Глава девятнадцатая

Пять недель. Или целых шесть? Я приказала накрепко запереть ворота, повсюду расставила часовых, выслала за стены дозорных. Если еще какому‑ нибудь самонадеянному барону придет в голову сделать меня своей пленницей, ему потребуется вести долгую осаду по всем правилам.

А от Анри Плантагенета не приходило ничего: ни письма, ни гонца, даже слухов не доносилось о том, где он сейчас. Я понимала, что удерживает его вдали от меня: давно уже поговаривали о неминуемом вторжении в Англию, а не таков был Анри, чтобы откладывать исполнение своих намерений. Как только все будет готово для перевозки воинов, снаряжения и припасов, как только установится погода, благоприятная для переправы через Ла‑ Манш, он сразу начнет вторжение. Уже наступил апрель, самое подходящее время для нападения, когда впереди – все лето. Что же окажется для Анри важнее? Я или корона далекой страны? На этот вопрос напрашивался один ответ, но мне он не нравился. Каждое утро, едва встав с ложа, я поднималась на стены замка и вглядывалась вдаль. И каждый вечер, когда все обитатели замка готовились отойти ко сну, я снова занимала свою наблюдательную позицию – всего на несколько минут. Не хватало, чтобы мои подданные заметили, что их герцогиня, только‑ только к ним возвратившаяся, притворяется больной, лишь бы не выходить за стены замка.

Я приказала себе не думать о нем.

Но шли недели, вестей не было, и я тревожилась все сильнее. Не было никакой уверенности в том, что мы увидимся до того, как он уедет за море воевать. А что потом? Если он укрепится в Англии, если разобьет Стефана в битве или сумеет с ним договориться, что из этого воспоследует? Не станет ли выбор жены‑ англичанки более дальновидным ходом для претендента на английский престол? Я побаивалась, что так и случится, и заранее проклинала эту не знакомую мне даму.

Одно дело – давать обещания и дарить золотые ожерелья, совсем другое – действовать из политического расчета, коль желаешь добыть себе королевство.

Кроме того, Анри может в любой момент погибнуть на поле брани… Или корабль его может перевернуться, увлекая за собой в пучину команду и всех пассажиров.

Я давала волю своему беспокойству, только оставаясь наедине с собой. О нашем с Анри договоре никто не знал, да мне и небезопасно было говорить о нем. Это я понимала ясно. Поделиться такой тайной с кем бы то ни было – значит сделать ее всеобщим достоянием. Даже когда ко мне приехала погостить Аэлита, я не смогла пошептаться с ней, как прежде, о своей тайне. А уж Агнесса и вовсе не годилась в поверенные моих сомнений и страхов. Слишком уж все было зыбким, слишком опасным. Если наши намерения пожениться и тем объединить Аквитанию с Анжу и Нормандией дойдут до слуха Людовика, он перевернет землю и небеса, лишь бы помешать нам. Внезапное вторжение французского короля в Нормандию поставит под удар все надежды Анри.

Но отчего же этот человек хотя бы не напишет мне? Зачем держать меня в тревоге и неопределенности?

Аэлита жаловалась, что со мною стало неинтересно, а когда она пригрозила уехать и оставить меня вариться в собственном соку, я встряхнулась и взяла себя в руки. Что толку тревожиться о том, что мне не подвластно? Сейчас я совершенно самостоятельна. Я – правительница Аквитании, пора мне и вести себя как подобает. Давно минули те дни, когда передо мной были закрыты двери королевского совета. Не без радости занялась я отменой всех тех законов и установлений, которые ввёл здесь Людовик. Указы издавала от собственного имени, дабы подчеркнуть свою самостоятельность. Так, с превеликим удовольствием я отменила указ о дарении леса Ла‑ Севр монастырю Сен‑ Мексен, а затем без промедления пожаловала его снова, но уже своей властью и ради собственного удовольствия. Все это было совершенно незначительно в свете предстоящего брака с анжуйцем, однако какое удовольствие я испытывала, когда имя Людовика Капетинга стиралось со скрижалей Аквитании, а вместо него вписывалось мое имя!

Эти занятия позволили мне отвлечься от дум о том, что мое знакомство с Анри Плантагенетом может безвременно завершиться, так толком и не начавшись.

Прислушавшись к голосу сердца, я оставила Аэлиту в Пуатье, а сама съездила ненадолго в замок Белен, недалеко от Бордо – там появилась на свет я, там же на кладбище покоилось, согласно моим распоряжениям, дитя, нареченное Филиппой и едва успевшее сделать на этом свете один‑ единственный вздох. На могилке стоял простой надгробный камень, и высечено на нем было только имя – кто, кроме меня, посетит это место скорби? Я поплакала, надежно закрыв лицо вуалью. Поплакала о малышке и о самой себе. И о Раймунде, князе Антиохийском.

То был последний раз, когда я позволила себе роскошь лить слезы о делах давно минувших дней. Теперь мне надо было смотреть только вперед, что бы ни ожидало меня там.

– К вашим воротам, госпожа моя, приближается военный отряд, – доложил мне дворецкий.

Прошло уже шесть недель с того дня, как Анри Плантагенет расстался со мной на парадном дворе; теперь май клонился к концу, и сгущавшиеся вечерние сумерки быстро переходили в ночную мглу.

– Отряд невелик, но ни значков, ни флагов не видно. Не открываем ворота? Время позднее, негоже оставлять людей на ночь за стенами, да только неведомо, кто они такие…

– Не открывайте ворота.

Я не стала тратить ни сил, ни слов на то, чтобы разыгрывать недоумение. Я уже знала об этом отряде, и вовсе не потому, что Анри меня заранее предупредил – нет, в том он не видел никакой нужды, – а потому, что мои дозорные сообщили, что он едет к нам с малым отрядом своих анжуйцев. Благодаря этому у меня было время поразмыслить, какой прием ему оказать, и я вовсе не была настроена проявлять гостеприимство.

Нет, я понимала, чем все закончится – кто бы этого не понял, находясь в моем положении! И все же мне хотелось проявить неуступчивость. Мне было очень интересно посмотреть, как поведет себя при этом он. После долгой жизни с предсказуемым Людовиком Анри Плантагенет оставался для меня совершенной загадкой.

Потому я велела не открывать ему ворота. Он ведь и сам не ожидает, что я стану открывать ворота замка неизвестному отряду воинов, да еще после наступления ночи, верно? «Не открывайте ворота никому», – он сам так сказал. Богом клянусь, так я и сделаю! С моей стороны, разумеется, это было чистой забавой, смешанной с предчувствием чего‑ то необычного – так мед и пряности смешивают с подогретым вином, и выходит пьянящая смесь, от которой поет сердце и начинает бурлить кровь. Наверное, я хотела испытать Анри. Как он поступит? Вернется в Нормандию и откажется от заключенного между нами соглашения? Нет, я представляю для него слишком большую ценность. Расположится для осады замка? Станет просить или угрожать? Льстить или грозно хмурить брови? На рассвете я получу ответ на эти вопросы.

Со своего наблюдательного пункта, из надвратной башни, я, укрытая от всех посторонних взоров, наблюдала его прибытие всего за несколько минут до того мига, когда все вокруг покрыла непроглядная чернота ночи. Невозможно было не узнать его, скачущего на знакомом гнедом жеребце впереди своих рыцарей. Поверх доспехов накинут длинный плащ, на голове – шлем поверх кожаной шапочки. Вот он спрыгнул с седла. Снял шлем, передал оруженосцу, сдвинул шапочку на затылок. Увидев, что ворота закрыли прямо у него перед носом, он набычился, упер руки в бока и оглядел мои укрепления. Потом потер руками лицо, что‑ то спросил у человека, стоявшего с ним рядом. И вдруг расхохотался.

