Глава XLV

Однажды утром к Мартину пришел Крейз, Крейз из «настоящей грязи». Мартин с чувством облегчения встретил его и выслушал полные живого интереса подробности одного его плана – плана настолько дикого, что он заинтересовал Мартина скорее как писателя, чем как финансиста. Посереди своей речи Крейз вдруг сказал ему, что в «Позоре солнца» много ерунды.

– Но я пришел сюда не для того, чтобы болтать о философии, – продолжал Крейз. – Я пришел узнать, не хотите ли вы поместить тысячу долларов в это дело?

– Нет, во всяком случае, я не так уж глуп, хотя и пишу ерунду, – ответил Мартин. – Но вот что я сделаю. Благодаря вам я когда‑ то провел лучший вечер в моей жизни. Вы дали мне то, что на деньги купить нельзя. Мне хочется дать вам тысячу долларов – то, чем я совсем не дорожу, – за то, что вы мне дали в этот вечер и что является для меня неоценимым. Вам нужны деньги? У меня их больше, чем мне нужно. Вы пришли за ними. Нечего хитрить. Берите!

Крейз не удивился. Он положил чек в карман.

– С удовольствием взял бы подряд на то, чтобы почаще угощать вас такими вечерами, – сказал он.

– Слишком поздно. – Мартин покачал головой. – Этот вечер был единственным для меня. Я был в раю. Для вас это обыкновенное явление, я знаю, для меня же это было не так. Мне никогда больше не удастся воспарить так высоко. С философией я покончил – даже слышать о ней не хочу.

– Это первые деньги, которые мне когда‑ либо давала философия! – заметил Крейз, остановившись в дверях. – И подумать только – на этом и кончился спрос!

Как‑ то раз на улице миссис Морз, проезжая мимо в коляске, улыбнулась ему и кивнула головой. Мартин ответил ей улыбкой и приподнял шляпу. Этот эпизод не произвел на него никакого впечатления. Случись он месяцем раньше, он вызвал бы в Мартине отвращение или любопытство и навел бы его на размышления о том, что в эту минуту должна была испытывать миссис Морз. Но теперь он даже не задумался. Он сразу забыл об этой встрече, как забывал про какой‑ нибудь Центральный Банк или ратушу, миновав их. Однако мозг его неустанно работал. Его мысли все время вертелись вокруг одной точки, и этой точкой было: «А работа‑ то ведь была сделана! » Эта мысль, словно какой‑ то не умирающий червь, точила ему мозг. По утрам он просыпался с нею, она преследовала его ночью в сновидениях; во всякой мелочи окружающей его жизни, воспринимаемой им посредством пяти чувств, он находил какую‑ нибудь связь со своей мыслью. Беспощадная логика приводила его к заключению, что он – полное ничтожество. Март Иден – забулдыга, Мартин Иден – матрос – те действительно существовали, они были реальными личностями; это был он сам; но Мартина Идена, знаменитого писателя, не было вовсе. Мартин Иден, знаменитый писатель, был лишь туманной мечтой, созданной воображением толпы и воплощенной ею в образе Марта Идена – бродяги и матроса. Но он‑ то не даст себя одурачить. Ведь он вовсе не был тем мифическим существом, которому поклонялась толпа, принося в жертву обеды. Он‑ то это хорошо знал.

Он читал отзывы журналов о себе, рассматривал собственные фотографии, помещенные в них, и доходил до того, что переставал узнавать самого себя в этих изображениях. Он – это тот юноша, который когда‑ то жил, любил и с трепетом воспринимал все прекрасное, который легко и снисходительно относился ко всему житейскому, служил на корабле, странствовал по белому свету и во всех драках и состязаниях всегда оказывался победителем. Он – это тот молодой парень, который, придя некогда в библиотеку, сначала был поражен тысячами книг, которые там увидел, но вскоре научился разбираться в них и, в конце концов, одолел их; который по ночам работал при свете лампы и сам писал книги. Но он абсолютно не был тем обжорой с колоссальным аппетитом, которого все так стремились накормить.

