Историческая справка 4 страница

Мне это зрелище не доставило никакого удовольствия, и я протиснулся сквозь толпу к тюремным воротам, где объяснил охраннику цель моего визита. Это был внушительный парень, среднего роста, но необыкновенной толщины. Руки у него были в два раза толще, чем у меня, и он сложил их на груди с таким видом, что было ясно: он не сдвинется с места, если я его не подмаслю, то есть не предложу компенсацию за беспокойство. Как все, кто работал в тюрьме, от начальника до последнего надзирателя, этот парень заплатил кругленькую сумму, чтобы получить место, и теперь изо всех сил старался, пользуясь своим положением, компенсировать расходы. Поэтому я дал ему несколько шиллингов, и он проводил меня в ту часть тюрьмы, которая называлась Коммон-сайд, где были общие камеры и где он надеялся найти Кейт.

— Я ее помню, — сказал он с хитрой улыбкой, которая расползлась по его широкому туповатому лицу, как прибой на Темзе. — Она была новенькой, и у нее совсем не было денег. Найдешь ее по ее завываниям.

Что я могу рассказать о Ньюгетской тюрьме, чего бы мой читатель еще не читал? Описать жуткий запах гниения еще живых и давно уже мертвых людей, вонь от нечистот, пота, грязи и страха, у которого, поверьте, есть собственный запах? Написать об условиях, в которых не должно находиться ни одно существо, если оно зовется человеком? Следуя за охранником по этим темным коридорам, я, повидавший на своем веку столь много, что думал, будто меня не может тронуть вид человеческого страдания, отводил глаза от изнуренных и больных тел, видневшихся сквозь прутья решеток. Прикованные цепями к холодным каменным стенам, они лежали в собственных фекалиях, а на них кишели полчища паразитов. Я старался не смотреть, но это мало помогало, так как повсюду были слышны их стоны и мольбы, усиленные эхом древних стен каземата. Читатель, мне хотелось бы верить, что только самые опасные и жестокие преступники подвергаются таким пыткам, но и вам и мне хорошо известно, что это не так. Я знаю случаи, когда простых карманников — да, карманников — приковывают цепями и оставляют на съедение крысам и вшам, потому что у них нет денег заплатить за более сносные условия. Я знаю случаи, когда полностью оправданные люди заживо сгнивали, так как не могли внести плату за освобождение. Я подумал, что лучше уж попасть на виселицу, чем оставаться здесь.

Итак, я следовал за своим проводником по этому худшему в мире обиталищу. Мы поднялись по ступеням в женскую половину Коммон-сайда. Возможно, мой читатель полагает, что заключенные здесь женщины ограждены от домогательств со стороны сильного пола, но в Ньюгетской тюрьме никто ни от чего не огражден, если за это не было заплачено. За деньги здесь можно купить практически все, что угодно, включая право охотиться на слабых и беззащитных женщин. Войдя на женскую половину, мы увидели, как несколько таких скотов поспешно попрятались по темным углам.

Охранник выкрикнул имя Кейт. Через несколько минут она появилась, но не по доброй воле, а ее буквально вытолкнули вперед ее сокамерники, которых тюрьма настолько озлобила, что они даже отказывали ей в праве спрятаться.

Признаюсь, увидев ее, я испытал приступ раскаяния. Передо мной стояла не та миловидная, хоть и небезгрешная девушка, которую я встретил прошлой ночью, а избитая и окровавленная беспризорница. Ее платье было изорвано и все в грязи, от нее сильно пахло мочой. Ее волосы были чем-то испачканы, а из свежих ран, покрывавших лицо ото лба до подбородка, сочилась кровь. Ее ноги были закованы в кандалы — излишняя предосторожность для такой женщины, как Кейт, — но она не имела средств, чтобы их с нее сняли. Женщины, которых вы знаете, мой читатель, пережив то, что пришлось пережить Кейт в первые часы в Ньюгетской тюрьме, безостановочно рыдали бы или вовсе потеряли бы рассудок. Кейт же словно окаменела и была ко всему безучастна. Возможно, она здесь не в первый раз, и, возможно, не в первый раз ее так грубо и безжалостно использовали.