Я ожидала, что он вышлет герольда для объявления о своем прибытии, возможно, даже с требованием открыть ворота. Анри же только окинул еще раз долгим взглядом закрытые ворота и безответных часовых, повернулся к ним спиной и резко выкрикнул команды своим воинам. Через час напротив моих ворот вырос небольшой палаточный городок с аккуратными рядами коновязей.

За всю ночь мы не услышали никаких вестей из лагеря анжуйцев, только неумолчный шум: воины устраивались на ночлег, пели песни и грубо хохотали, когда вышибали дно у очередного бочонка пива, разводили походные костры, идо нас доносились ароматы жареного мяса. Подозреваю, что дань заплатили мои стада коров и овец, да и мои винные погреба тоже. Потом явственно послышался женский смех. Я заткнула уши – Анри волен поступать, как ему заблагорассудится.

После ужина я снова поднялась на башню, на этот раз вместе с Аэлитой.

– Так, стало быть, это и есть граф Анжуйский? Для чего же он явился? – спросила она в своем неведении.

– Как знать?

Я чувствовала, как пристально смотрит на меня Аэлита, и радовалась, что наступила кромешная тьма – луна как раз спряталась за облако.

– Элеонора… Ты ведь не собираешься вступить с ним в союз, а?

– А что, это было бы так плохо?

– Даже не знаю. – Последовало долгое молчание, нарушать которое я не хотела. – Элеонора, ты ведь не думаешь выходить за него замуж?

Я ничего ей не ответила.

– Значит, думаешь, да? Элеонора! Да ведь ему только Аквитания нужна!

– Я в этом и не сомневаюсь.

– И ты согласна выйти за него на таких условиях? За такого авантюриста? – Аэлита не стала утверждать, что он слишком юн для меня, на это я обратила внимание. – А твои вассалы согласятся признать его?

– Согласятся. Добиться этого будет нелегко, но в итоге они его признают. Он перетянет их на свою сторону. Но замуж я выйду не просто за сильную руку с острым мечом и грозным войском.

– Ты его любишь?

Голос Аэлиты выразил ужас перед самой мыслью об этом.

Я склонила голову набок.

– Помнишь, как ты решила выйти замуж за Рауля? И ничто не могло тебя от этого удержать? – начала я издалека.

– Помню.

– Ты не хотела отступить, даже когда из‑ за этого мы втянулись в войну, а она принесла ужасы Витри – этого ты предвидеть, конечно же, не могла, но о самой возможности войны не знать было невозможно.

– Да. Я все помню.

В ее голосе послышался вызов, даже после стольких прошедших лет.

– И почему же ты поступила именно так, а не иначе?

– Я любила его. Знала, что мы рождены друг для друга.

– Верно. А я то же самое думаю об Анри Плантагенете. Не знаю, назвала бы ты это любовью или нет. Но между нами существует некая связь, нам предназначено быть для чего‑ то вместе – в этом я вполне уверена. – Я улыбнулась. – А ты поступила бы снова точно так же, Эли? Уже зная, что будет дальше?

– А! Ты хитро расставила ловушку, в которую нельзя не угодить, – проговорила она и слегка покачала головой.

– Здесь нет ловушки. Я просто хочу слышать правду. Если бы речь шла обо мне, а предметом моей страсти был Анри, то я, наверное, рискнула бы и жизнью, и своей репутацией, лишь бы удержать его.

– Значит, ты выйдешь за него замуж, – сказала Аэлита в некотором сомнении.

– Выйду.

Аэлита криво усмехнулась:

– Ну, как знаешь. А я не захотела бы делить ложе с этим человеком. Чересчур уж он самоуверенный. Я ради него и пальцем бы не пошевелила.

Ну да, а вот я пошевелю. Я готова очень многое поставить на кон.

– Нужна ложка с очень длинной ручкой, если ты хочешь обедать с самим дьяволом, – продолжала Аэлита, отвернувшись от бурлившего лагеря.

– Значит, позабочусь обзавестись такой, – засмеялась я. – Не только длинной, но еще и глубокой. К тому же ты не совсем права, – сообщила я своей скептически настроенной сестричке, когда мы осторожно спускались по лестнице, ведущей во двор. – Он хочет не только Аквитанию. – Я не удержалась от горделивой улыбки. – Но и меня тоже.

Наутро я ожидала прибытия герольда в пышном красно‑ золотом наряде, расшитом анжуйским львами. Он поприветствует меня от имени Анри и попросит позволения войти в замок. И я встречусь с Анри, отворив ворота, как учтивая хозяйка. На моих условиях, в то время, которое я сама выберу. Очень глупые мечты, но такие приятные!

Да не так вышло.

Трижды, как положено, протрубил герольд, разорвав предрассветную тишину – так рано, что мне пришлось вскакивать с ложа. Небо едва начинало сереть. Я закуталась в бархатную домашнюю накидку, надела на ноги туфли и поспешила в надвратную башню, хотя и не так быстро, чтобы в уши мне снова не ударили нестерпимо пронзительные звуки трубы. А пока я торопливо поднималась по ступеням, задыхаясь от быстрой ходьбы, вместо трубы раздался громкий голос:

– Элеонора!

Не голос, а гром небесный.

– Элеонора! Ну‑ ка, выходите сюда!

Уже не было у ворот герольда, не слышно было трубы – только сам Анри, засунув руки за пояс с мечом, орал во всеуслышание о наших тайнах, не обращая внимания ни на моих слуг, ни на своих воинов. Над его головой легкий ветерок задорно развевал знамя Анжу. Анри и смотрел на меня почти так же хищно, как лев с подъятой передней лапой на этом развевающемся боевом знамени. Как ясно доносился до меня его чистый голос, как он смущал меня (если только я готова признать свое смущение). Во всяком случае, говорил он предельно лаконично, и это меня нервировало.

– Ну, наконец‑ то. А то что же – у ворот стоит войско, а ты, женщина, намерена мирно почивать? Открывайте эти чертовы ворота!

– Добрый день вата, господин мой. – Я смотрела на него с высоты, и сердце мое гулко билось, вовсе не от спешного подъема по крутой лестнице. – Вы говорите языком дьявола?

Увидела, как он усмехнулся в ответ.

– Нет времени на любезности. У меня его в обрез. Мои воины готовы вот‑ вот отплыть в Англию.

– И все же вы нашли время для меня? Я, право, польщена.

– Нашел – чуть‑ чуть. Если я ошибся в вас, Элеонора, через час меня здесь не будет. Лагерь я уже свернул.

Да, так оно и есть. Черт бы его побрал.

– Все соглашения между нами порваны. Нельзя доверять женскому коварству, – проорал он.

Я сжала зубы, чувствуя, с каким интересом слушает его растущая толпа моих слуг.

– Да, и я буду благодарен, если вы вернете мне золото Мелюзины. Раз вам оно не нужно, я знаю одну даму, которая примет его с благодарностью.

– Только одну?

Аэлита, стоявшая рядом со мной, громко хихикнула.

– Да вы просто бросьте его мне.

– Не получите!

Мне показалось, что Анри состроил недовольную мину.

– Я не вернусь, сударыня. А если вам потребуется защита, то мой брат Жоффруа с радостью придет на помощь. Я дам ему знать.

– И думать не смейте!

