с ним бенефис Юрьева. До театра ли, когда выковывалась русская свобода?..

Ныне жизнь, и в частности театральная, входит в свою колею и можно, следовательно, приступить к оценке этого «последнего жеста»[cccxxvii].

«Маскарад» сыгран… То, чего с таким нетерпением ждали в течение целых пяти лет все любители прекрасного в сценическом искусстве, стало совершившимся фактом.

Удовлетворены ли мы?

Не вполне.

Одного звена в драгоценной, сияющей алмазами цепи недоставало. И притом очень важного. Лермонтова.

Вернее сказать: он был, но его приходилось с превеликим трудом выкапывать из-под груды драгоценностей.

Объяснимся. То, что сделано Головиным совместно с Мейерхольдом, бесспорно драгоценность, целая груда драгоценностей, сверкающих столь ослепительным блеском, что глаза разбегаются, не знаешь куда смотреть и чувствуешь себя почти не в силах воспринять в короткий срок такую массу зрительных впечатлений, причем впечатления слуховые отходят куда-то на задний план, а в этом-то и есть прямой ущерб для Лермонтова.

Что же отсюда получается?

Расхождение стилей. Внешнее не сливается с внутренним. Мейерхольд с Головиным остаются на одной грани. Лермонтов — на другой. При этом интересы Лермонтова приходят в умаление еще благодаря исполнению, местами совершенно неудачному.

Значит ли отсюда, что «гора родила мышь», что столь давно подготовлявшаяся постановка не оправдала ожиданий?

{362} Нет, потому что меня интересует именно ввиду необыкновенной значительности этой постановки совсем другой вопрос.

Когда я смотрел на сцену, упоенный роскошью красок, и «не слышал» Лермонтова, я задавал себе недоуменный вопрос: значит, Головин и Мейерхольд мне мешают? Ведь это они стоят на первом плане, Лермонтов же — на втором. А надобно наоборот?

Т. е. нужно, чтобы ни первого, ни второго плана не ощущалось, а была бы достигнута абсолютная гармония. Между тем Головин вовлекает меня в совершенно фантастический круг столь сильными чарами, что противостоять им можно, лишь пребывая совершенно равнодушным к живописной работе театрального художника. Он в «Маскараде» разворачивает перед глазами зрителя невиданное богатство выдумки, изумительное щегольство решительно всем: этим порталом, столь монументальной постройки, что для удобства постановки пришлось назначить, вопреки всем александринским традициям, четыре представления «Маскарада» подряд; этими шестью различными занавесами, пламенным воплощением мечты о живописи больших плоскостей, занавесами столь один другого красивее, что ими невозможно вдосталь налюбоваться; этой квинтэссенцией стиля 30‑ х годов во всем: в декорациях, различных для всех 10‑ ти картин, в мебели, в бутафории, в костюмах, в которых особенно разгулялась фантазия Головина, и вследствие этого картина 2‑ я — маскарад и картина 8‑ я — бал вышли поразительно блестящими и столь интересно разработанными, что надо много раз ходить на представления «Маскарада», чтобы вникнуть во все детали. Одним словом, работа Головина сама по себе с точки зрения чистой театральности — шедевр, высшее достижение именно чисто театрального стиля, его предельная нота.

И все же неотступно кажется, что работа Головина, а вместе с нею и работа Мейерхольда чересчур помпезны, остры, пряны, роскошны и сложны для такой, в сущности, простой вещи, каков лермонтовский «Маскарад». Тем более что тут же рядом чувствуется, как романтика «Маскарада», как мятущийся дух Арбенина, как «громокипящий» клубок человеческих страстей остались мало выясненными, но рельефно очерченными. Превосходны все mise en scè ne «Маскарада», превосходен самый маскарад с его волнующими настроениями — словом, замечателен весь фон, но на нем лишь слабым контуром проступают фигуры людей, ведущих сложную интригу и порабощенных страстями. Это произошло прежде всего потому, что Мейерхольд слишком налег на внешний рисунок, слишком увлекся пластикой и пренебрег тоном, а главное, умерил непосредственный пыл актерского переживания, {363} вследствие этого насыщенная страстью романтика Лермонтова потускнела. Там, где этот пыл прорывался, как, например, в некоторых моментах игры Юрьева, которому в высшей степени свойствен романтический пафос, скорее чувствовался Лермонтов. И наоборот, когда тот же Юрьев вдруг впадал в монотонность, впечатление бесконечно ослаблялось. В общем, внешний рисунок роли Арбенина намечен Юрьевым правильно, надо только расцветить его красками, поддать жару, надо, конечно, хорошенько выграться в роль, что не так-то скоро придет, принимая во внимание огромную трудность этой роли, и тогда, я думаю, будет совсем хорошо.

Затем Рощиной-Инсаровой вовсе не удалась Нина. Не чувствуется детской непосредственности и чистоты души. А самое главное, нельзя так вести сцену смерти, хотя бы даже Мейерхольд и приказывал… Тут крупная ошибка! Что бы там ни было, но ведь у Нины в груди яд. А у Арбенина в глазах «смерть и ад»… По напряжению ужаса эта сцена необыкновенно сильная и яркая. А у Рощиной-Инсаровой вышло так что-то вроде легкого обморочного состояния. И зритель вместо того, чтобы быть потрясенным этой сценой, взирал на сие довольно равнодушно, решительно ничему не веря. Это уже вовсе не по Лермонтову.

Равным образом совершенно не вышел князь Звездич у Студенцова. Получился слишком приниженный и мелкий образ, и невозможно было поверить, что для него потеря чести такая страшная трагедия. Молодой артист Барабанов удачно мимировал в роли Неизвестного, все время сохраняя неподвижную ироническую насмешку на лице, но глубокой таинственности этого персонажа ему выразить не удалось. Совсем неудачен его костюм: сюртук, наглухо застегнутый на длинный ряд светлых пуговиц, делал его похожим на какого-то полицейского староанглийской складки. Шприх у Лаврентьева вышел чересчур похожим на французского или даже венского не то банкира, не то просто темного дельца, как их изображают на старых заграничных иллюстрациях. Но баронесса Штраль — Тиме и Казарин — Горин-Горяинов — образы художественно выпуклые.

⇐ Предыдущая 95 96 97 98 99100101 102 103 104 Следующая ⇒