Я шепотом попросил охранника сиять с нее кандалы. Я собирался заплатить ему, как только вид серебряных монет будет безопасен для нас обоих. Он кивнул и нагнулся, чтобы отпереть замки. Кейт не поблагодарила его, она вообще никак на это не отреагировала.

Я попросил оставить меня с Кейт наедине, и, получив еще один шиллинг, охранник предоставил в мое распоряжение чулан, освещаемый крохотным фрагментом окна. С похабной ухмылкой он закрыл за собой дверь, посоветовав кричать, если потребуется его помощь. День был пасмурный, и в комнате царил полумрак, но мне не требовалось много света. Единственным предметом мебели здесь, чему я не удивился, была узкая койка, покрытая рваным одеялом; когда мы вошли, во все стороны брызнул крысиный выводок. Я едва ее знал и гадал, как сложится разговор. Кейт могла кинуться в драку, а могла и поджать хвост. Она молча сидела на койке, опустив голову, ничего не спрашивая и не прося.

— Ну, Кейт, — сказал я, выдавив ироничную улыбку, которой все равно не было видно в тускло освещенной комнате, — ты, как я вижу, попала не в слишком приятное положение.

— Я не пойду на виселицу за то, чего не делала. — Она так старалась справиться с дрожью в голосе, что я думал, у нее лопнет челюсть. Она прямо взглянула мне в лицо. Я не мог ошибиться: она бросала мне вызов. — О боже, — пробормотала она, — о, Джемми.

— Мне жаль, что так вышло с Джемми, — сказал я ласково.

Она покачала головой.

— Джемми, — еле слышно сказала она. Она еще ниже опустила голову. — По крайней мере, он не будет меня больше бить. И не будет заставлять хранить добычу, которую нельзя никому продать, чтобы Уайльд не узнал. Это все наверняка из-за него. — Она неожиданно подняла голову и посмотрела мне в глаза. — И из-за тебя тоже. А я на виселицу не пойду за то, чего не делала.

— Нет, — сказал я. — Ты не пойдешь на виселицу, Кейт, если мы договоримся. Я помогу тебе. Не ручаюсь, что тебя не сошлют, но, может быть, семь лет, проведенных в колонии, помогут тебе оправиться от всех твоих несчастий, а также избежать острых когтей твоего злопамятного благодетеля, мистера Уайльда. — При упоминании этого имени она вздрогнула, — Вот что я собираюсь для тебя сделать, Кейт. Я дам тебе денег, чтобы ты могла получить более сносные условия, пока находишься в тюрьме. Кроме этого, я использую свои связи в мировом суде и добьюсь, чтобы ты не попала на виселицу, если тебя приговорят. Я сделаю все, что могу, чтобы тебя оправдали. Я не позволю, чтобы Уайльд нагрел руки на твоем несчастье. Но могу пообещать только, что тебя не повесят, Ты меня понимаешь?

— Да, — сказала она, пытаясь саркастически улыбнуться. — Я понимаю: ты боишься, что я им расскажу про тебя. — Кончиками волос она стирала кровь и грязь со лба.

— Это не так, Кейт. Ты не знаешь моего имени и не знаешь, кто я. Более того, если меня вызовут в суд, мне придется сказать правду. А правда в том, что я убил Джемми, когда он пытался меня ограбить. Когда он пытался меня ограбить с твоей помощью. Я могу помочь тебе остаться в живых, если ты будешь мне помогать. Если нет, пойдешь на виселицу. Я знаю, ты разгневана. Уайльд тебя предал. Я понимаю твои чувства. Но если ты хочешь остаться в живых, слушай, что я тебе скажу. Я знаю, ты меня ненавидишь. Ты думаешь, что попала сюда из-за меня. Но ты должна понять, что в данный момент я — единственный человек, который может тебе помочь.