Итак, мы оба держались отлично, и схватка закончилась вничью. Но и потеха для зрителей, надо признать, вышла немалая. Думаю, и он, и я получили от всего этого удовольствие, отлично сознавая, что Анри меня ни за что не оставит. Да и я не позволю ему уйти.

Я приказала открыть ворота.

И с той минуты поняла, кому в нашей совместной жизни будет принадлежать решающее слово. Не могу сказать, что мне эта мысль понравилась, но пришлось смириться.

И что в итоге? Я, задыхаясь, устремилась вниз, но не успела еще спуститься со стены, как сквозь ворота промчался ураган, на парадном дворе закипел водоворот, над которым вздымались флаги да развевались плащи, украшенные анжуйскими львами. Все же мне удалось продержать его у ворот достаточно долго, чтобы служанки успели принести вуаль, кружева и изысканное верхнее платье из тисненой камчатной ткани.

– Приветствую вас, госпожа моя, – произнес Анри, передавая оруженосцу поводья своего жеребца.

– Приветствую вас, господин мой.

Я сделала реверанс.

– Приятно видеть, что вы вняли моему совету держать ворота закрытыми для всяких грабителей да налетчиков! Это весьма похвально, Элеонора.

Кажется, я покраснела. Он явно насмехался надо мной, я понимала, что так оно и есть, однако лицо у него было серьезным, как у статуи.

– Вы могли бы предупредить меня заранее… господин мой, – сказала я с безукоризненной учтивостью.

– А я и сам не знал заранее. Мои сторонники в Англии уговаривают меня поспешить с вторжением, пока рядовым воинам не надоело ждать, пока они не переметнулись к Стефану. У меня времени в обрез, Элеонора. Но для вас я выкроил немного. – Мне понравилось, как при этом сверкнули его глаза. – Я не отказался бы от чаши пива.

Я провела его в свою светлицу, и там он плюхнулся в покрытое подушками кресло, пачкая вышитую спинку дорожной пылью и конским волосом. Выглядел он совершенно неуместно среди всех этих подушечек, среди мягких гобеленов и свиты моих дам, которые трепетали перед ним, как и следовало ожидать.

– И как вы пользовались все это время своей вновь обретенной независимостью? – говоря это, он отстегнул свои кожаные перчатки для верховой езды, с неудовольствием рассмотрел указательный палец одной из них, выдернул из него несколько разлохматившихся нитей.

Стало быть, он решил начать с политических вопросов. Заинтригованная, я поддержала этот разговор:

– Я уничтожала все следы правления в Аквитании Людовика.

– Не сомневаюсь, это доставило вам немалое удовольствие.

– Величайшее. Будучи супругой Людовика, я была принуждена делать то, что было угодно ему – или аббату Сюжеру, – а сама я права голоса в принятии их решений почти что не имела. – Я улыбнулась, но не забыла и о необходимом предостережении: – Теперь же власть здесь снова принадлежит мне. Я суверенная властительница.

– Я об этом буду помнить. – Он оторвал взгляд от своей перчатки. – Как вы думаете, меня здесь сразу признают?

– Нет. Вам придется завоевать их признание. – Ну, преуспеет он в этом или нет, дни моей единоличной власти были сочтены – это я в глубине души уже знала. – А что ваши бароны? Одобрят ли они такой брак? Станут ли выказывать мне свое уважение?

– Богом клянусь, станут! Не то им придется испытать на себе, сколь остер мой меч. – Он откинулся на спинку кресла, наслаждаясь отдыхом. – Да и с чего бы им быть недовольными? Посмотрите только, какие богатства вы мне приносите! Конечно, кое‑ кто станет поговаривать о вашей репутации, но большинство почтет за благо не перечить мне.

Я рассмеялась. Анри – по крайней мере, сегодня – был совершенно бесхитростен.

– Расскажите мне об Англии.

– Она созрела, пора ее сорвать, – только и сказал он, ни словом не обмолвившись ни о тех силах, которые призывали его к отвоеванию законного наследия, ни об опасностях своего предприятия. – В этом я не потерплю никакого противодействия, вы же знаете. Стефан хочет прямо сейчас короновать своего сына Евстахия королем Англии, дабы обеспечить престолонаследие. – Анри хрипло рассмеялся. – Но на это требуется дозволение папы, а Его святейшество, человек разумный, не спешит давать таковое.

Рассказывая, он снова взял перчатку. Потом кивком подозвал ближайшую к нему фрейлину, Флорину, которая пыталась (не слишком успешно) одновременно продолжать вышивку и прислушиваться к нашей беседе.

– Да, мой господин?

– Будьте любезны подать мне иголку и нитку.

Взволнованная Флорина передала ему иголку и нитку, которые уже были у нее в руках. Анри придирчиво разглядывал их.

– Думаю, не нужно заштопывать эту дырку зеленым. Тем более шелком…

– Простите, мой господин…

Анри взял предложенную ему нитку охряного цвета и стал штопать дыру по шву на пальце – с неподражаемой уверенностью и немалым искусством. Мои дамы пришли в ужас. Я развеселилась. Агнесса принесла гостю чашу пива и блюдо с сыром и тонкими пресными лепешками; стоя теперь рядом с ним, она не смогла удержаться от едкой реплики:

– У нас есть для таких поручений слуги, мой господин. А может помочь и любая дама моей госпожи.

– Но я‑ то могу сделать это сам ничуть не хуже, – ответил ей Анри, не переставая орудовать иголкой и зашивая разошедшийся шов. – Так вот, я и говорю: в Англии…

Тут до него наконец дошел смысл царившего вокруг молчания, и он поднял голову. Зубы его блеснули в недовольной ухмылке.

– Так вы меня порицаете? – Анри взглянул на меня. – Это сказывается кровь Эрлевы. Поскольку отец ее был превосходный кожевенник, то и она много чего умела делать хорошо. Я эти таланты унаследовал. И вовсе их не стыжусь.

Агнесса искоса посмотрела на него.

– Ну, зачем же поджимать губы, мадам? В жилах герцогини Аквитанской течет та же самая кровь. Эрлева была женщина основательная, возражений против этого я и слушать не стану. – Он закончил штопать, откусил нитку острыми зубами и вернул иглу владелице. – Ну вот – как новенькая. – Анри сделал добрый глоток пива, но от еды отмахнулся. – Поем позднее. Мне сейчас нужно… – Он вдруг присмотрелся ко мне. – А я вижу, вы надели мой подарок, госпожа.

Я дотронулась рукой до шеи. Конечно, он имел в виду ожерелье Мелюзины. Опалы вообще‑ то выглядят зловеще, но сейчас, в свете утренней зари, они мягко светились.

– Я никогда его не снимаю.

Кажется, я невольно усмехнулась: об ожерелье я вспомнила в последнюю очередь, после вуали и кружев, но зачем Анри знать об этом?

– Теперь, госпожа, нам нужно поговорить о делах. И времени на это совсем мало, ибо вы заставили меня ждать всю ночь. Можно где‑ нибудь поговорить наедине?

Он встал из кресла, коренастый, крепкий, сразу же заполнив всю комнату своей кипучей энергией. Отказать ему было просто невозможно. Я провела его в свою спальню.

– И что же вам угодно обсудить?

– Мои права, – сказал он, плотно прикрывая дверь.

– Права?

– Нареченного жениха. Они ко многому обязывают. И я желаю осуществить их безотлагательно.

