Глава тринадцатая

– Добро пожаловать, сударыня. Все для вас приготовлено. Входите, располагайтесь, набирайтесь сил. Сначала отдохните. Чувствуйте себя как дома.

Слова текли гладко и щедро, будто оливковое масло (а оливковые деревья выстроились вдоль улиц на всем пути нашего следования). Они проливались целебным бальзамом на душу, согревали мое заледеневшее сердце не хуже чаши доброго старого вина с пряностями в холодный зимний вечер. Раймунд помог мне выйти из носилок, выстланных изнутри подушками, на залитый солнцем парадный двор его княжеского дворца. Улыбнулся мне, и я ответила такой же улыбкой, а перед глазами ожили яркие воспоминания о былом.

Раймунд де Пуатье, младший брат моего отца, был честолюбив, но не имел земель и совсем еще мальчишкой отправился в Англию. Там он воспитывался, как надлежит рыцарю, пока король Фульк Иерусалимский не позвал его в Святую Землю – править Антиохией. Незабываемое впечатление произвел на меня, тогда двенадцатилетнюю девчонку, его приезд к нам в Аквитанию по пути к ожидавшим его почестям. Он был всего на девять лет старше меня, но уже настоящий мужчина, а я – всего лишь малышка. Был он высок ростом, невероятно силен и до неправдоподобия хорош собой. Да ведь он еще и пел… Мне вспомнился его голос, теплый, бархатный, переливчатый, поющий сложенные трубадурами песни о любви, о том, как мужчина бывает глубоко предан женщине. Иной раз ему хватало дерзости адресовать их мне. Я смотрела, как он оттачивал свои рыцарские умения на турнирном поле, рубился мечом, наносил удары булавой. Верхом на коне он казался пришедшим из грез воплощением ловкости, силы, высшего воинского мастерства. Раймунд веселился, танцевал, дурачился, затевал всевозможные игры. За те несколько коротких недель он очаровал меня, а потом исчез так же внезапно, как и появился, – сгусток энергии и жизненной силы, словно волшебный герой из сказаний трубадуров.

Ах, да! Я хорошо помнила Раймунда де Пуатье. Никогда не забывала его, подлинного рыцаря во всем блеске. И вот теперь он стоял передо мной во плоти и крови и приглашал войти в свой дворец.

– Здесь просто чудесно!

Ничего другого я не смогла вы говорить, оглядываясь вокруг и поражаясь царившему здесь богатству, даже откровенной роскоши. Все страхи, как и чувства полного одиночества, столько дней упорно преследовавшие меня, теперь ушли, а я погрузилась в окружающую благодать.

Раймунд с улыбкой подал мне руку, помогая взойти по невысоким ступенькам.

– Мне думается, это напомнит вам о родном доме. Об Аквитании.

– Ах, да! Напоминает, очень напоминает.

Я не оглядывалась, чтобы посмотреть, следует ли за мной Людовик. В ту минуту мне было совершенно безразлично, увижу я его когда‑ нибудь еще или нет.

– Позвольте представить вам… – На площадке у входа ожидала молодая женщина, приветливо протягивая ко мне руки. – Моя жена Констанция.

Я слышала о ней, дочери и единственной наследнице покойного короля Боэмунда Антиохийского[75]. Мы, как и полагается, торжественно расцеловались.

– Родственникам моего супруга здесь всегда рады.

Эта молодая, немного моложе меня, женщина – невысокая, светловолосая, с добрыми голубыми глазами, наряженная в пышные платья по восточной моде – застенчиво улыбнулась и удалилась.

– Моя жена соблюдает порядки, принятые в сералях, – объяснил мне Раймунд.

Теперь и мне предстоит познакомиться, под заботливым руководством Раймунда, с традициями жизни на Востоке. Голову и плечи согрели солнечные лучи. Они были нежными, теплыми, как весеннее солнышко в аквитанских замках моего детства. На Пути из Сен‑ Симона сюда (а это четыре лье[76]) я отдергивала занавески носилок, чтобы полюбоваться этой красотой. Я не ожидала увидеть город столь великолепный, с легко узнаваемыми остатками греческих и римских сооружений, какие мне доводилось не раз встречать в городах Аквитании. Антиохия, словно книга в драгоценном переплете, разворачивала свои яркие страницы террасами по склонам горы Сильпиус, сверкала в солнечных лучах, как город из сказки. Как она прекрасна! В ту минуту я подумала: если бы не любила так сильно родную Аквитанию, то предпочла бы жить здесь. Неудивительно, что этот город покорил Раймунда. И не удивительно, что он так тревожился, как бы турки не захватили и не разрушили Антиохию. Висячие сады, спускаясь с одной террасы на другую, наполняли воздух своими ароматами, с которыми сливался аромат высоких сосновых лесов, стражами окружавших город. Нас всех пьянил манящий и дурманящий запах апельсиновых и лимонных рощ.

А потом мы оказались в самом городе. С самого начала, от высоких сводов ворот, он обещал радость и покой своими виллами, украшенными колоннадой, улицами, вымощенными мраморными плитами, ступать по которым само по себе было удовольствием. От неприятеля город защищали могучие стены со сторожевыми башнями.

Но, сколь бы неуязвимыми они ни казались, над городом и его окрестностями теперь нависла опасность. У меня сердце обливалось кровью при мысли о том, что, если не остановить вторжение турок, они сокрушат оборону Антиохии. Сейчас, однако, не время было терзать сердце такими мыслями. Право же, я была совсем без сил, чтобы думать об этом. Отдыхала душой среди друзей и родственников, которые могут меня понять и поддержать. Казалось, куда‑ то далеко‑ далеко отодвинулась гора Кадм с болью поражения, со всеми унижениями и обвинениями, и было все это давным‑ давно. На мгновение я застыла на площадке перед входом во дворец, закрыла глаза и дала передышку разуму, взбудораженному лихорадочными раздумьями.

– Ты выглядишь усталой, Элеонора, – заметил Раймунд, вводя меня в первую из череды прохладных приемных. – У тебя такой вид, словно ты прибыла издалека и путешествие было нелегким.

– Как вы мне льстите! – На моих потрескавшихся губах обозначилась улыбка, хотя к глазам уже подкатывали горючие слезы. – Вы и представить себе не можете, из какого далека и насколько тяжелым был путь.

