Глава одиннадцатая

Об анжуйцах я совершенно позабыла. С каждой минутой все ближе был миг моего освобождения. А какое славное предстоит приключение! Колокола звонили, набирая силу, пока каждый их удар не стал отдаваться в моих ушах громом, как могучая дробь войсковых барабанов. Снова я стояла в церкви аббатства Сен‑ Дени. И снова Людовик приближался к алтарю, а на нас, как и прежде, обрушивались жара и волнение окружающей толпы. На этот раз король облачился в черное рубище паломника с вышитым на груди красным крестом воина Христова – как и у сотен окружающих.

Прошло уже больше года с того дня, когда аббат Бернар призвал к крестовому походу в своей проповеди в Везле[68]. Сколько нужно времени, чтобы собрать войско, вооружить его и снабдить всем необходимым? Как оказалось, гораздо больше, чем все мы предполагали. Но теперь мы были готовы, ополчение собрано, рыцари со своими оруженосцами и пажами прибыли, а влекомые волами телеги обоза нагружены и не один раз проверены. Вокруг меня по всей церкви горели тысячи свечей. В воздухе трепетали свешивающиеся отовсюду боевые знамена и хоругви с ликом Христа. Эта атмосфера вызывала благоговение и вдохновляла на великие дела – если только церемония когда‑ нибудь закончится и мы сможем наконец пуститься в путь. Если же все будет идти с прежней скоростью, то я успею поседеть и впасть в старческое слабоумие прежде, чем мы выедем из Парижа.

По такому торжественному поводу сам папа Евгений перебрался через Альпы, чтобы лично благословить нас. Теперь он стоял у алтаря, давая нам почувствовать умом и сердцем священное присутствие самого Господа Бога. По щекам Людовика струились невольные слезы (он даже не ведал, как надлежит себя держать королю по такому торжественному случаю! ), он заметно дрожал от захлестнувших его чувств, а папа высоко поднял серебряную раку с мощами святого Дени и протянул священную реликвию Людовику, который благоговейно прикоснулся к ней губами. Затем он вручил королю орифламму из красного с золотом шелка, с позолоченным древком – священное боевое знамя Франции, которое надлежало доставить в Святую Землю и там возложить на алтарь церкви Гроба Господня.

Из тысяч глоток вырвался вопль восторга. Людовик лил слезы в три ручья. Даже я почувствовала, как щеки увлажнились от волнения, а больше всего – от облегчения: наконец – наконец‑ то! – мы готовы выступить в поход.

Не все прошло так гладко. Папа Евгений заклеймил тех, кто берет в крестовый поход нарядные платья, румяна да белила – в тех же выражениях, в каких он проклинал продажных девок и богохульников. Дело в том, что моему примеру последовали мои фрейлины и некоторые дамы из благородных семейств, пожелавшие присоединиться ко мне. Нельзя же было ожидать, что мы проедем сотни лье, не имея хотя бы частично тех удобств и той роскоши, к которым привыкли от рождения. Отчего бы и не выделить для нашей поклажи нужное число повозок, запряженных волами? Да и без служанок мы, разумеется, не могли обойтись. Нам что же, самим себя обслуживать? Может быть, я хочу чрезмерно многого? Мне так не казалось.

– Но зачем столько платьев! – негодовал Людовик, когда увидел, что я припасла на те долгие месяцы, которые предстояло провести в дороге.

Два его советника с бегающими глазками не без труда привлекли внимание короля к постоянно возрастающему числу повозок.

Эти двое откровенно терпеть меня не могли. Вполне взаимное чувство.

Одо де Дейль, менее злобный из этой парочки, монах аббатства Сен‑ Дени, был секретарем Людовика: аббат Сюжер пристроил его к королю капелланом, дабы не спускать глаз и с самого короля, и, подозреваю, с меня. Лицемерный человечек, на которого была возложена обязанность вести официальную летопись похода, дабы сохранить деяния Людовика для потомства. Могу поклясться, обо мне он не много доброго скажет, будь даже моя душа чище снега. Какую пользу мог он принести Людовику в войне против нечестивых? О чем только думал аббат Сюжер? Лучше бы уж назначил на это место рыцаря, человека, имеющего опыт в битвах. Мне было трудно сдерживать свое отвращение к этому типу.

А был еще и Тьерри Галеран.

Вот свою неприязнь к нему я была и вовсе не в силах скрывать.