Иногда, впрочем, в журналах попадалось нечто, что его забавляло. Каждый из журналов заявлял на него свое право. «Ежемесячник Уоррена» сообщал своим подписчикам, что всегда занимался поисками новых талантов и что он, между прочим, и познакомил читающую публику с Мартином Иденом. То же самое утверждала «Белая мышь», «Северное обозрение» и «Журнал Макинтоша». Наконец «Глобус» торжественно показал публике свои давнишние номера, где лежали погребенные «Песни моря» в искаженном виде. Журнал «Юность и зрелость», вновь оживший после того как уклонился от уплаты своих долгов, заявлял, что он еще раньше начал печатать произведения Мартина Идена, но его никто не читал, кроме деревенских детей.

«Трансконтинентальный Ежемесячник» с чувством собственного достоинства весьма убедительно заявил, что он первый открыл Мартина Идена, а «Шмель» стал горячо это оспаривать, называя «Пери и жемчуг». Скромные права издательства «Синглтри, Дарнлей и Ко» совсем затерялись в общем шуме и гаме. Кроме того, это книгоиздательство не обладало собственным журналом и потому поневоле соблюдало скромность.

Газеты высчитали, сколько в общей сложности Мартин получает за свои книги. Каким‑ то образом стало известно, насколько выгодные предложения ему делают журналы. После этого к нему зачастили местные пасторы якобы по‑ приятельски побеседовать, а разные профессиональные попрошайки буквально завалили его письмами. Но хуже всего дело обстояло с женщинами. Его фотографии появлялись в журналах в бесчисленном количестве; кто‑ то специально занялся описанием его характерного смуглого лица, шрамов, широких плеч, светлых, спокойных глаз и немного впалых, как у аскета, щек. При этом последнем сравнении Мартину вспомнилась его бурная молодость, и он улыбнулся. Многие из женщин, с которыми он встречался, с восхищением смотрели на него, и Мартин во взглядах их ясно читал, что они выделяют его среди прочих мужчин. Это его только смешило. Он вспоминал предостережение Бриссендена и снова смеялся. Нет, не женщина его погубит – в этом он был уверен. Этот искус он уже прошел.

Как‑ то раз он провожал Лиззи на ее вечерние курсы. Случайно она перехватила взгляд хорошо одетой, красивой женщины, по‑ видимому, из буржуазии, устремленный на Мартина. Взгляд этот был хотя и чуть‑ чуть, но все же упорный и слишком пристальный. Лиззи поняла, что он означает. Она не могла скрыть своего раздражения. Мартин, заметив это раздражение и поняв его причину, поспешил объяснить ей, что он уже начинает привыкать к подобным взглядам и относится к ним совершенно равнодушно.

– Может быть, тут что‑ нибудь не так, – возразила Лиззи, сверкнув глазами. – Вы больны, вот в чем дело.

– Я никогда еще не был так здоров. Я даже прибавил пять фунтов в весе.

– Дело не в теле, а в голове. У вас с башкой неладно. Даже я это вижу, значит, это бросается в глаза.

Мартин продолжал задумчиво идти рядом с ней.

– Я не знаю, что бы я дала, лишь бы это у вас прошло, – горячо заговорила она. – Такой мужчина, как вы, не должен оставаться спокойным, когда женщина так смотрит на него. Это неестественно. Это было бы понятно, будь вы какой‑ нибудь пай‑ мальчик – рыба холодная, но ведь этого про вас не скажешь. Я хотела бы – я даже была бы этому рада, чтобы вы встретили, наконец, женщину, которая вывела бы вас из этого безразличия.

Проводив Лиззи на курсы, Мартин вернулся к себе в «Метрополь». Войдя в номер, он опустился в кресло. Сидя с широко открытыми глазами, устремленными в одну точку, он не дремал, но и ни о чем не думал. Мыслей не было, и сознание его точно замерло; только изредка перед его глазами стали появляться неизвестно откуда какие‑ то картины, полные ярких красок. Мартин видел эти картины, сам едва это сознавая, словно это были какие‑ то сновидения. Но он не спал. Он даже стряхнул с себя это оцепенение и посмотрел на часы. Было ровно восемь. Делать ему было нечего, а ложиться спать еще рано. Затем сознание его снова как бы опустело, мысли прервались, и картины опять начали появляться и исчезать перед его глазами; в картинах этих не было ничего ясного и определенного – какая‑ то сплошная масса листьев и веток, и все залито яркими, горячими лучами солнца.