Его сочувствие глубоко меня тронуло, и я заморгала. Наверное, утомилась сильнее, чем мне прежде казалось.

– Скоро ты снова засияешь красотой. Где ты найдешь для этого место лучше?

Его слова окутывали меня нежностью, словно шелк новых платьев, разложенных для меня на постели – мягкой, как и подушки из лебяжьего пуха. Раймунд между тем спокойно, не привлекая ничьего внимания, протянул мне квадратик полотна – вытереть увлажнившиеся глаза.

– Я не допускаю мысли, что где‑ то может быть лучше, чем здесь.

И я с благодарностью коснулась его руки.

– Я так понимаю, что здесь есть где разместиться моим рыцарям, сударь, – вмешался в нашу беседу Людовик.

Он говорил на латыни, резким холодным тоном. Я только тогда сообразила, что мы с Раймундом по привычке перешли на свой родной и привычный langue d’oc. Это было неучтиво, но ведь мы не хотели никому нанести обиды.

А Людовик даже не заметил моей слабости: я позволила себе слезы на людях.

– Разумеется. – Раймунд, послав мне легкую извиняющуюся улыбку, отдал теперь все внимание своему знатному гостю и перешел на безукоризненную латынь: – Простите меня, Ваше величество. Если я в чем и пренебрег долгом хозяина, то лишь оттого, что тревожился о здоровье вашей супруги. Но я вижу, что она нуждается только в отдыхе, достаточно длительном.

Он махнул рукой слуге, и тот подал Людовику кубок вина.

– Вы для меня столь же желанный гость, как и моя дорогая племянница. Вашим рыцарям будет предоставлен кров на виллах и во дворцах, сообразно их знатности. Вы же вольны остаться здесь и пользоваться всем, что мы можем предложить – столь долго, сколь это вам необходимо. Во всяком случае, до тех пор, пока вы не придете в себя от выпавших на вашу долю испытаний.

Людовик, нахмурившись, отказался от вина.

– Мы не вправе долго злоупотреблять вашим гостеприимством.

– Мы можем задержаться немного, – вмешалась я, пытаясь загладить неучтивость Людовика. – Нашим рыцарям и пехотинцам необходимо отдохнуть.

– Нам необходимо спешить к Иерусалиму, – резко ответил на это Людовик.

– Несомненно, это необходимо. Это мы обязательно обсудим. – Раймунд, превосходный хозяин, совершенно невозмутимый, щелкнул пальцами, подзывая своего дворецкого. – Проводите Его величество в его покои. – Затем он снова повернулся ко мне. – А теперь, Элеонора, позволь мне проводить тебя в твои покои. Из их окон открывается великолепнейший вид на север, в сторону Трапезунда…

Я, впрочем, размышляла не о видах, открывающихся из окон дворца, а о самом Раймунде.

Он заметно возмужал с тех пор, как мы виделись, но остался таким же красивым, и царственного величия в нем даже прибавилось. В лице и волосах, обласканных солнцем, в каждой черточке благородного лица, в пронзительно‑ голубых глазах я замечала голубую кровь властителей Аквитании, видела трубадура, хитроумного политика, неотразимо привлекательного полководца. Тепло волнами разлилось по мне от макушки до самых пят.

Я пошла с ним в свои покои, испытывая невероятное смятение чувств.

Это было похоже на сон. Осязаемый и наполненный тонкими ароматами сон. Распахнув теплому ветру окна (великолепно застекленные в эту пору года), я вымылась в благовонной воде, а зажженные ароматические свечи понемногу убаюкивали меня. Слуги входили и выходили неслышно, доставив мне фрукты и сласти на блюде из хрупкого фарфора и чашу вина, охлажденного снегом с гор. Принесли целебные мази и бальзамы, благоухающие травами, дабы умастить мою кожу, огрубевшую и растрескавшуюся под дождями и сильными ветрами. После всего, что последовало за горой Кадм, блеск двора Раймунда ошеломил меня. Я с головой окунулась в это блаженство, купалась в нем, впитывала его. Некоторые из ранок на коже затянулись благодаря ароматной воде, струившейся в большие чаши. Не переставая восхищаться предоставленными мне покоями, я по самый нос погрузилась в воду, которой была наполнена выложенная мозаичными узорами ванна. Стены комнаты сплошь были покрыты фресками, изображавшими музыкантов и танцоров, высоко подпрыгивавших, весело скакавших. Одна из служанок тихо наигрывала на лютне, услаждая мой слух. Когда же я вышла из ванны и другая служанка обернула меня тончайшим полотном, принесли шелковый халат, мягкие туфли и украшенный самоцветами обруч, который поддерживал прозрачную вуаль из такого невесомого материала, что он проскальзывал меж моих пальцев.

Такой откровенной роскоши я еще не встречала.

Я выглянула из окна спальни, упершись локтями в теплый каменный подоконник, и насладилась тем видом, который так расхваливал Раймунд; над всем пейзажем царила гора Ливан. По долине двигались казавшиеся отсюда игрушечными караваны верблюдов. По древним караванным путям они привозили в Антиохию огромные богатства. Несметные богатства: пряности и красители, шелка, благовония и фарфор.

Меня привлек вид прохладной зелени, и я прошла в сад, села среди цветов, а немного позднее меня разыскал там Раймунд.

– Так‑ то лучше.

Он сел рядом со мной на покрытую подушками скамью, непринужденно вытянул свои длинные ноги и осторожно погладил пальцами мою щеку, поправил выбившийся из‑ под вуали локон – на солнышке волосы мои быстро высыхали.

– Я уж и позабыл, какая ты красивая. И как ярко блестят у тебя волосы, когда лучи солнца пронизывают их насквозь. – Он накрутил один локон на палец, а глаза улыбались от нахлынувших воспоминаний. – Помню, я звал тебя рыжей лисичкой – ты была тогда совсем еще ребенком.

– Я тоже помню. Меня это приводило в бешенство.

– А теперь ты выросла и стала красавицей. Сколько это мы не видались?

Я поджала губы.

– Лет двенадцать, а может, и больше. – Хотела засмеяться, но смех застрял у меня в горле. – Да, тогда я была ребенком, ничего не знала, ни о чем не тревожилась, ни за кем не была замужем.

Я сама слышала, какой горечью пронизаны мои слова.

– Да, так и было.