С первого же взгляда мы стали заклятыми врагами. Галеран был тамплиером, уже сражавшимся в Святой Земле; назначили его казначеем Людовика – из‑ за имевшихся у рыцаря связей вдоль всего пути[69]. Он лишь наполовину был мужчиной. Некогда он попал в плен к туркам, затем снова обрел свободу, но был ими оскоплен, и с тех пор нрав его стал исключительно желчным. Сюжер предназначил ему роль сторожевого пса при Людовике – роль, которую тот играл с большим рвением и весьма умело. Он старался, когда мог, не допускать меня к Людовику, не давать мне говорить с ним, ибо считал мое влияние на короля крайне вредным. Ха! Какой же евнух сумеет помешать мне высказать свое мнение? Галеран и в целом‑ то не очень высоко ставил женщин, а уж меня в особенности, вероятно, потому, что его самого напрочь лишили способности удовлетворить женщину. Враждебность наша была совершенно взаимной.

Вот он и стоял рядом с Людовиком, тыча пальцами в мой багаж.

– Неужто вы все это станете надевать? – жалобным голосом спросил Людовик.

– А разве нам не придется в горах испытать и зимний холод, и палящий летний зной? – спросила я, прекрасно зная ответ. – Вот нам и нужны меха для одной погоды и легкие покрывала для другой.

– А эти толстые мягкие тюфяки?

– Но вы же не думаете, что я стану спать на голой земле, правда?

– Нет‑ нет, этого я не думаю. – Он все же с заметным ужасом взирал на громадные сундуки и бесконечные узлы с нашим снаряжением; взял в руку шелковую рубашку, пропустил между пальцев. – Так много всего… А это что, ванна для купаний?

– Да. И еще мыло, салфетки и полотенца.

– Быть может, Ее величество подумает еще раз о том, какие вещи необходимо брать с собой? – Галеран не особенно старался скрыть звучавший в его словах упрек.

– С каких это пор Ее величество следует советам тамплиера‑ скопца? – резко (и, вероятно, неосмотрительно) бросила я, взмахом руки прогоняя советника. Долго выносить тамплиера Галерана было просто невозможно. – Вы что же, Людовик, хотите, чтобы королева Франции въехала в Константинополь, словно деревенщина какая‑ нибудь?

Людовик поспешно отступил, хотя и с недовольством, Галеран пытался еще протестовать, но безуспешно.

Теперь же Людовик прямо передо мной держал священную орифламму, но до исполнения его обета было еще очень далеко. Я вздохнула, набираясь терпения, чтобы переждать скучную церемонию, и вернулась мыслями к тому дню, год назад, когда мы получили в Везле нашитые на одежду кресты из рук самого аббата Бернара. При этом воспоминании сердце у меня забилось сильнее. Этот день я не забуду никогда.

Какой чудесный был день! Волшебный день, когда кровь так и бурлила. Я снова чувствовала себя юной девушкой, беззаботной, эгоистично желавшей, только лишь чтобы ее развлекали, доставляли ей удовольствие. Мечты мои уносились в недосягаемые выси. Ко мне вернулись все жизненные силы, а полет воображения ничем не сдерживался. Некоторые говорили, что я вообще не сдерживалась, да только что они понимают?

То был, разумеется, всего лишь каприз, но я хорошо рассчитала его последствия. На моей груди был только что нашитый крест, и я воспламенила жен своих вассалов призывом быстро и решительно сменить наряды.

Решительно? Людовику это виделось в несколько ином свете.

– Ради Бога, Элеонора!

Он недоуменно уставился на наше яркое, пестрое собрание, готовое вскочить в седла и скакать без устали. Король только хватал ртом воздух, не в силах выговорить ни слова. Потом выдавил:

– Что это вы затеяли?

– Обеспечиваем поддержку нашему делу. А что же еще? Вы только посмотрите на них… – Я указала ему на ряды рыцарей. – Сколькие улизнут по домам, как только вы с преосвященным Бернаром повернетесь спиной? Я же соберу вам войско, которое победоносно промчится по всей Святой Земле!

– Да ведь нынче святой день! Ради Бога, Элеонора, это же не крещенские игрища! [70]

– Да уж конечно не крещенские игрища! А вы что, не одобряете?

Понятно, он этого не одобрял.