С непостижимым проворством Анри уже избавлялся от своей одежды: рубахи, сапог, чулок, штанов, – разбрасывая их по всей комнате. Затем, поскольку я не сопротивлялась, он расправился и с моим нарядом – так же ловко, как давеча штопал перчатку. Я чувствовала себя так, будто оказалась в центре сражения: он в равной мере и соблазнял меня, и брал приступом. Анри был талантливым воителем, он не ведал сомнений на поле брани, и под одеялом, как я поняла, вел себя таким же манером. Сперва он отвлек меня коварным развертыванием своих сил, затем скрытно подобрался вплотную – так, что я и не заметила, а уж затем стремительная атака и упорное отстаивание захваченных территорий завершились решающим штурмом и вторжением, которое невозможно было отразить. Он не упускал из виду ни единой мелочи. Моя крепость была окружена, захвачена и сдалась на милость победителя.

Чуть позднее, когда тело мое еще пылало от огненных ласк, а разум упивался наслаждением, я посмотрела на действия Анри другими глазами. Скорее всего, то было не вторжение вражеского войска, а роскошный пир в честь нас обоих равно, от которого мы в одинаковой мере получили удовольствие.

«Вы принадлежите мне, – сказал он когда‑ то. – И об этом не забывайте! »

Проведя с ним час на своем ложе, я об этом вовсе не собиралась забывать.

– Ну что, оправдал я ваши ожидания? – бесстыдно спросил Анри, вытянувшись рядом со мной.

– В какой именно части?

Я ведь могла в подходящих обстоятельствах проявлять не меньшую игривость, чем любая женщина.

– Да в какой вам угодно.

Я погладила рукой многочисленные шрамы, покрывавшие одно его плечо и торс – память о годах, проведенных в частых сражениях. Но Анри производил огромное впечатление и развитыми мышцами настоящего атлета. Увы, он не обладал скромностью – а с чего бы ему, собственно говоря, скромничать? Мною он обладал и чрезвычайно долго, и на диво разнообразно, просто великолепно.

– Вы превзошли все мои ожидания, – честно призналась я. – Наверное, вас я и ждала всю свою жизнь.

– Это чувство взаимно. Вы прекрасная женщина. – Он взял мое лицо в ладони, не давая мне отвести глаза и пронзая насквозь своим пристальным взглядом. – Я понял, что люблю вас, герцогиня Элеонора. Мне и раньше так казалось. Но теперь я знаю точно.

Этого я не ожидала: он говорил с таким горячим чувством, что и мне нужно было ответить тем же, говорить с ним совершенно честно.

– Я очень долго мечтала услышать подобное от мужчины.

С ужасом почувствовала, как неудержимо наворачиваются на глаза слезы.

– От мужчины, которого вы любите? – настойчиво спросил Анри.

– Которого, возможно, полюбила бы, – уклончиво ответила я.

– Вы не выдаете своих чувств, а? – Он рассмеялся. – Но мне кажется, мы оба остались довольны друг другом. – Анри горячо поцеловал меня. – Вы же понимаете: вполне возможно, что сейчас вы понесли мое дитя, любимая. Теперь вы должны выйти за меня замуж.

Я ожидала уже, что Анри сейчас повторит свой штурм, однако он вскочил с ложа.

– Куда вы?

Ответ прозвучал глухо, потому что в тот момент он как раз натягивал через голову рубаху, одновременно ощупью отыскивая штаны и чулки.

– Вставайте, любовь моя. – Он сел, надевая сапоги, и искоса взглянул на меня. – Созывайте своих епископов, родственников, всех подруг и свидетелей в собор, Элеонора – мы венчаемся.

– Сейчас? Боже милостивый!

– Почему бы и нет? Вы можете себе представить более подходящее время?

Анри выскочил из спальни, громко окликая своего оруженосца, а я достала из‑ под подушки оправленное слоновой костью зеркальце и посмотрела на свое отражение. Долго я вглядывалась в него, пока не смутилась окончательно от нежности во взгляде и мягких линий губ, от встрепанных волос и нежного румянца, залившего щеки. Не может быть, чтобы один только час, проведенный в объятиях анжуйца, сотворил со мной такие чудеса. Заслышав его шаги в коридоре, я поспешно спрятала зеркальце подальше.

– Вы что, все еще раздумываете? Не могу в это поверить! – Анри остановился в дверях. – Вставай, женщина, одевайся быстро.

Все еще потрясенная увиденным, я повиновалась.

И вот мы стоим в церкви, ожидая торжественного выхода епископа.

– Насколько я понимаю, вы не испрашивали разрешения на брак у Людовика, вашего сюзерена? – спросила я у Анри, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу рядом.

– Не испрашивал. – Как я быстро поняла, Анри был человеком действия, а говорил мало. – А вы?

– Тоже.

В широком центральном нефе собора святого Петра мы ожидали прибытия епископа, захваченного моим вызовом врасплох. Да все были захвачены врасплох, поэтому вокруг царило некоторое смятение. Никто из присутствующих не был одет подобающе для такого торжественного бракосочетания и предстоящего пиршества – в первую очередь сами жених и невеста. Анри сумел избавиться от стальных доспехов, но переоделся в кожаный охотничий костюм; у меня подол платья был запылен, а волосы наспех уложены неровными локонами. По сути дела, это и не был настоящий праздник, но лишь столь желанное выполнение той договоренности, которой мы достигли, когда я еще была замужем за Людовиком. Все же у меня на шее красовалось ожерелье из золота и опалов, наследие Мелюзины.

– По закону, – продолжала я, – без мужчины‑ покровителя я остаюсь вассалом Людовика, а следовательно, должна испросить его благословения, если решу выйти замуж.

– Наплюйте на это!

– Людовик запретил бы нам жениться, – сказала я, подавив смешок.

– Бог свидетель, уж это он бы запретил! И я на его месте запретил бы. Он потерял, я приобрел. Посмотрите, любовь моя, каковы наши совместные владения. Все земли от моря на севере до Средиземного моря и Пиренеев на юге. – Улыбка на его устах стала саркастической. – Король Франции – такого незначительного владения в сравнении с нашим – должно быть, просто трясется в своих грубых сандалиях.

– И мы, как я понимаю, не получили специального разрешения от папы?

– Не получили.

– Мы ведь состоим в родстве третьей степени.

– Состоим. И не получили разрешения. А что это меняет?

– Папа до сих пор считает меня законной супругой Людовика.

– Значит, ему придется испытать разочарование. – Анри повернулся ко мне, нахмурив брови. – Куда запропастился чертов епископ? Вы же его известили, правда?

Я толкнула его локтем под ребра.

– Его святейшество может отлучить нас от церкви.

Анри только пожал плечами.

– Думаю, у Всевышнего просто нет времени вникать в наши матримониальные дела.

Вот такой мужчина был мне по душе. Как он непохож на Людовика, дрожавшего при одном намеке на возможность отлучения!

– Не тревожьтесь, Элеонора. Не думал, что вы такая трусиха! А папское разрешение я и в грош не ставлю.

Анри сделал несколько шагов вперед, вернулся ко мне, расстроив ряды гостей, расступавшихся, чтобы дать ему дорогу. Внезапно его голос загремел, отражаясь эхом от сводов собора.

– Я не пожелаю развода! Вы родите мне сына, целый выводок сыновей, и для развода просто не будет никаких оснований.

Громовой смех потряс здание, а я вздохнула. У меня появилось предчувствие, что в качестве жены Анри я все время буду на виду у всех.

– Вы говорите слишком уверенно.

Тревожные воспоминания о моих прежних неудачах сдавили мне горло, но тут Анри сжал мой локоть, привлекая внимание к процессии клириков, торопливо выходивших к главному алтарю.