Он положил мою руку на свой согнутый локоть, встал и подвел меня к огороженному балюстрадой краю, откуда можно было видеть весь дворец с его садами: позолоченный солнцем камень стен, нежную зелень и буйство не виданных мною раньше цветов. Мы оба молчали: Раймунд как бы предоставлял мне право заговорить, когда я сама того захочу. Если захочу. И я заговорила, привлеченная тем, что рядом человек, которому я не безразлична.

– Я давно уже не беззаботна и не простодушна. – Раймунд смотрел на меня спокойно, с интересом, и это подбодрило меня. – А последние месяцы… последние годы… это просто невозможно! Они заставили меня осознать, что…

Мне не хватало слов, чтобы высказаться до конца.

– Ты не чувствуешь себя довольной.

– Не чувствую.

– Даже при том, что ты королева Франции и у тебя растет дочь?

– Даже.

– Ты поделишься со мной?

– Как же я могу быть довольна, когда…

Я сжала губы и покачала головой.

– Я охотно выслушаю все, что ты захочешь мне сказать.

В его улыбке и глазах светилось глубокое сочувствие. Трудно было не поддаться искушению. Но я не хотела поддаваться. Рассказывать будет нелегко, да и слишком много было такого, о чем я все равно не осмелюсь поведать.

– Простите, Раймунд, у меня просто дурное настроение. Не стоит обращать на это внимание.

Я спрятала подальше свою печаль и обратилась мыслями к будущему. Это ведь огромное удовольствие, когда рядом умный мужчина, который готов слушать меня, беседовать со мной.

– Такой восхитительный город… Вы действительно опасаетесь, что его могут захватить?

– Да, опасаюсь. – Между бровей Раймунда залегла глубокая складка, когда я перешла от дел сугубо личных к политическим, но ответил он без возражений и каких‑ либо замечаний. – Турки стали нападать слишком часто и рьяно.

– А разве их предводитель не погиб?

– Зенги? Совершенно верно. Но передышки это нам не даст. Сын его, Нур‑ эд‑ Дин, достойный преемник отца. И теперь в их руках Эдесса. – Он махнул рукой в даль, в сторону не видимого отсюда города. – Для нас это была невосполнимая потеря, теперь мы открыты для нападения. А что потом? Что удержит их от победного продвижения до самого Иерусалима?

– И вы надеетесь, что Людовик поведет против них наступление, отобьет Эдессу?

– В этом вся моя надежда. Если цель его состоит в том, чтобы защитить священный город, то единственно разумный путь – отвоевать Эдессу. Это ключ к Иерусалиму. Возьмите Эдессу – и снова смогут вздохнуть спокойно Иерусалим и Антиохия.

Раймунд подвел меня к другой скамье из покрытого искусной резьбой камня (ах, как отлично устроен у него сад! ) и усадил.

– Но сможем ли мы убедить в этом твоего супруга? Как ты сама думаешь, Элеонора? Ты же знаешь его лучше всех. – Он смотрел на меня с высоты своего роста, и мне пришлось поднять голову, сощурившись от солнца. – Можно ли убедить его употребить свои силы во имя Христово против нечестивых и отразить их от моего порога?

Я подняла руку, закрываясь от солнца, и в этот миг решила говорить начистоту. Что пользы возбуждать у Раймунда надежды, если Людовик непостоянен и на удивление непредсказуем?

– Он может поступить и так. Если вы убедите его не останавливаться у каждой часовни, какая только встретится на пути. Людовик помешан на спасении своей души, а оно отнимает невероятно много времени. – Я решила быть откровенной до конца. – Но отклониться от пути в Иерусалим? Людовик может просто не понять, что это к его же собственной выгоде. – Я нахмурилась. – Все будет зависеть еще и оттого, что скажет Галеран.

– А разве Людовик не прислушивается к твоему мнению?

– Нет. Он запрещает мне участвовать в советах, дабы не соблазниться послушать, что я скажу! Галеран охраняет от посторонних и вход в шатер своего хозяина, и сами его мысли.

Я ужаснулась тому, с какой горячностью произнесла все это, но здесь, в этом раю, рядом с человеком, который не станет меня ни судить, ни осуждать, я не боялась говорить правду.

– Значит, нам придется позаботиться о том, чтобы разъединить Людовика и его сторожевого пса, так? Несомненно, вдвоем мы сумеем соблазнить его грядущей славой великих завоеваний.

Будто услышав, что мы говорим о нем, Людовик вынырнул из здания неподалеку и зашагал через сады, не замечая их великолепия, потом скрылся в дверях другого здания. Раймунд, печально улыбаясь, опустился на каменную скамью подле меня.

– Вижу, Его величество не последовал моему предложению облачиться в более приличествующий его положению наряд.

Я засмеялась. Меня не могло удивить, что Людовик отверг одеяния из расшитых шелков и тонкого камчатного полотна, так роскошно сидевшие на Раймунде. Король так и остался в рубище паломника, в каком прибыл сюда.

– Это рубище дал ему Бернар Клервоский, – объяснила я Раймунду. – Следовательно, для него оно священно.

– Да ведь оно не слишком чистое! За короткое время после вашего прибытия мои слуги могли только слегка очистить одежду от грязи, накопившейся за долгое ваше странствие. Неужто грязь и вши служат знаком святости?

– Что значат вши для человека, который постоянно носит власяницу?

И я снова рассмеялась без усилия, повеселев от поднятых в недоумении бровей Раймунда. Пока не почувствовала на себе его пристальный взгляд. Тогда я вдруг смутилась и отвела глаза, притворяясь, что мое внимание привлек пестрый зяблик, один из многих порхавших среди кустов. А от того, что сказал Раймунд дальше, у меня просто перехватило дыхание:

– Как ты можешь жить с подобным человеком, Элеонора?

Он ласково взял меня за руку: должно быть, увидел на моем лице отчаяние, которое я старалась скрыть изо всех сил. Я ощутила теплоту его руки, теплоту и силу его нежности. И почувствовала, что должна отдернуть свою руку.

– Не желаю, чтобы меня жалели.

– А я и не жалею. Только восхищаюсь. Так ответь мне, Элеонора.

Я проглотила комок, неожиданно подступивший к горлу.

– Как я живу с ним? – Я вздохнула, не в силах уйти от ответа. – Видит Бог, мне и самой это непонятно.

– Он не тот человек, который годится в мужья тебе.