– Видит Бог, не одобряю. – Он крайне редко клялся именем Божьим, а теперь поминал его в третий раз за несколько мгновений. – Это же не… не…

– Да вы разве запамятовали? – постаралась я напомнить ему. – В Бурже? Разве там я не пообещала, что стану Пенфесилеей и поведу вперед своих амазонок? Тогда, под восторженные клики своих вассалов, вы не высказывали неодобрения. А сейчас вы видите царицу амазонок воочию.

– Вы выставляете себя на посмешище!

От этого настроение у меня стало еще лучше. Я громко рассмеялась – просто от радости при виде того, чего сумела добиться, проявив капельку предусмотрительности.

– По коням, дамы! Мы поскачем вперед, и позор тем мужчинам, которые отстанут от нас.

– Вы не сделаете этого, Элеонора! Я вам запрещаю! Это легкомысленно, неподобающе, недопустимо…

Вскоре голос Людовика затих позади, а мы неслись, покачиваясь в мужских кожаных седлах, пришпоривая своих белых коней, заставляя поспешно расступаться толпы простолюдинов, которые собрались послушать, как Бернар призывает к священному крестовому походу.

Да, в тот день мы ничем не уступали воинственным амазонкам, притягивая все взгляды своими белыми накидками, на которых горели красные кресты. Легкий ветерок развевал наши распущенные волосы, путал их с красными плюмажами на шляпах, а мы мчались как ветер. Наш поразительный наряд довершали красные сапожки; мы неслись сквозь толпы людей, потрясая мечами, и звали ленивых рыцарей и дворян внять слышанной ими проповеди. А если кто‑ то от нас отворачивался? Мы бросали им прялки и веретена, осыпали насмешками, позорили перед всем народом.

Ах, какое я получила удовольствие! Разумеется, мы не обнажили груди, как потом рассказывали некоторые, желая опорочить нашу затею. Желая умышленно опорочить меня. Разумеется, мы ничего такого не сделали. Вот тогда мы выставили бы себя на посмешище! Но если наши камзолы и кожаные штаны делали нас похожими на мужчин, что ж – этого мы не стыдились. То был замечательный символ свободы. А какое впечатление все это произвело на вялую толпу робких и колеблющихся!

Людовик был вынужден, пусть и нелюбезно, признать мою победу.

– Вы вели себя как безумная!

– Я вела себя как воин, а вы и этого не сделали! А чего мы добились? Разве не пробудили мы боевой дух в колеблющихся, не пристыдили трусов, не раздули огонь в сердцах храбрецов? Вы должны бы меня благодарить, Людовик, ибо я приумножила ряды вашего воинства. Ведь не все же так горят желанием отправиться в заморские земли невесть на сколько времени, как вы!

Он отошел в сторону, в настроении, далеком от благости, потому что разве я не правду ему сказала? Людское море все еще волновалось на склонах пологих холмов, перекатывалось волнами, как в бурю. Крестов сразу потребовалось так много, что преосвященному Бернару пришлось порезать на полосы свое собственное облачение, дабы удовлетворить всех желающих.

Я снова вздохнула: воспоминания померкли, потонули в клубах ладана и монотонном жужжании молитв за успех нашего похода. Наконец Людовик получил от папы символический посох и суму паломника, и нас уже ничто не задерживало, да только и Людовик снова решил помедлить. Он захотел отпраздновать день святого Дени, дабы обеспечить нам его покровительство.

Ладно, можно и потерпеть. Что решает еще одна неделя?

– Итак, мы выступаем.

После скудной прощальной трапезы, которую он разделил с монахами, Людовик пришел из трапезной в домик для гостей аббатства, где поселили меня. Лицо его было белым от переутомления, силы почти оставили короля, но глаза его все так же горели огнем. Он отказался от предложенной мною чаши вина, не сел на табурет, который я подвинула ближе к камину, а остался стоять посреди комнаты, мигая от неяркого пламени свечей. Мне показалось, что выглядит он встревоженным, но, возможно, то была просто игра света.

– Итак, мы выступаем, – повторила я его слова. – Вы удовлетворены, Людовик?

– Больше, чем вы можете себе представить. – Он улыбнулся мне. Видно, совсем уже позабыл о том, как я предводительствовала амазонками. – На следующий год будем в Иерусалиме.