— А зачем тебе помогать мне? — Она не поднимала головы, но ее голос был ровным и требовательным…

— Уверяю тебя, не потому, что я такой добрый. Потому, что это в моих интересах.

Я старался говорить спокойным голосом. Она видела, что я имею кое-какую власть. Например, я мог подкупить охранника. Для женщины в положении Кейт несколько фунтов в кошельке и внушительный парик означали связи в судах. Конечно, я лгал. У меня не было таких связей, но я должен был любым способом заставить ее молчать. Взамен я собирался помочь ей, чем мог. Она должна была думать, что моего влияния для этого будет достаточно.

— Не думай, Кейт, что сумеешь причинить мне вред. Ты можешь осложнить мне жизнь — но и только. Если ты пообещаешь избавить меня от этих осложнений, я обещаю, что ты останешься жива, а если мне удастся, с тебя снимут обвинения в этом убийстве.

Выражение ее лица не изменилось, но я был уверен, что теперь она меня внимательно слушает. Она долго на меня смотрела, прежде чем начала говорить:

— Чего ты от меня хочешь?

Кое-чего я добился, поскольку теперь она готова была меня выслушать.

— Двух вещей. Во-первых, чтобы ты обо мне не упоминала. Мне все равно, что ты скажешь в суде, но ты не должна говорить, что это сделал джентльмен. Джемми был опасным человеком, и у него хватало врагов. Поэтому более вероятно, что это мог сделать кто-то из них, а не ты. Ты можешь намекнуть, что он и Уайльд были соперниками, этим может объясняться предательство Уайльда. Но ты не должна ничего говорить обо мне и о том, как на самом деле все было. Ты понимаешь, Кейт? У суда нет никаких улик против тебя. Скажи в суде, что ты ничего не знаешь, и факты будут в твою пользу. Если ты ничего не скажешь, это поможет тебе больше, чем любые твои слова.

— Почему я должна верить тебе или суду? — спросила она. — Они вешают кого хотят и освобождают кого хотят. Если Уайльд говорит, что это сделалая, мне не дожить до Рождества, если я не заявлю, что беременна. — Трудно было сказать, действительно ли она беременна или, как многие другие женщины, хотела под этим предлогом получить несколько месяцев жизни.

— Ты переоцениваешь влияние Уайльда, — сказал я не найдя ничего лучшего, чем нагло врать, — и недооцениваешь мое. Ты видишь, что я — джентльмен, и у меня есть влиятельные друзья среди джентльменов. Поняла, что я тебе сказал? Если ты признаешься, что была там и видела то, что видела, ты признаешься в преступлении, наказуемом смертной казнью, а не только в преступлении, за которое ты здесь сидишь. Если ты будешь молчать, тебя нельзя будет обвинить. Ты хочешь жить?

— Конечно, я хочу жить, — сказала она с горечью. — Что за дурацкий вопрос.

— Тогда делай так, как я тебе велю.

Она смело посмотрела мне в лицо:

— Если ты дашь мне хоть малейший повод сомневаться, хоть один, я расскажу что знаю, а там будь что будет. Поэтому я хочу, чтобы ты назвал свое имя.

— Мое имя, — повторил я.

— Ну да. Назови свое имя, или я не стану делать того, что ты просишь.

— Мое имя, — сказал я, пытаясь придумать какую-нибудь ложь, которую было бы легко запомнить. — Мое имя Уильям Бальфур.

Вероятно, надо было назвать имя, которое вообще не было бы никак связано со мной, но это было первое, что пришло мне на ум. Кроме того, я подумал:, что, если какие-нибудь неприятности и свалятся на голову Бальфура, этот напыщенный болван того заслуживает.

Кейт изучала меня.

Я знаю Уильяма Бальфура, и ты на него не похож. Тот джентльмен, что меня навещал, был скопидомом. Но, наверное, он не единственный человек с таким именем.