– Не думаю, что Людовик Толстый, устраивая наш брак, задумывался над тем, подходим мы друг другу или нет. А решение отца отдать меня под его опеку не оставило мне выбора. Да и у какой девушки есть выбор?

– А Людовик Толстый позарился на твои земли.

– Само собой. Такова участь всех богатых наследниц. И мне не на что жаловаться, правда?

– Он хоть доставляет тебе радости?

– Нет. Но радости – еще не все в жизни.

– Значит, он доставляет тебе печали? – не отступал Раймунд.

– О да. Этого хватает.

– Не могу поверить, чтобы он поколачивал тебя.

Раймунд пытался шутить, и это сразу сломило мою упорную защиту. С моих губ слетели слова, произносить которые я прежде не имела намерения. Они были обидны. Унизительны. Разве я не смогла сказать их одной лишь Аэлите, да и то с таким трудом? Но в этих великолепных садах, разогретая солнцем и опьяненная ароматами цветов, я произнесла их вслух и адресовала слушателю, исполненному сочувствия:

– Да нет, Людовик меня не бьет. Он вообще ко мне не прикасается. Можно считать, что не прикасается. Просто поразительно, сколько он сумел отыскать в церковном календаре таких дней, по которым Богу не угодно то, что происходит между мужем и женой наедине! – Я крепко сжала руки, чтобы не говорить лишнего, и снова не удержалась. – Даже когда Бог ему дозволяет это, все происходит так, что не доставляет мне радости! Потому я и говорю, что Людовик ничем меня не радует. На самом деле это только видимость брака.

Мы немного помолчали.

– Стало быть, его монашеские привычки сидят очень глубоко, это не просто рубище паломника, которое он столь упорно не хочет снимать, – сделал вывод Раймунд после некоторого размышления.

– То‑ то и оно. А сейчас он вообще ко мне не приближается. Принес обет соблюдать целомудрие, пока не достигнет Иерусалима. Да и на дальнейшее у меня надежды невелики.

– Богом клянусь, вот ведь дурак! – Эти слова бальзамом пролились на мою душу. – Как же ему удалось родить с тобой хоть одного ребенка?

– Благодаря аббату Бернару – это он велел королю постараться. Тот рад был бы, если б для этого хватило одной‑ единственной попытки. Да меня это не слишком заботит: понимаете, я все равно его не люблю. – Я попыталась как‑ то разобраться в своих сложных чувствах к Людовику. – Видите ли, я его не желаю. Но я принуждена жить как монашенка. Я со всех сторон опутана церемониями и традициями мрачного холодного дворца посреди серых холодных вод Сены. Как мне все это вынести? Как вытерпеть до конца жизни? А мне ведь и вправду необходимо родить сына…

– Элеонора… – Раймунд наклонился и поцеловал меня в лоб. – Ты уж прости меня.

– Он все же любит меня, – отдала я справедливость мужу. – По‑ своему. Понимаете, Людовик заботится обо мне, и от этого становится только хуже. Он заваливает меня подарками и никогда не укоряет за мой образ жизни, хотя сам его совершенно не одобряет. Я там создала свою собственную Аквитанию, чтобы не так скучать по дому, по музыке, беседам и развлечениям. Людовик этого не одобряет, но по большей части не одобряет молчаливо. Так было до горы Кадм. В том, что произошло там, он обвинил меня.

– Тогда он куда больший дурак, чем я раньше думал.

– Даже не дал мне возможности оправдаться на совете. Вот я и стала отверженной.

– Он, вероятно, побоялся, что ты укажешь его военачальникам, кто виноват на самом деле – человек, который, как в пословице, не знает, с какой стороны к коню подойти, а уж тем более – как провести немалое войско крестоносцев вместе с паломниками по вражеской территории.

– Он ни разу не выиграл ни одной войны, ни одной битвы, – признала я. – Вам об этом известно?

– Ну, тогда понятно. А тебя не в чем винить, Элеонора. – У меня из глаз снова хлынули слезы, и я утерла их рукавом. – Думаю я, что ты очень одинока. Нет рядом даже Аэлиты, с которой можно было бы поговорить по душам.

– Это верно. А теперь и мои дамы держатся отчужденно, ведь на той горе полегло столько их друзей. Сердце мое скорбит о них…

Больше я не могла сдерживать свои чувства – закрыла лицо руками и расплакалась.

– Элеонора, дорогая моя… Не нужно так огорчаться.

Раймунд с большой нежностью обнял меня и дал выплакаться у него на плече, а крепкие его руки словно вливали в меня силы.

У меня же слезы лились, будто прорвало плотину. Я оплакивала гибель множества тех, кто шел с нами. Оплакивала явную безнадежность затеянного нами предприятия и собственное положение, которого и словами не выразишь, а Раймунд тем временем бормотал что‑ то успокаивающее и поглаживал меня по спине. От этих слов и ласки я расплакалась еще горше, пока не излила, кажется, целый океан горя. Плакала, пока не обессилела и не стала икать.

Раймунд озадачил меня своим вопросом:

– Проведешь ли ты всю оставшуюся жизнь с мужчиной, которого даже не уважаешь?

Это вывело меня из глубокой погруженности в себя. Разве и так не ясно?

– А что я могу поделать? Чем отличаюсь от любой женщины, которую выдали замуж, не спрашивая ее согласия? То, что я герцогиня Аквитанская, ничего не меняет.

– Зато многое может изменить тот факт, что ты Элеонора, женщина незаурядной силы духа. Если ты спросишь совета у меня…

Нас прервали чьи‑ то шаги: по нагретым плитам дорожек шлепали кожаные сандалии паломника. Я отвернулась, чтобы скрыть от пришедшего свое заплаканное лицо.

Раймунд медленно выпустил меня из объятий и поднялся.

– Приветствую вас, Ваше величество.

Значит, это Людовик. А кто же еще? Лучше бы кто угодно увидел меня в таком состоянии, только не он. Раймунд встал между нами, давая мне возможность утереть рукавами слезы.

– Садитесь, посидите с нами. Элеонора очень огорчена, она рассказывала мне об ужасных испытаниях, выпавших на вашу долю в горах.

К моему облегчению (ибо для меня вдруг сделался невыносимым запах нестиранной одежды), Людовик не стал садиться, стоял, скрестив руки на груди.