К своему удивлению, я почувствовала прилив нежности к нему. Он так долго трудился, чтобы добиться этого, а теперь наступило время свершений. Быть может, тогда Людовик обретет душевный покой, к которому так стремится; быть может, я увижу снова того красивого юношу, за которого вышла замуж десять лет тому назад, а не этого измученного переживаниями, беспокойного человека, которому необходимо помолиться всякий раз, когда надо принимать какое бы то ни было решение. Быть может, крестовый поход и станет тем чудодейственным лекарством, которого так жаждет он всем своим существом. Ему ведь всего двадцать семь лет от роду, но монашеская жизнь состарила его еще на двадцать, согнув плечи и наложив неизгладимый отпечаток на лицо. Возможно, все эти годы свалятся с его плеч, если Людовик и впрямь почувствует на себе благословение Божье.

Словно прочитав мои мысли, Людовик упал на колени передо мной, взял в ладони мое лицо. Улыбка у него была мягкая, нежная, она напомнила мне о тех днях, когда Людовик, бывало, оставался со мной, ездил вместе на верховые прогулки. И спал на моем ложе. Он слегка коснулся губами моих губ. У него они были теплыми, уверенными, отнюдь не вызывали неприятных ощущений, и я охотно откликнулась на их прикосновение. Людовик, с застенчивой улыбкой, тут же отпрянул. Надо подбодрить его? Что ж, я развеселю его и подтолкну к тому, чтобы попрощаться достойно.

– Значит, я уезжаю завтра, – проговорила я.

Замысел был мне уже известен.

– Вы выступите первой. Вместе со своими дамами, обозом и вашими вассалами из Аквитании и Пуату. Я вскоре последую за вами. – Не вставая с колен, он обхватил мои руки своими, словно приносил клятву вассальной верности. – Мы встретимся в Меце, на берегу Мозеля.

Там, как я знала, мы соединимся с немецкими войсками императора Священной Римской империи Конрада, который, пусть и неохотно, все же откликнулся на папский призыв взяться за оружие.

– Да хранит вас Господь, Людовик, – пожелала я ему все с той же нежностью.

– И вас, пылкая моя супруга. Я не жалею о том, что вы отправляетесь со мною. В умелых руках Сюжера Франция может чувствовать себя спокойно.

Как хорошо, что мы расставались на такой дружеской ноте.

Я снова поцеловала мужа, снова ощутила на губах его мягкие, податливые губы, и мною овладело желание. Людовик, казалось, пребывал в задумчивости: он погладил пальцами мою щеку, всмотрелся в лицо мне так, словно долго‑ долго не видел.

Я решила проявить инициативу.

– Вы останетесь здесь со мною, Людовик? На сегодняшнюю ночь? Последнюю ночь, после которой мы много недель не будем видеть друг друга. Да и потом не будет времени на личные заботы – возможно, до самого Константинополя.

Я переплела наши пальцы. Конечно, он поймет, что остаться необходимо. Наверное, не очень‑ то разумно будет мне поднести ребенка, пока мы находимся в крестовом походе, и все же последнюю ночь вместе надо и отпраздновать вместе, а не расходиться по разным комнатам.

– Останьтесь со мной, Людовик.

Я обвела рукой свои уютные покои. Жарко пылал камин, и даже в неярком пламени свечей гобелены на стенах играли живыми красками. В тени, под балдахином, скрывалось ложе.

– Проведите эту ночь со мной.

Я положила на лицо его ладонь и прильнула к ней губами. Он был моим супругом, и мне должно быть приятно исполнять свой супружеский долг. Он не сможет жаловаться, что я неохотно отвечаю на его ласки.

Людовик, словно его ужалила оса, стряхнул мою руку, вскочил на ноги и отступил на шаг.

– Да что случилось?

У меня даже кровь отлила от лица, когда Людовик отошел от меня еще на шаг.

– Я дал обет.

– Обет?..

– Я поклялся хранить в крестовом походе целомудрие. До тех пор, пока не достигну Иерусалима, не войду в церковь Гроба Господня и не удостоверюсь в том, что Бог простил мне грехи мои.

– Целомудрия! – Кажется, я даже расхохоталась, и этот смех странно прозвучал в тишине комнаты. – Вы принесли обет целомудрия?

– Я буду воздерживаться от телесных удовольствий, – серьезно объяснил Людовик, будто я могла не понять его с первого раза.

– Да я прекрасно поняла вас! Вы поклялись избегать моего ложа. Я могла бы и сама об этом догадаться!