Стук в дверь пробудил его. Он не спал и сразу же подумал, что это, вероятно, либо телеграмма или письмо, либо прислуга принесла чистое белье из прачечной. Он вдруг вспомнил про Джо и начал раздумывать, где бы он мог теперь быть, и машинально проговорил:

– Войдите!

Поглощенный мыслью о Джо, Мартин так и не повернул головы.

Он не обернулся. Он услыхал, что дверь тихо закрылась. Затем последовало долгое молчание. Он забыл, что кто‑ то стучал, и все еще сидел, бессмысленно глядя в одну точку. Вдруг послышалось какое‑ то всхлипывание: рыдала женщина. Мартин заметил, что рыдание это вырвалось у нее как‑ то внезапно и судорожно, словно она старалась подавить его. Он быстро обернулся и тотчас же вскочил на ноги.

– Рут! – ошеломленный, воскликнул он.

Ее лицо было бледно, она выглядела напряженной и измученной. Она стояла у самой двери, одной рукой держась за нее и прижимая другую к сердцу. Услышав его голос, она жалобно протянула ему обе руки и двинулась ему навстречу. Он схватил ее за руки и усадил в кресло, потом придвинул к нему второе и уселся на его широкую ручку. Он был слишком смущен, чтобы говорить. Для него роман с Рут был делом конченным и погребенным навек. Если бы прачечная отеля «Горячие Ключи» вдруг неожиданно очутилась в гостинице «Метрополь» и перед ним оказался бы целый ворох грязного белья, который требовалось бы немедленно выстирать, то Мартин не так удивился бы и почувствовал бы себя не хуже, чем сейчас. Несколько раз он пробовал заговорить, но никак не мог решиться.

– Никто не знает, что я пришла, – с умоляющей улыбкой слабым голосом промолвила Рут.

– Что вы сказали? – переспросил он.

Он удивился звуку собственного голоса.

Она повторила свои слова.

– Вот как! – отозвался он и начал подыскивать, что бы еще сказать.

– Я видела, когда вы вернулись, и подождала несколько минут.

– Вот как! – повторил он.

Язык его будто прилип к гортани; ему не могло ничего прийти в голову. Он чувствовал, что выглядит глупо и неловко, но при всем желании не мог придумать, что бы ему сказать. Да, безусловно, было бы легче, если бы сюда внезапно перенеслась прачечная отеля «Горячих Ключей». Он засучил бы рукава да и принялся бы за стирку.

– И затем вошли, – сказал он наконец.

Рут кивнула головой с немного лукавым выражением лица, затем развязала шарф и продолжала:

– Я увидела вас на улице, когда вы шли с этой девушкой.

– Ах да, – совсем просто ответил он. – Я провожал ее на курсы.

Опять наступило молчание.

– А вы разве не рады меня видеть? – спросила она.

– Да! да! – он говорил торопливо. – А не слишком ли неосторожно с вашей стороны, что вы пришли сюда?

– Я проскользнула незаметно. Никто не знает, что я здесь. Мне хотелось вас видеть. Я пришла вам сказать, что поступила тогда очень глупо. Я пришла, потому что больше не могу без вас, потому что сердце мое принуждало меня, потому что… да потому что я хотела прийти.

Поднявшись, она подошла к нему и положила ему руку на плечо. Грудь ее быстро поднималась и опускалась. Вдруг она бросилась ему в объятия. Спокойно и снисходительно, не желая обидеть ее и зная, что оттолкнуть женщину в такую минуту значит нанести ей самое жестокое из всех оскорблений, он обнял ее и прижал к себе. Но в этом движении не чувствовалось ласки, и от его объятия веяло холодом. Она кинулась к нему, а он обнял ее – вот и все. Она прижалась к нему и обвила руками его шею, но страсть не вспыхнула в нем от ее близости; ее ласки не трогали его; он даже испытывал некоторую неловкость.

– Отчего вы так дрожите? – спросил он. – Вам холодно? Хотите, я затоплю камин?