– Мы все настрадались. Это испытание, которое Господь Бог ниспослал нам, и мы его вынесли. И впредь должны выносить стойко.

При последних его словах я подняла голову и увидела, что Людовик смотрит на меня сурово, словно даже в моем горе находил повод для своего неудовольствия.

– Всем, что в моих силах, я помогу вам вынести это испытание, – мягко заговорил Раймунд. – Я скорблю о потерях, понесенных вами у горы Кадм.

– Этого не должно было случиться. Но кое‑ кто ослушался моих приказов.

– Возможно, то было не самое мудрое решение – идти через горы в зимние месяцы. Как мне известно, горы опасны в любое время года, а уж если турки начали войну, то лучшего места для засады им было не найти.

У меня потеплело на сердце от того, что он вступился за меня, в отличие от всех прочих, кроме неудачливого де Ранкона, который не согласился с Людовиком и был теперь Бог ведает где. Даже граф Морьен, видя упрямство Людовика, не захотел за меня вступиться. Но сейчас со мной был мой защитник, Раймунд.

– В эту засаду вы и угодили. А ваши советники не знают этих мест, не знакомы с ними. Вот среди кого вам надлежало искать виновных, коль уж вы хотите кого‑ то обвинить. Надо бы вам приглядеться в первую очередь к тем, кто посоветовал вам отправиться этой дорогой.

– Мы оказались бы куда сильнее, если бы вассалы моей жены разбили лагерь там, где я им велел!

– Вы лучше меня знаете своих советников. Монаха де Дейля и тамплиера Галерана, – в голосе Раймунда, к моему удовольствию, прозвучал еле заметный намек на укор. – Я бы таких себе в советники не выбрал, но у каждого свой вкус. Однако, я слышал, что они не пускают Элеонору в ваш шатер. – Раймунд взмахом руки пресек попытки Людовика возразить. – Я полагал, что суверенная государыня, каковой, без сомнения, является Элеонора, возглавляющая немалую часть ваших сил, должна иметь, по крайней мере, голос на ваших советах. Ну, это на будущее, а решение принимать вам. – Раймунд, с почтительным выражением лица, взял Людовика под руку, и тому никак не удавалось понять: насмехается над ним хозяин или сочувствует. – Пока же позвольте мне показать вам мой город. Я немало преуспел в жизни, правда ведь? Был безземельным рыцарем, а стал господином этого овеянного славой города. Позвольте же мне поделиться с вами всем, что у меня есть. Быть может, мы найдем для вас и новое рубище паломника…

Раймунд умел держать слово. К нашим услугам была вся роскошь его двора; пиры насыщали наши изголодавшиеся желудки, а турниры позволяли избежать скуки. Пищу для разума предоставляли музыка, шахматы и шашки. Драгоценности и наряды позволили возместить то, что мы потеряли на пути сюда. А если нам надоедали великолепные покои и сады дворца, мы выезжали на охоту с леопардами[77] и соколами. Собственно говоря, выезжала я в обществе Раймунда. Людовик не мог пренебречь трапезой с князем Антиохийским, ибо это было бы неучтиво и просто грубо, но от всего остального отказывался, лихорадочно погрузившись в разработку планов кампании вместе с де Дейлем и Галераном – в точности как и тогда, когда мы продвигались сюда. Если бы я захотела повидаться с ним, то должна была бы сама идти к нему. Впрочем, видеть его я не хотела.

Но пришлось, когда до Антиохии дошли вести о новом несчастье.

Людовик сидел за столом, заваленном свитками и листами каких‑ то документов, придавив кулаком выписанные там колонки цифр. Он вперил в них невидящий взор, но я вошла, и он поднял голову. Долго смотрел на меня пустыми глазами, потом отвернулся и мрачно уставился в окно.

– Я уже знаю, – сказала я, не теряя времени попусту. – Вы так ничего и не сделали, чтобы помочь им, верно?

Людовик вскочил на ноги, явно намереваясь пройти в другой конец комнаты, подальше от меня. Но я последовала за ним, не давая отступить.

– Мы потеряли их всех. Всех храбрецов, которых бросили в Атталии. Вы запретили мне просить Раймунда о помощи. Вы говорили, что сами займетесь их спасением. Разве вы не заплатили корабельщикам, чтобы они вернулись и перевезли оставшихся сюда, к нам?

– Нет. Я не мог себе этого позволить. Подумайте, сколько бы это стоило. А ведь я все еще так далек от Иерусалима! Подобные расходы пустили бы меня по миру.

– Как же вы могли оставить их всех там?..

Я не могла скрыть своего ужаса, да, честно говоря, и не пыталась скрывать.

Неожиданно Людовик резко развернулся и прошагал мимо меня к столу, одним движением смахнув с него бумаги с колонками цифр.

– У меня не осталось денег. Я требовал у Сюжера, но ничего так и не поступило. А теперь и от войска у меня почти ничего не осталось. – Схватил со стола единственный оставшийся там листок с цифрами, избежавший его гнева, разорвал на мелкие кусочки и швырнул на пол. – Все, что я вижу перед собой – это полный провал. Я так и не смогу исполнить своей клятвы…

– И это все, о чем вы способны думать, когда бросили свои войска на милость стихий и нечестивых турок.

Гонец изобразил все очень красочно. Мы потеряли всех воинов, брошенных в Атталии. Одни умерли от голода или от чумы, других переманили на свою сторону турки: они обещали накормить голодных, а иных просто запугивали. Примите либо ислам, либо смерть.

Глаза Людовика метали молнии.

– Они не заслуживают моего сочувствия! Сотнями перешли. В ислам! – Губы у него так задергались, что я подумала было, его вырвет от отвращения. – Они приняли крест, получили священный символ из рук самого Бернара, а при первых же трудностях переметнулись к нечестивцам! Бог свидетель, их и спасать не стоило.

– Думаю, им не из чего было выбирать: мы же их бросили.

– Мне следовало остаться и вести их дальше по суше. – Гнев его угас, уступив место, как обычно, слезливому отчаянию. – Тогда и вы погибли бы!

Людовик затряс головой и пнул ногой стул; тот завалился набок, по полу разлетелись подушки.

– Не надо мне было слушать вас. Какие чудовищные потери!

Итак, меня снова назначали мальчиком для битья. Но теперь я была сильнее, Раймунд много сделал для того, чтобы вернуть мне уверенность в себе. Меня не удастся втоптать в грязь. Этот груз я на свою совесть не возьму.