– Скажите мне честно, Элеонора: часто ли Людовик баловал вас своим вниманием?

– Он старался делать это как можно реже. – Анри высоко вскинул брови, а я перешла на полушепот: – Только когда ему прямо приказывали аббат Бернар или сам папа, а это случалось раз в десять лет.

– Вот как? Боже правый!

Анри даже о таких вещах не мог говорить вполголоса. Я‑ то чувствовала, как насторожили уши все окружающие, но Анри не обращал на это никакого внимания.

– Кто бы мог подумать? Целых десять лет? Бедная девочка. Ну, я вам это возмещу. – Он взял меня за руку, переплел наши пальцы. – Поверьте, нас ничто не сможет разлучить. И никто не отберет вас у меня. Я вас хотел, я вас получил. Ничто не помешает мне править самой могучей империей, какая только существовала на Западе. А вы, моя королева, будете всегда рядом со мной. Вы – моя и всегда будете моей.

Я перестала тревожиться, когда мы двинулись к алтарю, где нас ждал наконец епископ, немало удивленный, но сохранявший на лице бесстрастное выражение.

Когда все было позади, когда епископ уже промямлил все положенные слова – так, словно боялся, что с потолочных балок его подслушивает сам папа, – когда мы стали мужем и женой, а окружавшие нас немногочисленные, но весьма оживленные гости провозгласили здравицы молодым…

– Согласны побиться об заклад? – спросил Анри, прижимая к себе мою руку и проказливо улыбаясь.

– О чем?

– Что не пройдет и недели, как мы окажемся в состоянии войны с Людовиком.

Я не приняла этого пари.

Прошли две недели семейной жизни. Анри выделил мне целых две недели, хотя к концу уже сгорал от нетерпения заняться исполнением своих замыслов; я понимала, что удержать его дольше не смогу.

Чем же я развлекала неугомонного нового герцога Аквитанского, графа Пуату?

По большей части травлями и соколиной охотой. Остальное время – беседами и спорами, главным образом спорами. Анри не привык к размеренному образу жизни, не привык есть в определенное время. Уверена, что он вообще ел бы на ходу, если бы я позволила. Да, Анри не устроит мне пиршества и не осыплет меня розовыми лепестками. И не прикажет подать искусно приготовленного нежного павлина, который выдыхал бы пламя для моего развлечения. Есть он привык как можно быстрее и сразу переходить от еды к более насущным делам.

Невероятно много времени мы провели в постели.

Анри неутомимо повторял свои осады и штурмы. Думаю, что и я, к своей пользе, научилась кое‑ чему из области нападений и отступлений. Анри же оказался непревзойденным любовником.

Если бы я приняла предложенное мужем пари, то проиграла бы. Он, разумеется, оказался прав. Первый враждебный шаг: Людовик призвал Анри во дворец на острове Сите, дабы тот держал ответ перед своим сюзереном по обвинению в государственной измене. Нетрудно было угадать, что ответит на это Анри:

– Да черт его возьми, вот этого я делать не стану. Он меня что, дураком считает? Только я въеду в Париж, как меня тут же замкнут в темнице. Придется Людовику придумать что‑ нибудь похитрее.

Грамоту с монаршим повелением Анри порвал и бросил в огонь.

Людовик придумал похитрее.

До нас в Пуатье стали доходить сплетни – как заметил однажды Анри, зловонные, словно гнилое мясо, и такие же неприятные. Анри тут же отзывался на них, едко и в высшей степени непристойно. Людовик, стремясь оставить нас в изоляции, занялся сколачиванием враждебного альянса («Чтоб ему черт яйца оторвал! » – сказал на это Анри) и охотно протягивал руку дружбы всякому, кто имел зуб на меня или на моего несговорчивого супруга. Мы не слишком удивились, узнав, что враги плетут вокруг нас свои сети, хотя я и не ожидала подобной прыти от Людовика. Тут попахивало хитроумием Галерана. Евстахий Булонский, сын короля Стефана, подписал этот союз первым – он выигрывал больше всех, если бы Анри пал на поле брани («Да уж, этот подпишет, еще бы – дерьмо! »). Примкнул к Людовику и братец Жоффруа – просто чтобы спутать карты Анри, а может, ему пообещали больше замков, которые он сможет добавить к своим жалким трем («Этот ублюдок вечно вылезает, как вошь из‑ за ворота, как раз тогда, когда казалось, что ты ее задавил! » – сказал Анри и саданул кулаком по стене). Потом добавились еще два сына нашего старинного врага, графа Шампанского: Анри и Теобальд, тот самый, что безуспешно пытался меня похитить. Теперь же оба они, чтобы привязать их к Людовику покрепче, были помолвлены с моими малолетними дочерьми – Марией и Алисой («Я поотрываю яйца всей шайке этих ублюдков проклятых! »).

Я смеялась в ответ. Как это было ново для меня – он обращался ко мне, словно к мужчине, а не слабой женщине, которую надлежит не подпускать к делам государства. И это отвлекало меня от пронизывающей сердце болью мысли: ведь Людовик использовал против меня моих же дочерей. Я не хотела, чтобы Анри об этом догадался (хотя он, вероятно, все же догадывался), и находила время среди всех этих военных приготовлений, чтобы доказать ему свою привязанность. Говорить он со мной мог как с мужчиной, но в постели я неизменно была пылкой женщиной.

– А у Людовика оказалось больше ума, чем я раньше считал.

Внимание Анри переключалось на неотложные дела сразу же, как только он удовлетворял свои – и мои – аппетиты, а сердцебиение, которое я ощущала щекой, приходило в норму.

– Когда ты, Элеонора, любимая, родишь мне сына, Аквитания достанется ему, а твои дочери потеряют права на нее. Связав шампанских юнцов со своими дочерьми, Людовик побуждает их к тому, чтобы выпустить мне кишки прежде, чем я смогу зачать с тобой сына.

– Что ж, в таком случае я стану молиться, чтобы они потерпели поражение, – сухо ответила я, не очень‑ то довольная той ролью, которая отводилась мне в этой схватке за власть. – И чтобы ваши усилия продлить свой род увенчались успехом.

– Вам нет нужды о том молиться, душа моя.

И Анри еще раз очень внушительно продемонстрировал мне всю силу своей мужественности, а вслед за тем собрал свои войска и покинул молодую жену.

– Пойдем со мной, помолимся, – позвала я Аэлиту.

– А о чем именно?

– Чтобы лихорадка, которая всегда сваливает Людовика, стоит ему столкнуться с твердым сопротивлением, заставила его вернуться в Париж прежде, чем они начнут рубиться на поле боя.

– И за благополучие Анри.

– Это само собой разумеется.

Я молилась горячо, как никогда раньше, и заказала витраж для собора в честь нашего брака. Витраж из стекла насыщенных цветов – ярких, торжествующих, подобно воле Анри и моей – должен был изображать нас коленопреклоненными, торжественно и почтительно подносящими дар святому Петру.

Я не сомневалась, что Анри возражать против этого не станет. Возможно, ему даже понравится, если только он возвратится в Пуатье и пробудет со мной достаточно долго, чтобы иметь возможность заметить этот витраж.