Он сделал движение, чтобы высвободиться, но она, задрожав всем телом, еще крепче прижалась к нему.

– Это чисто нервная дрожь, – сказала она. Зубы у нее стучали. – Я возьму себя в руки… сейчас. Вот видите, мне уже лучше.

Понемногу она успокоилась и перестала дрожать. Он продолжал держать ее в объятиях. Недоумение его, вызванное ее приходом, исчезло. Теперь он понял, зачем она пришла.

– Моя мать хотела, чтобы я вышла замуж за Чарли Хэпгуда, – объявила она.

– За Чарли Хэпгуда – этого типа, который вечно изрекает банальности? – У Мартина вырвался тяжелый вздох, и он продолжал: – А теперь ваша мать, видно, желает, чтобы вы вышли замуж за меня.

Это было сказано не в форме вопроса; он говорил вполне уверенно. Мгновенно у него перед глазами запрыгали цифры – те суммы, которые он получал за свои произведения.

– Во всяком случае, она ничего не имела бы против, это я знаю, – сказала Рут.

– Она находит меня вполне подходящей партией?

Рут кивнула головой.

– А между тем, я сейчас не больше гожусь ей в зятья, чем тогда, когда она расстроила нашу свадьбу, – задумчиво проговорил он. – Я нисколько не изменился. Я все тот же Мартин Иден, – пожалуй, я стал даже немного хуже: я курю. Разве вы не чувствуете, что от меня пахнет табаком?

Вместо ответа она игривым и грациозным движением зажала ему рот рукой; она ждала в ответ на это поцелуя, который прежде, бывало, неизменно и следовал. Но Мартин, подождав, пока она не отняла руки, продолжал:

– Я ничуть не изменился. На службу я так и не поступил. Я ее не ищу; больше того, – я и не собираюсь этого делать. Я по‑ прежнему верю в то, что Герберт Спенсер был великим и благородным человеком, а судья Блоунт – форменный осел. Я на днях у него обедал, так что могу об этом судить.

– А приглашения отца вы не приняли, – с упреком заметила она.

– Так вы об этом знали! Кто посылал его? Ваша мать?

Рут промолчала.

– Значит, она действительно посылала его. Я так и думал. А теперь, вероятно, она прислала вас?

– Никто не знает, что я здесь, – запротестовала Рут. – Неужели вы думаете, что моя мать позволила бы мне это сделать?

– Она позволила бы вам выйти за меня замуж – это уже не подлежит сомнению.

– О Мартин, не будьте жестоки! – резко крикнула Рут. – Ведь вы даже ни разу не поцеловали меня, вы бесчувственны, как камень! А подумайте только, на что я решилась! – Она с содроганием посмотрела вокруг себя, но во взгляде ее был известный оттенок любопытства. – Подумайте, где я очутилась!

«Я готова умереть за вас! Я готова умереть за вас! » – прозвучали у него в ушах слова Лиззи.

– Почему же вы прежде не решались на это? – резко спросил Мартин. – Когда я был без службы? Когда я голодал? Когда я был тем же самым человеком, тем же Мартином Иденом, тем же писателем, что и теперь? Вот вопрос, который я задавал себе в течение многих дней, и не только относительно вас, но относительно всех вообще. Вы видите, я не изменился, хотя после внезапной, видимой перемены всеобщего отношения ко мне мне приходится постоянно убеждать себя в этом. У меня та же плоть и кровь, те же кости, те же десять пальцев на руках и на ногах. Я тот же. У меня не появилось ни новых сил, ни новых достоинств. Мой мозг остался прежним. Я ничего нового не написал, у меня даже не мелькнуло ни одной оригинальной мысли ни из области литературы, ни из области философии. При мне остались те же достоинства, что и раньше, когда я никому не был нужен. Меня приводит в недоумение, почему я теперь понадобился всем? Конечно, не я стал нужен им, потому что мое «я» осталось тем же самым «я», которым они нисколько не интересовались. Значит, я стал нужен благодаря чему‑ то другому, высшему, благодаря чему‑ то, что является вовсе не мной. Хотите, я скажу вам, что это такое? Это «что‑ то» – признание толпы, которое выпало мне на долю. Но это признание вовсе не я сам. Оно существует лишь в сознании других людей. А кроме того, я стал интересен из‑ за денег, которые заработал. Но и деньги – тоже не я. Деньги находятся в банках или в карманах у разных Томов, Диков, Гарри и других. И вам я теперь стал нужен благодаря всеобщему признанию моего таланта и благодаря моему богатству.