– Меня в этом не удастся обвинить, Людовик. Я бы их спасла.

Но Людовик погрузился в молчание, опустив взор в пол. Это живо напомнило мне те долгие недели в Париже, когда все его мысли были поглощены ужасом греха, совершенного в Витри. Сейчас было не время ему впадать в меланхолию, которая лишит короля способности принимать решения, кроме одного: всякий вечер падать на колени и молиться.

Я ударила его по руке.

– Людовик! Ради Бога…

– Ступайте прочь, Элеонора. – Он с глубоким неудовольствием оглядел комнату, в которой царила роскошь: повсюду гобелены, мебель позолочена. – Мне нужно поговорить с Одо. Чем скорее мы уйдем отсюда, тем лучше.

По крайней мере, он способен был мыслить, мог что‑ то задумывать. На лучшее я и надеяться не могла.

– Полагаю, вы сообщите мне, когда придете к какому‑ то решению.

Я не скрывала тяжкого укора.

– Да. Я вам сообщу. А сейчас сообщу вам вот что… – Побледнев, с плотно сжатыми губами, он резко обернулся и наконец обратил свой взор на меня. – Я считаю вашу близость со своим дядюшкой неподобающей.

– Близость? Мы с ним охотимся, завтракаем, обедаем…

– Вы говорите с ним. Вы постоянно с ним беседуете. О чем это вы беседуете?

– Обо всем том, о чем вы со мною не говорите! О политике. Об угрозе турецкого вторжения. О том, как обеспечить безопасность Антиохии и Иерусалима. Вы не желаете об этом говорить со мной, а Раймунд желает. Вам не в чем винить меня, Людовик.

– Я этого не одобряю. Я запрещаю вам обсуждать с ним политику Франции.

– Запрещаете? По какому же праву вы мне запрещаете?

– По праву супруга.

– Если бы вы вели себя как супруг, я, возможно, и прислушалась бы к вам. Но, поскольку вы поступаете иначе, я буду проводить время так, как сама нахожу нужным. И коль я желаю обсуждать вопросы военные и политические с князем, моим кровным родичем, то это я и буду делать!

Я думала, что тем все и закончится. Нет. Людовик сделал глубокий вдох и швырнул мне в лицо новое обвинение:

– Мне не нравятся те слухи, что доходят до моих ушей, Элеонора.

Я насторожилась. Все мои чувства обострились. Но внешне я осталась холодной, как стакан шербета, глядя мужу глаза в глаза.

– Что за слухи?

– Вы слишком много времени проводите вместе с князем Раймундом. – Наконец‑ то он смутился и отвел глаза в сторону. – Вы слишком близки с ним.

Это была полная бессмыслица.

– Людовик, вы просто глупец! – заявила я ему.

Людовик недовольно поджал губы и прошел мимо меня. Я отбросила его нелепые обвинения. Мне надо было подумать о вещах более важных.

«Как ты живешь с таким человеком? Проведешь ли ты всю оставшуюся жизнь с мужчиной, которого даже не уважаешь? »

Вопросы Раймунда, хоть я на них и ответила, не переставали вертеться у меня в голове. Они засели там и продолжали язвить, словно шипы, попавшие под седло. Тревожили меня по ночам, преследовали наяву. Они не давали мне покоя.

Так ли уж тревожили? Разве не проблескивала в них крошечная искорка надежды? И разве в часы досуга под жарким солнцем Антиохии не раздувала я эту искорку, пока она не разгорелась, пока мысль, родившаяся из нее, не восстала, подобно фениксу, гордо расправляющему свои крылья в отблесках пламени? Иной раз эта мысль казалась мне неосуществимой. А в иные минуты я думала: а что, почему бы и нет? Она была вполне осуществима, если я постараюсь претворить ее в жизнь.

«Многое может изменить тот факт, что ты Элеонора, женщина незаурядной силы духа».

И я все время трудилась над этой мыслью, словно над ниточками, обвисшими на манжетах поношенного платья. Надо было обдумать все и хорошенько рассчитать.

– Госпожа… Вам следует знать об этом… Среди придворных ходят сплетни… – проговорила, запинаясь, Агнесса.

– О чем же?

У меня не было времени слушать пустые басни и всякое вранье.

– Говорят, что вы с князем…

– Придворным Раймунда нечем заняться, вот они и выдумывают всякие глупости. Ложь и выдумки – это плод или расстроенного воображения Людовика, или же ядовитого языка Галерана. Я пропущу это мимо ушей.

– Как пожелаете, госпожа моя…

Некогда я сама ее спрашивала: «Что говорят обо мне при дворе? » Некогда я прислушивалась к ее мудрым советам, но сейчас разум был слишком поглощен моим Великим Замыслом. Так что я размышляла и обдумывала, пока каждый довод не стал ясным и четким, словно отражение в зеркале венецианского стекла, которое предоставил в мое распоряжение Раймунд.

На некоторое время мне пришлось отвлечься: Раймунд созвал свой военный совет. Меня не пригласили: в вопросах управления государством Раймунд был неуступчив, как всякий мужчина, – а потому мне пришлось устанавливать истину по крупицам, по бурным последствиям совета. Это было нетрудно: дворец гудел от догадок и слухов, тем более что на совете Раймунд и Людовик почти сразу же схватились.

Мне было хорошо известно, что замысел кампании – как ее видел Раймунд – состоял в том, чтобы доказать Людовику необходимость повернуть войско крестоносцев и вместо Иерусалима обрушиться на турецкие крепости Алеппо и Цезарея. Это отвлечет и ослабит турок, и тогда несложно будет сделать следующий шаг: вернуть Эдессу и тем самым обезопасить Антиохию от угрозы турецкого нашествия. А главным доводом Раймунда, призванным побороть основное возможное возражение Людовика, служило то, что отражение турок от Антиохии в конечном итоге укрепит положение Иерусалима.

Людовик уперся как осел. Его цель – Иерусалим, туда он и направится. Мои вассалы были на стороне Раймунда, но их мнение Людовик жестко отмел. Ослепленный своими убеждениями, король с пафосом объявил: он не станет по своей воле проливать кровь врагов, пока не завершит паломничество в Иерусалим, дабы возложить на алтарь боевое знамя и тем очиститься от грехов. После этого он готов поразмыслить о защите Антиохии, но никак не раньше.