Ощутила первые признаки подступающей истерики и поспешила задушить их на корню, иначе произошел бы бурный взрыв чувств, с которым уже не совладать. Что же мне делать: хохотать до упаду или ударить мужа?

– А впрочем, разве вы не поступали так и в другие ночи? – издевательски бросила я.

Людовик застыл, охваченный праведным возмущением.

– Вы принижаете мою жертву, сударыня.

Мне уже было все равно. Все чувства переплавились в слепую ярость.

– Жертву? А кто подумает о тех жертвах, которые приношу я? Вам хочется жить монахом, но все же вы решили жениться на мне. Ах, нет – конечно же – это не вы. Ваш отец решил, что вы должны на мне жениться. Так что же, раз вы предпочитаете приносить монашеские обеты, то, может, ожидаете, что и я последую вашему примеру и приму постриг? Бог свидетель, Людовик…

– Я ожидаю, – отвечал Людовик с окаменевшим лицом, – что вы будете вести себя как моя супруга, Элеонора. Я ожидаю, что вы будете уважать мои решения.

– Но я вам не жена, так ведь? Разве что по названию!

– Вы мать моего ребенка.

– Который так и останется единственным, скорее всего.

– Вам не следует так говорить, – вспыхнул Людовик. – Об этом я не стану с вами разговаривать.

– Станете! – Я встала и подошла к нему. – У вас нет наследника мужского пола, Людовик! Сколько раз нужно напоминать? Неужто это вас ничуть не заботит?

– Заботит, и вам это известно.

– Но вы же ничего не делаете, чтобы исправить положение. Да ради Бога, Людовик…

– Эту ночь я проведу в молитвах. А вам негоже богохульствовать, Элеонора!

– Негоже вам бесчестить меня!

Я сжала кулаки, но, ощутив неудержимое желание ударить его, спрятала руки за спину. Людовик сделал шаг к двери, другой, явно намереваясь сбежать, и я попыталась обуздать свой гнев и свое разочарование. Даже в одной комнате со мной он не желает оставаться? Утверждает, что любит меня, но столь платоническая любовь – от дьявола, не от Бога. Мне нужен мужчина, который умеет обнимать женщину. Такой, кто может говорить со мной о всяких повседневных мелочах и обсуждать, что мы будем делать завтра. Кто не станет снова и снова предпочитать Бога мне. И кто станет смотреть на меня не как на священную статую, вознесенную на пьедестал, а как на женщину из плоти и крови, способную пробуждать в нем плотские желания.

– Бог свидетель, Людовик! Вы так чисты, что свет пронизывает вас насквозь, и даже тени вы не отбрасываете.

– Мне очень жаль. – Он потер лицо руками и посмотрел на меня так, словно испытывал муки. – Я вас люблю. Я думал, вы меня поймете.

– Нет! Не понимаю!

Во мне не было жалости к нему.

– Мне необходимо очиститься. Я совершил в своей жизни немало ужасного. Я был даже отлучен от церкви! – Он до сих пор был не в силах с этим примириться. – На моей совести смерть тех невинных душ в Витри. Их предсмертные вопли до сих пор тяжким грузом лежат на моей совести, я слышу их во сне…

– Богом заклинаю, замолчите! Все это я уже слышала.

– Но послушайте же! Мне представилась возможность побывать в Иерусалиме, остановить нашествие турок, и я чувствую, что это тот путь, которым Бог приведет меня к возрождению души. Христос всю жизнь блюл целомудрие. Так могу ли я не подвергнуть свою плоть покаянию – всего на несколько месяцев? Я полагал, вы это поймете, Элеонора.

– Не пойму! Вы глупец!

– Когда я заслужу у Господа вечное спасение души, то Он, надеюсь, даст нам сына волею Своею.

Я сдалась. Спорить с Людовиком было бесполезно.

– Я вижу, что надеетесь.

Меня с головой накрыла волна усталого безразличия. Людовика невозможно тронуть ничем.

– Мне пора уходить. – Он отступил к самой двери. – Меня ждут в церкви аббатства.

– Что ж, уходите. Уходите, побеседуйте с Богом. Но вот как Он ответит на ваши молитвы о наследнике, если вы не желаете приложить к этому собственных усилий – даже не представляю!

– Вам следует с уважением относиться к моим намерениям, Элеонора.