– Вы убиваете меня, – рыдала Рут. – Ведь вы знаете, что я люблю вас, что я пришла сюда потому, что люблю.

– Мне кажется, вы не вполне уловили мою мысль, – ласково сказал он. – Я вот что хотел сказать: если вы любите меня, то почему вы любите меня сейчас гораздо сильнее, чем тогда? Тогда ваша любовь была так слаба, что вы решились оттолкнуть меня.

– Забудьте и простите! – вырвалось у нее страстное восклицание. – Я не переставала любить вас, помните это. И теперь я здесь у вас в объятиях.

– Я боюсь, что уподобился расчетливому торговцу, который внимательно смотрит на весы. Мне хочется точно взвесить вашу любовь, чтобы узнать, что это за чувство.

Она отодвинулась от него, выпрямилась и посмотрела ему в глаза долгим, испытующим взглядом. Она хотела заговорить, но запнулась и, видимо, передумала.

– Видите ли, вот в каком виде все это представляется мне, – продолжал Мартин. – Когда я был уже всем тем, чем я и сейчас остался, я никому не был нужен, кроме людей из моей же среды. Когда все мои произведения были уже написаны и многие прочли их в рукописи, на эти произведения тоже никто не обращал внимания. В сущности, тот факт, что я их написал, даже вредил мне в глазах людей, словно я совершил нечто по меньшей мере предосудительное. «Поступайте на службу, работайте! » – твердили все.

Рут сделала движение, словно отрицала это.

– Да, да, – сказал он, – все, за исключением вас; вы говорили, что мне необходимо добиться положения в обществе! Откровенное выражение «работа», как и многое другое в моих произведениях, оскорбляло ваш слух. Оно звучало грубо. Но, уверяю вас, и меня оскорбляла грубость, с которой мне советовали «приняться за работу», словно какому‑ то ни на что не годному лентяю. Но вернемся к предмету нашего разговора. Появление в печати моих произведений и отношение публики к ним в корне изменили вашу любовь. Вы не хотели выйти замуж за какого‑ то Мартина Идена, несмотря на то что вся работа его была уже выполнена. Для этого ваша любовь была недостаточно сильна. Теперь же она оказалась более сильной, и вы согласны стать моей женой; понятно, я не могу не сделать вывод, что сила вашей любви зависит от моей славы и отношения ко мне публики. В данном случае я не упоминаю о деньгах, хотя уверен, что это обстоятельство повлияло на ваших родителей и заставило их переменить свое отношение ко мне. Конечно, все это не особенно лестно для меня. Но хуже всего то, что я усомнился в любви, в священном чувстве любви. Неужели любовь – такое грубое чувство, что нуждается в известности и восторге публики? По‑ видимому, да. Я столько сидел и думал над этим, что у меня голова пошла кругом.

– Бедная, милая голова! – Рут ласково провела рукой по его волосам. – Пусть она больше не идет кругом. Давайте начнем сначала. Я не переставала любить вас. Я знаю, я проявила слабость, послушав мать; я не должна была так поступать. Но вы всегда умели прощать человеческую слабость и ошибки! Сумейте же простить и меня. Это была моя ошибка. Простите меня!

– О, я прощаю вас, – нетерпеливо сказал он. – Легко прощать, когда в сущности‑ то и прощать нечего. Каждый поступает по своему разумению, большего ни от кого требовать нельзя, и я мог бы с таким же успехом просить у вас прощения за то, что не поступил на службу.

– Я вам добра желала, – убеждала она. – Вы знаете это. Я не могла любить вас и в то же время не желать вам добра.