Раймунд, пораженный до глубины души, ответил ему с необычной горячностью, не выбирая выражений:

– Черт вас побери! Если вы не готовы протянуть руку помощи своему ближнему, то можете уходить отсюда хоть завтра. Что толку вам здесь сидеть, коль вы закрываете глаза на мое бедственное положение? И на бедствия всех мужчин и женщин, населяющих этот город!

– Я отдаю себе отчет в вашем бедственном положении, но не считаю его требующим незамедлительного вмешательства.

– Ну, да поможет вам Бог, если придется вам стать свидетелем того, как этот город будет опустошен турками.

Совет закончился, все были возбуждены и крайне недовольны. Прискорбно сознаваться, но я в этом увидела возможность достичь того, к чему стремилось мое сердце. Скоро я сама стану хозяйкой своей судьбы.

Раймунд после совета весь кипел от гнева. Понятия не имею, чем занимался Людовик – я сразу пошла к Раймунду.

– Понадобится не меньше, чем Божье чудо, чтобы твой чертов муженек смог увидеть хоть что‑ нибудь, кроме своей бессмертной души!

Гнев Раймунда уже немного поостыл, но еще далеко не затих.

– Не чудо нужно, – послала я ему кроткую улыбку. – Нужен ультиматум. Я хочу, чтобы вы снова созвали военный совет. И на этот раз там буду я.

Нетерпеливо взмахнула рукой, призывая его к молчанию, потому что видела: с его губ уже готовы сорваться обычные возражения мужчины, который убежден, что женщине подобает находиться лишь в кухне, в светлице либо в спальне.

– Вам следовало пригласить меня с самого начала. Я вообще должна там присутствовать без особого приглашения.

– Это против обычаев.

– Да неужели? Ну, я буду присутствовать. – Я положила руку на его локоть и придала своему голосу властность: – Созовите совет, Раймуцд.

Он всмотрелся в мое лицо (неужели откажет? ) и коротко кивнул, а в глазах блеснул хитрый огонек. Конечно, он согласился. Разве не был Раймунд настоящим воином, умелым тактиком, способным воспользоваться любой открывшейся возможностью?

– Уж не знаю, что ты там задумала, но ты умная женщина, – заметил он со скупой улыбкой, живо напомнившей мне о том давнем юноше. – И красивая. Я сделаю так, раз ты об этом просишь. Посмотрим, удастся ли заставить Людовика склониться под ветром.

Да уж, посмотрите. Я стала ждать с величайшим нетерпением.

На военный совет я умышленно явилась с некоторым опозданием, чтобы насладиться эффектом: как я вошла, как Раймунд встал и провел меня к креслу, приготовленному по правую руку от него. Сидевшие за столом стали оживленно перешептываться. Людовик застыл, вцепившись пальцами в висевший на груди крест – вероятно, искал у Бога сил вынести мое присутствие. На постном лице Галерана было ясно написано суровое осуждение. Одо де Дейль выглядел задумчивым, должно быть, решал: занести в анналы похода мое нежеланное присутствие на совете или же лучше обойти таковую несуразицу. Рыцари Людовика тоже проявляли беспокойство. Только мои вассалы выразили некоторую радость при моем появлении.

– Я позволил своей племяннице присутствовать здесь, ибо она сама о том просила, – с загадочным видом объявил Раймунд.

Я улыбнулась ему, другим участникам совета, любезно всем кивнула и села в кресло.

– Итак? – Людовик старался не обращать на меня внимания, но, взглянув сперва на Галерана, обратился прямо к Раймунду: – Нет нужды проводить этот совет. Я уже дал свой ответ, а затем отдал распоряжения, чтобы мы немедленно отправлялись в Иерусалим. Я совершенно ясно изложил свою точку зрения… Я не стала тратить попусту ни времени, ни лишних слов.

– Вы отказали им в помощи, так?

Как я и предполагала, губы Людовика сжались в тонкую полоску.

– Это здесь уже звучало. Что за нужда повторять одно и то же? Я даже не могу понять, зачем вы здесь, Элеонора.

– Послушайте меня, Людовик, – взмахнула я рукой. – Я отвергаю ваше решение!

– С какой стати? Я сейчас же отправляюсь в Иерусалим.

– А я не согласна.

Я смотрела на Людовика, на его нездоровую, землистого цвета кожу, натянувшуюся на скулах, на беспокойно бегающие и глаза. И разглядела, как слегка дернулось веко. «Он страшится меня», – подумалось мне. Страшится того, что я скажу, что могу сделать. И Галерану было явно не по себе, он крепко сжимал зубы. Все треволнения и тяжкие думы минувших недель ушли. В моей крови забурлила скрытая там сила.

Я улыбнулась Людовику, словно собиралась успокоить его тревоги. Людовик вздохнул и заговорил уже мягче:

– Что вам здесь надобно, Элеонора? Что можете вы добавить такого, что не было бы уже произнесено здесь? Я сделаю то, что необходимо для нас обоих. – Он потянулся через стол и коснулся моей руки; я ощутила, как в комнате разряжается атмосфера. Несомненно, этим жестом великодушия он рассчитывал заставить меня умолкнуть. – Вам не подобает выступать в собрании и…

Я посмотрела на его руку: Людовик положил ее на стол ладонью вверх, ожидая, что я, как подобает женщине, вложу в нее свою. Так я и сделала. Людовик, затаивший дыхание, выдохнул с огромным облегчением. А потом, когда он ободряюще взглянул на меня, я перешла в наступление:

– Присутствую я здесь по праву, Людовик, и я приняла свое решение. Выслушайте его и обдумайте. Я говорю: оставшиеся у нас войска мы употребим в помощь окруженной врагами Антиохии. Князь попросил нас о помощи, и, клянусь Богом, мы не вправе отказать ему. Если вы упорно желаете отвернуться от него – что я почитаю позорнейшим проявлением себялюбия, – я вам ничем помешать не могу. Но вот что я могу сделать… – Я минуту помолчала, нагнетая напряжение и наслаждаясь неловким положением Людовика. – Своей властью я отдам все мои войска из Аквитании и Пуату в помощь Раймунду.

– Что? – Людовик отдернул свою руку с таким проворством, будто ее вдруг до крови оцарапала только что мурлыкавшая кошечка. – Что вы сказали?