Известия о войне я получила из третьих или четвертых рук, и они не слишком меня взволновали. Продолжалась она недолго и завершилась, едва начавшись. Как и ожидалось, Людовик вступил во главе своего войска в Нормандию. Анри поспешил ему навстречу, и король, захворав лихорадкой, тут же отступил. Анри же, решив не откладывать свое мщение, превратил в пустыню Вексен, а заодно захватил два замка своего братца Жоффруа. Третий, последний, он не тронул только за недостатком времени. Жоффруа бесился от злости, но поделать ничего не мог. После всего этого нашим врагам ничего не оставалось делать, разве что возмущаться да сетовать. Людовик, которого свалила лихорадка благочестия, подписал мир и поспешил к себе в Париж – мои молитвы были услышаны. Жоффруа молил брата о прощении, на что Анри отвечал с саркастической усмешкой, ни на грош ему не веря – но прощение даровал. Шампанские войска укрылись за стенами крепостей, а Евстахий убрался восвояси, в Англию.

В целом весьма недурная военная кампания вышла.

Как тогда сказал Рожер Сицилийский? «Анри Плантагенет пойдет далеко».

Возможно, мой молодой супруг действительно шел далеко, только вот его дорога, казалось, никогда не ведет ко мне. Я восседала за почетным столом во дворце Анри в Анже – туда я перебралась со своей челядью по просьбе Анри, как надлежит порядочной жене, и теперь у меня не было в утешение даже любимого моего Пуатье. А Анри все не появлялся. Поэтому сочные блюда оставались почти нетронутыми на моих тарелках, сердце кололо от утраты любви и восторгов любимого, а я слушала неуклюжие попытки боготворить ту, что недоступна.

Понятно, эти песни были перепевами моих трубадуров. Никак не связанными с вечным отсутствием Анри.

Я думал, о любви я знаю все,

На деле я едва знаком лишь с нею,

Ведь я не в силах разлюбить ее –

Ту, что не станет радостью моею.

Жалобно ныли струны. Лютня пела и плакала в руках мастера своего дела. Ангельский голос ласкал мое сердце чистотой тона.

Пред ней теряю силы я стократ.

Я стал иным, к утехам равнодушным:

Она поймала в зеркальце мой взгляд

И сделала меня рабом послушным.

Эти слова пронзали мое сердце. Они возбуждали во мне желания, и я едва сдерживала слезы – настолько сильным было чувство, разве что надо «она» заменить на «он». Ибо Анри то и дело покидал меня. Часто. И надолго. Как он мог, когда я – новобрачная? А он меня забросил.

Уделил мне две недели сразу после венчания. Потом еще четыре волшебных месяца в конце того же года, тогда он объезжал Аквитанию и знакомился со своими новыми вассалами. В те зимние месяцы у меня на сердце светило солнце, а Анри счел за лучшее с пониманием относиться к моим баронам, которым не нравилось, что ими правит анжуец – правда, не нравилось меньше, чем правление Людовика.

Все то время у Анри с губ не сходила приветливая улыбка, с моими вассалами он держался дружелюбно, хотя сами они встречали его в лучшем случае настороженно. В худшем же выказывали откровенную враждебность к новому сюзерену, который мог обобрать их до нитки, дабы финансировать свое вторжение в Англию. Он скакал с ними на охотах, бил птиц соколами, пил пиво без меры и льстивыми речами завлекал на свою сторону. Я была поражена его талантами.

А потом мы приехали в Лимож.

Если уж я припоминаю все ужасные подробности того, что там произошло, тем более должны их помнить жители этого цветущего городка, находящегося в моих владениях.

Мы разбили свои палатки и шатры в поле у недавно возведенных городских стен, а затем торжественно въехали в город, милостиво отвечая на приветствия горожан, которые должны были принести нам присягу на верность. В тот же день, после торжественной мессы, готовился пир и празднество в честь нашего прибытия – без парадных церемоний. Приглашены были все достойные и знатные люди: зажиточные горожане, клирики. Подали кушанья, с нашей лагерной кухни принесли блюда и тарелки; рекой лилось вино, звенели песни менестрелей. Мы путешествовали, как подобает властителям, невзирая на все неудобства полотняных шатров в сырую и ветреную погоду. Гости, приглашенные нами из города, были усажены за столами, дабы выпить за нашу свадьбу и благополучное прибытие. Анри, погрузившись в оживленную беседу с одним достойным горожанином, вытащил кинжал…

И недоуменно уставился перед собой. Я заметила это, проследила за его взглядом – и увидела то же самое, что видел он.

На дощатых столах стояло совсем мало мисок и тарелок, а еды было как кот наплакал. Я пересчитала кушанья: их было едва ли с десяток, да и те самые простые. Тушеная крольчатина с луком, какая‑ то рыба, отдаленно похожая на лосося. Густая капустная похлебка. Недоуменный взгляд сидевшего рядом Анри стал наливаться яростью. Я подозвала к себе слугу.

– Что, разве совсем нет жаркого? Позаботьтесь, чтобы подали сразу все, это же не парадный пир.

– Ничего другого нет, госпожа, – хриплым голосом промямлил слуга.

Анри ожег взглядом нашего дворецкого.

– Будьте любезны позвать повара, – негромко промолвил он, хотя губы сурово сжались, даже побелели от напряжения.

Повар, дородный мужчина, славившийся среди моих умельцев редким мастерством, отвесил низкий поклон, воздел руки к небу и, не теряя попусту времени, пустился в объяснения:

– Как же я могу показать свое искусство, мой господин, когда мне не дали продуктов? Горожане Лиможа не сумели доставить мне обычные припасы, подобающие для угощения их сюзерена. На столах – все, что нам принесли.

Анри быстро обежал глазами сидевших за столом и отыскал аббата монастыря святого Марциала. Аббат сидел с крайне самодовольным видом, на унизанных перстнями пальцах сверкали и переливались самоцветы.

– Объяснитесь, сударь.

Просьба, произнесенная тихим спокойным голосом, прозвучала угрожающе.

– Мы соблюли букву закона, мой господин, – с тем же поразительным самодовольством ответил епископ[89].

Мне стало страшно за него.

– Какого закона?

– Закона феодальной повинности нашему сюзерену, государыне Элеоноре. Мы обязаны поставлять припасы для ее удобства и пропитания, – тут губы аббата, к несчастью, изобразили легчайший намек на улыбку, – когда государыня пребывает в пределах городских стен.

– Что? – переспросил Анри еще тише.

Он подался всем телом вперед, чтобы лучше слышать собеседника.

– Поскольку государыня Элеонора поселилась не в замке, а в шатре, следовательно, за пределами стен города, то и оброк мы в таковом случае давать не обязаны…

Он оказался таким глупцом, что даже не пытался скрывать злонамеренной обдуманности своего поступка. Я растерялась от подобной дерзости, высокомерия, от столь откровенного вызова Анри Плантагенету, его новому сюзерену. Это ведь была пощечина и мне. Я открыла было рот для достойного ответа, намереваясь потребовать причитающихся вассальных повинностей, но Анри положил руку мне на локоть, призывая к молчанию. Другой рукой он взял со стола кинжал, будто размышляя, не проткнуть ли им драгоценное облачение аббата.

– Не будете ли вы любезны повторить? – попросил Анри.

– Давать оброк мы не обязаны…

Больше аббат ничего не успел сказать: Анри взмахнул рукой и с силой опустил ее, словно кузнец, подковывающий коня; кинжал по самую рукоять вонзился в доску стола, а Анри выкрикнул приказ, и дворецкий со всех ног кинулся выполнять.

– Вы не смеете оскорблять мою супругу. Вы не смеете пренебрегать своими вассальными повинностями. Позвать сюда начальника моих воинов!

Последовал короткий разговор, скорее уж поток приказаний, на которые капитан ответил коротким утвердительным кивком.