Я отвернулась. У меня больше не было сил смотреть на него. Монашеское облачение, глубоко запавшие щеки, выбритая голова – все отталкивало меня.

– Поступайте, как вам заблагорассудится, Людовик. Проведите нынешнюю ночь со своей драгоценной орифламмой и с клятвой, которую вы принесли покойному брату. Они значат для вас гораздо больше, чем я.

Мне не удалось сдержать горечь, излившуюся в этом ответе.

Услышала, как он тихонько притворил дверь, и осталась в одиночестве, обреченная на целомудрие, пока Людовик не приведет нас всех в Иерусалим. Подумала: а не приложил ли Одо де Дейль или Галеран свою руку к тому, чтобы окончательно отдалить меня от Людовика? Наверное, нет. Он вполне способен был принять такое‑ решение самостоятельно.

Ах, как я была сердита! И на себя, и на своего супруга, достойного лишь презрения. Как могла я надеяться на то, что крестовый поход позволит преодолеть ту пропасть, которую Людовик положил между нами? Можно ли вообще было как‑ то ее преодолеть? Все равно душой – а во многом и телом – он так и останется монахом, стремящимся к безбрачию, до самой своей смерти. А следовательно, по необходимости, такой же буду и я. От злости мне даже плакать не хотелось.

Я глубоко презирала его. Я умыла руки.

Но ничто не должно было омрачать мое настроение. На следующее утро я окончательно стряхнула тяжкие оковы, душившие меня на острове Сите. По всему пути нас приветствовали ликующие толпы. Мне исполнилось двадцать пять лет отроду, красота моя была несравненна, а власть над аквитанскими вассалами неколебима. Впереди целый месяц, когда никто не станет распоряжаться моим временем и указывать мне, чем заниматься. Я была свободна от придворной жизни, от церемоний и не в последнюю очередь – от Людовика. Меня манило видение сверкающих золотом куполов Константинополя. А за ним – Антиохия, где отчаянно боролся за свои владения и взывал к нам о помощи Раймунд. Мы окажем ему помощь.

Славная будет победа! А потом, наконец, Иерусалим! Как высчитал Людовик, мы должны прийти туда к началу нового года. Мечтами я уносилась к ожидающим нас приключениям.

А какое впечатление мы производили на людей, какое это было величественное зрелище – многочисленное войско, ведомое вперед папским призывом изгнать из Святой Земли нечестивых турок и сохранить за нами право свободно поклоняться святыням Иерусалима. Солнце сияло на шлемах и доспехах, играло на рукоятках мечей, где сберегались щепочки истинного креста. Ржали и били копытами горячие боевые кони, развернутые боевые знамена реяли на летнем ветерке, свидетельствуя о могуществе моих вассалов из Пуату и Аквитании. Я ехала среди них, как и подобает сюзерену, в отделанном серебром седле, а лошадь моя гордо выступала, потряхивая заплетенной в косички гривой. Одежды мои, расшитые королевскими лилиями, не уступали в яркости самым парадным нарядам. Проезжая мимо подданных, я одаривала их улыбкой. Все еще кипя от гнева на твердолобого Людовика, я нимало не сожалела о том, что его нет рядом.

– Помолитесь за нас в Иерусалиме, госпожа!

Я махнула рукой в знак обещания.

А Мария, дочь? Я с нею попрощалась. Она с любопытством разглядывала мои самоцветы и трогала пальчиком отороченные мехом рукава накидки. О ней позаботятся как следует.

Настроение у меня было отличное, но сомнения нет‑ нет да и покусывали меня, как терьер кусает за ноги отбившуюся от стада корову. Людовик был совершенно уверен в своих расчетах, в нашем маршруте, но моя вера в победу такого огромного войска под его предводительством была поколеблена прежними военными неудачами. Могла ли я полностью доверять вождю, преисполненному энергии, если он упорно одевался в рубище паломника? Под нашим началом была многочисленная армия воинов и пилигримов, да еще множество тех, кто следовал за войском. Слуги и менестрели. Бродяги, воры и блудницы. Гончие псы и охотничьи соколы. Огромный обоз. Так сумеет ли Людовик благополучно привести нас к намеченной цели?

От этих мыслей мороз пробежал у меня по коже – под теплыми солнечными лучами.

Мысленно я воззвала к Богу, чтобы Людовик всех нас удивил. Бог свидетель, ему придется это сделать.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 111213 14 15 16 Следующая ⇒