– Если вы пойдете в Иерусалим, меня с вами не будет. Я останусь здесь и отдам свои войска под командование князя Раймунда.

– Вы этого не сделаете.

– И чем же вы мне помешаете?

Голос Людовика упал до сиплого шепота, хорошо слышного в тишине зала:

– Вы же лишите меня последней надежды достичь Иерусалима. Вы же знаете, что, забрав своих воинов, лишите меня почти всего, что осталось от моего войска.

– Да, это я знаю.

– И вы ослушаетесь меня!

– Не обязательно. Я думаю, вам следует заново рассмотреть положение Антиохии. Когда она будет в безопасности, вы вольны двигаться дальше, на Иерусалим.

Быстрым взглядом я окинула обращенные ко мне лица присутствующих. Некоторые были ошеломлены. Иные заинтригованы: чем закончится это столкновение характеров и воли? Мои аквитанцы кивали в знак согласия. Верх одержала я, и всем это было понятно. Людовику предстояло с этим смириться, другого пути у него нет. Он уступит, и Антиохия будет спасена. Я ощутила, как Раймунд скользнул по мне взглядом, увидела одобрение в его легкой улыбке.

– Черт вас побери! – Людовик вскочил на ноги, перегнулся через стол в мою сторону. – Вы не сделаете этого, Элеонора. Вы не посмеете мне перечить.

Я тоже поднялась, встал и Раймунд. В тот же миг оказались на ногах и капитаны моих аквитанских войск. Атмосфера в зале неуловимо переменилась.

– Это все его влияние, так ведь? – Людовик злобно посмотрел на Раймунда. – Это все себялюбие человека, который подчинил вас своей власти – честными средствами или грязными!

– Грязными средствами?.. Не будьте глупцом, Людовик!

Я чувствовала, что Раймунд воспринял сказанное как вызов, рука его сама собой метнулась к висевшему на поясе кинжалу, и я остановила его. Недооценила я Людовика, полагая, что он смирится с неизбежностью. Видела, как в нем закипает злость, как им овладевает неистовство, при котором он выходил из себя – когда‑ то это испытал на себе несчастный де Лезе. Но и я не пойду на попятную.

– Ведь ясно, что всякий военачальник, умеющий предвидеть события, поймет, насколько разумен замысел кампании, предложенный князем Раймундом – напасть на турок в их твердынях, истощить их силы. Но если вы предпочитаете не видеть этого…

Мои слова прозвучали как пощечина Людовику. Он обогнул стол, спотыкаясь от спешки, и остановился так близко, что наступил на расшитый подол моего платья.

– Ко всем чертям предвидение! Вы здесь не останетесь! Я уйду, и вы уйдете со мною, пусть мне даже придется тащить вас силой!

Его рука, как свистнувший хлыст, обвилась вокруг моей, словно он хотел вытащить меня из комнаты, но Раймунд оказался проворнее: он перехватил руку Людовика за запястье, сжал так, что даже пальцы побелели, и Людовик отпустил меня, поморщившись и вскрикнув от боли.

– Утащить её отсюда силой, дружище? – прорычал Раймунд. – Да вы с ума спятили?

Я перевела дух, до глубины души пораженная этой вспышкой необузданной ярости, но мне хватило присутствия духа, чтобы встать между Людовиком и Раймундом.

– Господа мои…

– Руки прочь от меня, – потребовал Людовик.

– Вы не станете принуждать ее, пусть сама решает, – бросил ему в ответ Раймунд. – Она вам не кухонная девка, которой можно помыкать.

– Она моя жена и должна повиноваться мне.

– Я не уеду из Антиохии, – подлила я масла в огонь.

Так мы и стояли, образуя треугольник ярой враждебности, вопреки всему окружавшему нас изысканному великолепию, а все прочие смотрели разинув рты.

– Мы так и будем спорить на людях? – набросился на меня Людовик, неподобающе багровый от злости. – Я вправе требовать, чтобы вы находились при мне. Я не потерплю вашего отказа, Элеонора. И вы не будете диктовать мне свои условия. Вы моя жена, ваш долг – повиноваться мне.

Что сегодня задень – одни заявления нелепее других! Долгую минуту я вглядывалась в супруга. Губы яростно дергаются, глаза вылезли из орбит, кулаки сжаты, и при всем том на нем монашеское одеяние. Вот мужчина, к которому я прикована! Бог свидетель, это ужасало меня, но я по‑ прежнему полностью владела собой.

– Ваша жена? Да, правда. Я считаю, что в этом мое несчастье.

Не наступил ли подходящий момент? Надо ли мне это сделать, надо ли поддаться побуждению, которое росло и крепло во мне? Мысли мои унеслись в тот далекий день, когда я посетила епископа Леонского. Даже показалось, что я стою не здесь, в жаркой и засушливой Святой Земле, а снова в его комнате, из окон которой видна зелень по берегам реки. Какие силы понадобятся, чтобы освободиться от этого человека, требующего от меня повиновения? От человека, который без остатка разрушил и привязанность, и уважение, и долг верности, на которых держится брак. Я знала, что нужно предпринять, да только решусь ли?

Все смотрели лишь на меня. Я что, так долго стояла и молчала, мысленно прислушиваясь к словам епископа Леонского, следя за его пальцем, скользящим по лежащей перед ним рукописи? К королю тихо приблизился Галеран, положил руку ему на плечо и зашептал на ухо, но я различила слова:

«…Жена… надо ее ублажить… потом мы сможем устранить…» – и тогда я окончательно решилась.

Ублажить меня – а он это сможет? Я отлично помнила содержание документа, который составил умница епископ Леонский. Я возвысила голос, чтобы все в зале меня слышали, чтобы ни у кого не возникло сомнений в моих намерениях.

– Да, я ваша жена и в этом качестве подлежу вашей власти, сударь мой. Но дни этой власти сочтены.

– О чем вы? – Людовик был озадачен и переводил хмурый взгляд с меня на Галерана, как будто тамплиер был способен прочитать мои мысли. – Я вас не понимаю.

Почувствовала, как сердце громко забилось о ребра в предвкушении того, что должно последовать. Осмелюсь ли я? Да, осмелилась!

– Вы все прекрасно поняли, Людовик. Вы меня слышали. Здесь, перед лицом всего совета, я объявляю свое решение. Я желаю, чтобы брак наш был расторгнут. Я требую признания его недействительным.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