– Это правда, но вы чуть не погубили меня этим вашим желанием мне добра. Да, да! – Она хотела возразить ему, но он перебил ее: – Вы готовы были погубить и мое творчество и мою карьеру. Меня всегда тянуло к реализму, а буржуазия по духу противница реализма. Буржуазия труслива, она боится жизни. Все ваши усилия были направлены на то, чтобы и меня заставить бояться жизни. Вы хотели втиснуть меня в определенные рамки – в крохотную клетку, где все, что ценно в жизни, заменено чем‑ то призрачным, поддельным, вульгарным. – Мартин заметил, что Рут сделала движение протеста. – Да, вульгарность – здоровая, согласен, но все же вульгарность, – вот на чем основана вечная буржуазная культура. Как я сказал, вы хотели втиснуть меня в определенные рамки, превратить меня в одного из представителей вашего класса, привить мне идеалы вашего класса, его взгляды и предрассудки. – Мартин с грустью покачал головой. – Даже теперь вы не понимаете того, что я говорю. Вы не улавливаете в моих словах того смысла, который я стараюсь в них вложить. Вы считаете их какой‑ то фантазией. А для меня они являются жизненной правдой. В лучшем случае вас слегка удивляет и забавляет, что грубый парень, выползший со дна, осмеливается судить о вашем классе и обвинять его в вульгарности.

Рут склонила свою усталую голову к Мартину. По ее телу снова пробежала нервная дрожь. Он с минуту подождал, ожидая, что она заговорит, но она молчала, и он продолжал:

– Теперь вы хотите восстановить наши отношения. Вы хотите, чтобы мы поженились. Я вам нужен. А все‑ таки – слушайте: если бы мои книги не стали известны, но я был бы точь‑ в‑ точь таким же, как сейчас, вы не пришли бы ко мне. Все дело в этих распроклятых книгах, черт бы их побрал…

– Не ругайтесь, – перебила она его.

Ее замечание поразило его. Он рассмеялся, но смех его звучал неприятно и резко.

– Так оно и есть, – сказал он, – в решительную минуту, когда, как вам кажется, поставлено на карту счастье вашей жизни, вы по‑ старому боитесь жизни – боитесь жизни и здорового ругательства.

Его колкие слова доказали ей все ребячество ее поступка, но она чувствовала, что он чрезмерно его преувеличивает, и это ее обидело. Они долго сидели молча; она в отчаянии старалась что‑ нибудь придумать; он же размышлял о своей исчезнувшей любви. Теперь он знал, что на самом деле никогда не любил ее. Он любил другую, идеализированную им Рут, эфирное существо, созданное его воображением, яркую, светлую мечту, вдохновившую его на песни о любви. Настоящую же Рут, дитя своего класса, с умом, ограниченным рамками буржуазной психологии, – эту Рут он никогда не любил.

Она вдруг заговорила.

– Я знаю, что многое из того, что вы сказали, правда. Я боялась жизни. Я недостаточно любила вас. Теперь я научилась любить сильнее. Я люблю вас за то, что вы есть, за то, чем вы были, и даже за те способы, которыми вы всего добились. Я люблю вас за все то, чем вы отличаетесь от людей моего класса, как вы сами выражаетесь; я люблю вас за ваши убеждения, которых не понимаю, но которые, уверена, я сумею со временем понять. Я посвящу всю свою жизнь тому, чтобы понять их. Даже то, что вы курите, что вы ругаетесь, – ведь это нечто неотъемлемое от вас, даже за эти недостатки я буду любить вас. Я еще могу научиться. За последние десять минут я уже многому научилась. Уже то, что я пришла, служит доказательством, что я многому научилась. О Мартин!

Она рыдала и ласкалась к нему, прижимаясь все крепче и крепче.

Сначала он обнял ее ласково, с сочувствием, и лицо ее просияло от счастья.

– Поздно! – сказал он. Он вспомнил слова Лиззи. – Я болен, но не телом, о, нет! Больна моя душа, мой мозг. Мне кажется, я потерял способность ценить что бы то ни было. Мне все стало безразлично. Если бы вы сказали мне все это несколько месяцев тому назад, было бы иначе. А теперь уже поздно.