– Выполняйте! – прорычал Анри, вскочил на ноги и ухватил обеими руками белое полотно, покрывавшее стол.

– Не надо! – воскликнула я в ужасе, пытаясь всеми силами придержать скатерть.

С таким же успехом я могла остановить конную лаву, устремившуюся галопом в атаку. Анри, с побелевшими от ярости губами, резко дернул скатерть на себя. То, что считалось праздничным угощением, посыпалось на землю.

– Ступайте все вон! – приказал он, однако успел намертво вцепиться в роскошную ризу аббата прежде, чем тот ринулся к двери. – Э, нет, только не вы. Вам предстоит быть вместе со мной. Вы все увидите своими глазами… И это вселит в вас страх.

Оцепенев, я смотрела, как устремилось войско на внушительные, совсем недавно возведенные стены города Лиможа – атака началась, едва Анри надел доспехи и пристегнул меч. За два дня злополучные сооружения сровняли с землей, разрушены были и опоры нового моста через реку. Никто не смел становиться поперек дороги Анри. Те же, кто осмеливался, дорого за это расплачивались. А что было потом?

– Ну вот, господин мой аббат, – улыбнулся Анри дрожащему клирику, которого вытащили из палатки взглянуть на результаты. Тот явно опасался сделаться следующим объектом мести своего сюзерена. – Ни аббат, ни горожанин, ни даже уличный попрошайка не смогут сослаться на городские стены, чтобы отказать мне или госпоже в повинностях, кои вы обязаны нести.

И гроза утихла так же внезапно, как и разразилась. Анри отпустил свою жертву и бросил кольчужные рукавицы рядом со мной (дело было в моем шатре), потом подцепил носком сапога табурет и спокойно сел, будто ничего и не произошло.

– Проголодался я.

– Сами виноваты. Это ведь вы сбросили на пол все, что можно было съесть. Вполне приличная лососина, сколько мне помнится…

– Я же ради доброго дела. – Его улыбка была доброй, грустной, виноватой, такой характерной для Анри. – Даже не знаю, сумеете ли вы отыскать мне что‑ нибудь поесть…

В Лиможе мы все научились относиться к Анри Плантагенету с осторожностью. Эта яростная вспышка гнева, это ужасное проявление его горячности явились для меня еще одной гранью характера человека, который стал моим мужем и в которого я влюбилась до самозабвения.

Если не считать этого эпизода, у меня о той поездке сохранились самые сладостные воспоминания. Травля и соколиная охота в ясные и прохладные дни осени. Ночи в наших уединенных покоях, подернутые дымкой страсти и наслаждений. То было время, воспоминания о котором мне приходилось воскрешать, как о празднике перед засухой. Ибо за теми четырьмя месяцами пролегла пустота. Лишь бесконечные недели, когда нас разделяли обширные пространства, а новости приходили нечасто. Я бережно держалась за эти воспоминания, словно за жемчуга на тоненькой нити, которые вот‑ вот рассыплются, стоит неосторожно пошевелиться. Или же как за Часослов со множеством изукрашенных каменьями икон: их можно вынимать, подолгу разглядывать, восхищаться ими. А можно и поплакать, когда рядом никого нет.

Можно никому в том не признаваться, но всему этому я и предавалась.

Ах, как мне его не хватало… Как я томилась все те долгие шестнадцать месяцев, пока Анри с войском был в Англии, вдали от меня. Шестнадцать месяцев! Невыносимо. Вести о битвах, осадах, засадах, а чаще – гнетущее неведение. Ведь почти никогда я не знала, жив он или погиб. Каждый новый гонец мог принести известие о том, что я овдовела.

Что же, мое замужество теперь таким и будет?

Меня страшило то, что его черты все более стирались из моей памяти, и всякую ночь я старалась представить себе его кипевшие страстью глаза и крупный нос. Его губы, которые умели и насмехаться, и улыбаться, и целовать до умопомрачения. Суждено ли мне так и провести остаток дней своих – в одиночестве, нарушаемом редкими вспышками радости? Любила ли я его? Если любовь выражается в той, что я тоскую по нем, непрестанно думаю о нем, а засыпая и просыпаясь грежу, что он рядом, тогда я обречена. Мне не хотелось больше зависеть от мужчины, однако я так тосковала по нему, а когда была вынуждена по необходимости сидеть в стенах дворца, время тянулось бесконечно.

Я печально вздохнула.

Словно угадав мою печаль, недавно взятый ко двору трубадур опустился на одно колено и, не спуская с меня своих черных глаз, снова провел пальцами по струнам лютни.

Я твой, госпожа, и твоим остаюсь,

Вели – и отдам тебе душу,

Быть верным тебе я навеки клянусь

И клятвы ничем не нарушу.

Я наградила благосклонной улыбкой эти строки, написанные специально для меня. Они дышали безнадежностью любви мужчины к женщине, стоящей по рождению неизмеримо выше. И улыбалась, пока Аэлита не вернула меня к действительности.

– Если ты будешь ему так улыбаться, то Анри бросит его в темницу быстрее, чем трубадур настраивает лютню.

– О чем ты?

– Элеонора… да ведь о нем уже идет такая слава!

Я посмотрела на юношу, все еще коленопреклоненного, не сводившего с меня взора, в котором горели покорность и обожание. Бернат де Вентадорн[90] был причислен к нашей свите, когда мы с Анри объезжали южные владения, и мне не пришлось разочароваться в его таланте.

– Он в тебя влюбился, – шепнула Аэлита.

– Но я‑ то в него не влюблена.

– А он считает, что влюблена!

– Он не может так думать! Просто трубадуру положено боготворить свою госпожу.

– В его песнях нет обожания. В них кипит страсть. Быть может, романтическая, но все же страсть.

Я посмотрела на него внимательнее. Несомненно, красив: тонкие черты лица, густая грива черных волос, высокий рост, гибкий стан, и наряд трубадура сидит на нем с большим изяществом. Но я не видела в нем своего любовника. Неужто люди могут так подумать? И Анри так подумает?

Просто смешно! Пусть Бернат и талантлив, но ведь он всего лишь незаконный отпрыск воина‑ лучника, рожденный безотказной подручной кухарки[91]. Все же иные находили его весьма привлекательным, ибо ко времени его прихода к нам за Бернатом уже закрепилась определенного рода слава: он соблазнил жену своего предыдущего покровителя.

Ты – самая первая радость моя,

И вечно останешься ею,

Покуда на свете пребуду и я,

Покуда дышать я умею.

Я снова вздохнула. Какой женщине не придется по душе, когда красавец мужчина восхваляет ее таким манером?

Беда была в том, что Бернат произносил такие слова, выражал такие чувства, какие ко мне должен бы обращать Анри – я этого хотела. Но Анри был очень далек от романтики. Да, он часто писал мне письма, сообщал новости, держал меня в курсе бурной заморской политики. Я незаметно вытянула из рукава последнее письмо и перечитала строчки, написанные знакомым стремительным почерком.

«Элеонора!

Дела подвигаются быстро. Я встретился со Стефаном у Уоллингфорда и вызвал его на битву. Но английские бароны сочли, что лучше вступить в переговоры. Слава Богу, Стефан – разумный человек. Я поговорил с ним, и теперь мы обсуждаем условия перемирия. Я скоро буду в Винчестере. А затем, если все пойдет хорошо, то и в Вестминстере».

Похоже, писал он это письмо прямо в седле – скорее всего, так оно и было. Лист изобиловал кляксами, местами перо заметно срывалось, да и комья дорожной грязи были заметны.