– Нет, еще не поздно! – воскликнула она. – Я докажу вам это. Я докажу вам, что любовь моя выросла, что она сильнее всех других привязанностей и для меня значит больше, чем люди моего класса, чем общество. Все, что буржуазии дорого, я буду презирать. Я больше не боюсь жизни. Я брошу отца и мать; пускай мое имя станет синонимом позора для всех моих друзей. Я останусь с вами теперь же, в свободном союзе, если хотите, я буду горда и счастлива тем, что я с вами. Если я раньше и изменила любви, то теперь во имя этой любви я изменю всему тому, что было причиной этой первой моей измены.

Она стояла перед ним, глаза ее сверкали.

– Я жду, Мартин, – прошептала она, – я жду решения моей участи.

Как хорошо это у нее вышло, подумал Мартин, глядя на Рут. Этим она искупила все свои прегрешения; наконец‑ то в ней заговорила душа истинной женщины, и она сумела подняться выше железных условностей буржуазного круга. Да, это было хорошо, великолепно, прекрасно с ее стороны; она воистину готова на все. Но что же происходит с ним? Поведение Рут не вызвало у него трепета восхищения. Восторг его был каким‑ то отвлеченным. В такую минуту, когда ему следовало бы вспыхнуть от страсти, он хладнокровно анализировал поступки Рут. Сердце его молчало. Он не желал ее. Снова ему вспоминались слова Лиззи.

– Я болен, я очень болен! – с жестом отчаяния сказал он. – Насколько серьезно – этого я сам до сих пор не знал. Что‑ то исчезло из моей души. Жизни я никогда не боялся; но зато не ожидал, что пресыщусь ею. Я эти годы жил так интенсивно, что теперь у меня иссякли всякие желания. Если бы я мог хотеть, то хотел бы вас. Видите сами, как безнадежно я болен.

Он откинул назад голову и закрыл глаза. Как плачущий ребенок забывает свое горе, наблюдая за лучами солнца сквозь мокрые от слез ресницы, так и Мартин забыл все: и свою болезнь, и присутствие Рут – одним словом, все, погрузившись в созерцание пронзенной солнечными лучами зелени, мгновенно вырисовавшейся перед ним, как только он сомкнул веки. Но эта зеленая листва не действовала на него успокоительно. Солнечный свет был слишком резок, слишком ярок. Ему больно было смотреть, но он все‑ таки смотрел, сам не зная, зачем и почему.

Он пришел в себя, услыхав, что кто‑ то дергает за ручку двери. Рут собиралась уходить.

– Как же мне выйти? – со слезами на глазах спросила она. – Я боюсь!

– Ах, простите! – воскликнул Мартин, вскочив на ноги. – Я сам не свой, вы знаете. Ведь я забыл, что вы здесь. – Он прижал ладонь ко лбу. – Видите ли, у меня голова не в порядке. Я сейчас провожу вас домой. Мы можем выйти черным ходом. Никто нас не увидит. Спустите вашу вуаль, и все сойдет отлично.

Пока они шли по тускло освещенным коридорам и спускались по узкой лестнице, Рут крепко прижималась к руке Мартина.

– Теперь я в безопасности, – сказала она, когда они вышли на улицу, и тотчас же попробовала высвободить свою руку.

– Нет‑ нет, я провожу вас до дому, – ответил он.

– Да нет, право, не надо! – возразила она. – Это совсем лишнее.

Она снова хотела освободить руку. Мартина вдруг охватило любопытство. Теперь, очутившись вне опасности, Рут все еще чего‑ то боялась. Она хотела отделаться от него во что бы то ни стало. Мартин не мог понять, в чем дело, и приписал ее страх нервному состоянию. Шагая рядом с ней, он крепче прижал локтем руку, которую она хотела у него вырвать. И тут через несколько домов он увидел человека в длинном пальто, который при виде их шмыгнул куда‑ то в подъезд. Дойдя до этого места, Мартин заглянул в подъезд; несмотря на высоко поднятый воротник, «незнакомца» легко можно было узнать: это был не кто иной, как Норман, брат Рут.