«Но ведь он сейчас в очень сложном положении, в постоянном напряжении, – прозвучал в душе голос разума. – Чудо уже и то, что он вообще взял на себя труд написать тебе письмо».

Мало того, он еще грубо начертил на листе пергамента карты, изображая пройденные им дороги и прошедшие сражения – понимал, что одни названия городов и замков мне ничего не говорят. Правда, теперь я уже понимала смысл многих из них. Разве не обещал Анри, что в один прекрасный день я стану королевой этого воинственного острова? И я сочла себя обязанной узнать как можно больше об этом королевстве. Из того же, что узнала, мне мало что понравилось, разве только король там обладал верховной властью и отвечал за дела свои единственно перед Богом. От всего же остального меня бросало в дрожь. Любимым напитком там было пиво, а вино было столь мерзким на вкус, что пить его приходилось зажмурившись и сжав зубы. Надо не забыть захватить вино из моих погребов. А что они ели! Ничего, кроме похлебок, лука и красного мяса. Королевский двор (Боже правый! ) то и дело переезжал с места на место, из одного замка в другой, сопровождаемый громоздким обозом[92]. Ничего, скоро я все там переделаю. Вчиталась в последние слова Анри, уже зная, что большого удовольствия они мне не доставят.

«Если я сумею подрезать крылышки Евстахию, то можно будет заключить окончательный, постоянный мир. Возможно, скоро я смогу возвратиться к вам.

Надеюсь, вы вполне благополучны. Не сомневаюсь, что вы крепко держите в руках бразды правления.

Анри».

Анри… Почему же ты не можешь писать ко мне как влюбленный? Где здесь романтика? Содержательно, успокоительно, но это не то, чего так жаждет мое сердце. Никакой страсти, которая стремится к скорейшему удовлетворению. Никакой безнадежной и безответной любви. Ни единого слова о любви, ни единого слова ласки, а я тут мучаюсь куда сильнее, чем хотелось бы. Я тосковала по Анри Плантагенету. Более того, сердито подумала я, нельзя себе представить, чтобы Анри так уж огорчался из‑ за временного отсутствия своей любимой. Скорее всего, он нашел себе другую – какую‑ нибудь смазливую самочку, которая смотрит на него, хлопая глазами, – чтобы не ложиться на пустое ложе! Я свернула письмо в несколько раз, хмуро взглянула на растерявшегося Берната и снова спрятала письмо в рукав.

Бернат победно ухмыльнулся.

Я изобразила недовольство.

– Наверное, лучше всего прогнать его от двора.

– Лучше отдай его мне.

Глаза Аэлиты, вдовевшей после смерти своего любимого Рауля, ярко засияли. А я и забыла, какой одинокой она должна порой себя чувствовать.

– Лучше будет, мне кажется, если я спасу его от твоих когтей, – улыбнулась я.

Теперь для одной лишь надежды пою –

Увидеть в награду улыбку твою.

На этой мажорной ноте Бернат закончил песню и поклонился, лицо его раскраснелось от всеобщих аплодисментов и от моей награды – увесистого кошелька золотых. Возможно, мне следовало проявить больше осторожности. Возможно, надо отослать его с Аэлитой, когда она уедет к себе. А может быть, и не надо. Как мне помнилось, Людовик некогда безумно ревновал меня к трубадурам, но ведь Людовик был глупцом. У Анри же ума куда больше.

Анри по‑ прежнему держал меня в курсе событий, не вдаваясь в сентиментальные подробности.

«Элеонора!

Мир со Стефаном заключен к моей выгоде. Угрозу, которую представлял собой его сын Евстахий, вымещавший свою злобу на восточных районах страны, отвел Господь Бог. Евстахий заплатил за свою жадность и умер за обедом, подавившись угрями.

Должно быть, я через недолгое время вернусь в Нормандию».

Это хорошо. Очень хорошо. Смерть Евстахия оставляла Стефана без наследника, что было Анри только на руку. С каждым днем корона Англии приближалась к нему. Раз умер Евстахий, то и сражений больше не будет, ибо некому возглавить английских мятежников. Анри будет в безопасности. Он возвратится домой. Сердце у меня замерло, вернулось хорошее настроение. Пока я не прочитала следующие строки письма:

«До моего слуха дошло, что ваш трубадур возбуждает пересуды своим рабским поклонением вашей прелестной персоне. Пришлите его сюда. Мне талантливый человек всегда нужен. Я испытаю его таланты, поручив сочинять боевые песни, которые поднимут дух моих воинов, а то они слишком заскучали по дому.

Вашу же персону я рассматриваю как принадлежащую мне. Соперника я не потерплю. Как не потерплю и того, чтобы сплетни о вас расходились по всей Европе – новые, вдобавок к тем, что уже ходили раньше. Ожидаю его прибытия без промедления.

Анри».

Где же здесь привязанность, где вечная любовь? Где необходимость снова увидеть меня? Вместо них я получила лишь беспочвенные обвинения. Неужто все мужчины только сердятся по пустякам? Неужто никто из мужчин не способен оценить безыскусную красоту песни, музыки, которая превозносит достоинства женщины? И неужто они обязательно должны быть такими грубыми в своих подозрениях?

Я не стану подчиняться, словно робкая забитая женушка! То была первая пришедшая мне в голову мысль. А о чем я подумала потом? Если уж Анри снедает такая бурная ревность, я не стану против этого возражать. «Вашу же персону я рассматриваю как принадлежащую мне».

Даже сейчас? Так пусть приезжает сюда и доказывает это!

Лоно мое горит, но я не стану заводить себе любовника. Все сердце, всю душу мою заполнял Анри. Пусть и красив Бернат де Вентадорн, он не соперник Плантагенету.

Как надлежит робкой забитой женушке, я сообщила Бернату о том, что его ждет.

Он побелел как полотно. Нет, не представляла я себе, как он станет слагать боевые песни, но ведь всем нам приходится приносить жертвы. Мне не нравился властный приказ Анри, да только здравый смысл подсказывал, что иной раз лучше подчиниться.

Я должен, покинув любовь, уезжать,

Терзаться в жестоком страданье.

Она не желает меня удержать,

Хоть, может, погибну в изгнанье.

В тот вечер лютня Берната безутешно рыдала, а его голос, полный глубокого чувства, взлетал до самого потолка.

Я вздохнула и пожелала себе, чтобы моя собственная любовь освободила меня из нынешнего жестокого изгнания.

Бернат де Вентадорн отправился в Англию. Как выяснилось, я все равно не смогла бы отправить его к Аэлите: она, сделавшись вдовой, приняла решение поселиться вместе со мной в Анже.

– А для чего мне уезжать? – спросила она, когда я выразила удовольствие от ее решения, но не могла и не удивиться. – Плантагенет заставляет всех, кто рядом, чувствовать жизнь острее. Я останусь здесь и буду получать удовольствие, наблюдая за событиями.

И наконец Анри возвратился домой. Его гонец низко поклонился мне. Анри остановился в Руане, столице его Нормандии, там он проведет Пасху и призывает меня к себе туда. Призывает?

Он призывает меня в Руан вместо того, чтобы самому явиться в Анже? Почтительность гонца не могла скрыть властных ноток приказа. Да ладно, все равно. После шестнадцати месяцев разлуки я пошла бы за ним хоть на край света, если бы он позвал меня. Я упаковала все свои пожитки, собрала необходимую свиту и приказала готовить паланкин. Теперь только осталось подготовить подарок для Анри, и назавтра можно трогаться в путь.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 18 192021 22 23 Следующая ⇒