По дороге Рут и Мартин мало разговаривали между собой. Она была угнетена. Он же был в состоянии полной апатии: он лишь произнес одну фразу: объявил, что собирается снова уехать в Океанию, в другой раз она попросила у него прощения за то, что приходила к нему. И это было все. Простились они у подъезда Морзов совершенно официально: пожали друг другу руки, пожелали спокойной ночи, а Мартин приподнял шляпу. Двери захлопнулись. Он закурил и направился к себе в гостиницу. Дойдя до подъезда, в который шмыгнул Норман, он остановился и в раздумье заглянул в него.

– А ведь она лгала, – произнес он вслух… – Она хотела убедить меня, что решилась на безумный шаг, а сама отлично знала, что брат, который привел ее, ждет тут же и проводит ее обратно домой. – Он расхохотался. – Ох, эта буржуазия! Когда я был нищим, я не смел никуда показаться с его сестрой, а когда у меня имеется счет в банке, так он сам приводит ее ко мне.

И Мартин повернулся, намереваясь продолжать свой путь. Вдруг сзади к нему подошел бродяга, шедший в одном с ним направлении, и попросил у него милостыни.

– Послушайте, господин добрый, дайте мне на ночлег, – обратился он к Мартину.

Звук его голоса заставил Мартина обернуться. Не прошло и мгновения, как он уже тряс за руку Джо.

– Помнишь, как мы с тобой расстались в «Горячих Ключах»? – спросил Джо. – Ведь я говорил, что мы опять встретимся. Я чувствовал это. И вот мы опять вместе.

– Вид у тебя отличный, – сказал Мартин, любуясь им, – ты здорово растолстел.

– Еще бы не растолстеть! – Джо весь сиял. – Я не знал, что значит жить, пока не начал бродяжничать. Я прибавил тридцать фунтов и чувствую себя так, что лучше нельзя. А ведь когда‑ то я доработался до того, что от меня остались кожа да кости. Бродяжничество – отличная штука для здоровья!

– Но зато тебе негде переночевать, – с упреком сказал Мартин, – а ночь‑ то ведь холодная.

– Эх ты! Это мне‑ то негде переночевать? – Джо сунул руку в карман и вынул оттуда целую горсть мелочи. – Попрошайничать выгоднее, чем слямзить что‑ нибудь. Ты просто показался мне добрым, вот я и решил поклянчить у тебя.

Мартин рассмеялся. Он сдался.

– У тебя есть на что хорошенько напиться, – заметил он.

Джо положил деньги обратно в карман.

– Нет! Это не для меня, – гордо заявил он, – я этим не занимаюсь, хотя меня ничто и не удерживает. Да я и сам не хочу. За все это время я напился всего раз, да и то случайно, на голодный желудок. Когда я работаю, как скотина, я и напиваюсь, как скотина. А когда я живу по‑ человечески, то и пью по‑ человечески – пропущу изредка рюмочку, когда захочется, а больше ни‑ ни!

Они уговорились, что увидятся на следующий день; после этого Мартин продолжал свой путь. Вернувшись в гостиницу, он зашел в контору справиться, когда отходят пароходы на Таити. Оказалось, что через пять дней туда должен был отплыть пароход «Марипоза».

– Позвоните завтра по телефону и закажите для меня каюту, – сказал он портье. – Только не палубную, а внизу у левого борта, с наветренной стороны. Пожалуйста, не забудьте: с наветренной стороны. Вы лучше запишите.

Добравшись до своего номера, он лег в постель и уснул тихо, словно дитя. Происшествия минувшего вечера не произвели на него особого впечатления. Он потерял способность реагировать на всякие впечатления. То теплое чувство, которое охватило его при встрече с Джо, оказалось чем‑ то мимолетным. Через несколько минут ему уже стало скучно в обществе бывшего товарища, его тяготила необходимость поддерживать с ним разговор. Ему было безразлично и то, что через пять дней он уедет на свои любимые острова. Он закрыл глаза. Вскоре он уснул и проспал крепким, нормальным сном восемь часов подряд. Он вовсе не метался на кровати, он даже ни разу не повернулся с боку на бок и не видел никаких снов. Сон давал ему забвение, и он каждый раз с сожалением пробуждался от него. Жизнь томила и раздражала его. А время тянулось нудно.

⇐ Предыдущая 28 29 30 31 32 33 343536 37 Следующая ⇒