Действительно, такое возможно, мысленно согласился я. Интересно, Бальфур, которого она знала, и Бальфур, обратившийся ко мне, — один и тот же человек или нет? Но меня особо не заботило, каких шлюх посещал Бальфур.

— Есть еще одно важное дело, которое необходимо разрешить. Как ты знаешь, я пришел к тебе, чтобы вернуть вещи моего друга. В его бумажнике была одна вещь, которая пропала. Ты брала что-нибудь из бумажника, Кейт?

Она передернула плечами:

— Я его не помню. Все пьяные дураки на одно лицо.

Я вздохнул:

— Где ты хранишь краденые веши?

— Что-то взял Уайльд, но большую часть я припрятала, до того как пошла рассказывать ему о Джемми.

— Что у тебя хранится в данное время?

— Парики, часы…— Она внезапно умолкла, словно забыла, о чем говорила.

Я вздохнул. Если письма попали к Уайльду, я вынужден буду сказать сэру Оуэну, что то, чего он так опасался, случилось.

— Ты ничего не знаешь о бумагах? Это пачка писем, перевязанная желтой лентой и опечатанная воском?

— А, да, бумаги. — Она кивнула, вдруг обрадовавшись. — Они у Квилта Арнольда. Он их взял. Думает, за них можно кое-что выручить. Он на них посмотрел и сказал, что это, должно быть, любовные письма какого-то джентльмена. Пахнут так вкусно и приятно. Он сказал, что джентльмен обязательно захочет получить их назад.

Я с трудом сдерживал радость:

— Кто этот Квилт Арнольд? И где я могу его найти?

Оказалось, что Квилт Арнольд был соперником Джемми за внимание Кейт до того, как Джемми встретился со свинцовой пулей, выпущенной из моего пистолета. Он часто захаживал в пивную под вывеской «Смеющийся негр» в Олдвиче, недалеко от реки. С Арнольдом она занималась грабежом по такой же схеме, но добыча там была более скудной, так как клиентура была беднее — в основном матросы и публика, с которой можно выручить от силы несколько шиллингов. После того как я продырявил Джемми, Кейт связалась с Арнольдом, и тот обещал позаботиться о ней. На самом деле все, что он сделал, это нагрузил на себя добычу Кейт, сколько смог унести, и посоветовал ей рассказать все Уайльду.

— Ты представляешь себе, — спросил я Кейт, — сколько, по мнению Квилта Арнольда, могут стоить эти письма?

— Наверное, он рассчитывает получить за них десять или двадцать фунтов.

Я подумал, что мой промысел становится все менее и менее прибыльным. Мне не хотелось отдавать этому мерзавцу двадцать фунтов, но иного способа получить письма у меня не было.

— Ты знаешь, где он их хранит?

Если бы можно было эти письма украсть, я бы сэкономил время и деньги, а также это было бы куда безопасней. Но такой возможности у меня не оказалось.

— Он сказал, что будет их носить при себе, — сказала Кейт, — так как уверен, что кто-нибудь за ними придет рано или поздно. Он сказал, что самое безопасное — носить их с собой.

Эти сведения, безусловно, сужали мои возможности. Если Арнольд имел представление о содержании писем, сэру Оуэну грозила беда. Чтобы пустить опасные слухи, не нужны никакие доказательства, в особенности если эта Сара Деккер, на которой сэр Оуэн хочет жениться, действительно так необычайно чувствительна, как он утверждал.

Я еще раз уточнил то, что она мне рассказала, и передал ей кошелек с пятью фунтами. Этих денег будет достаточно, чтобы обеспечить ее едой, питьем и одеждой до суда.

Теперь я должен буду обеспечить ей сносное проживание. Чтобы Кейт стала сотрудничать со мной, она должна жить в относительно комфортных условиях, а это означало, что ее надо перевести в Пресс-ярд, самую лучшую часть тюрьмы и, следовательно, самую недешевую, уж поверьте. В этой части тюрьмы камеры были относительно просторными и чистыми. Там можно было в безопасности прогуливаться на свежем воздухе в дворике. Там надзиратели прислуживали арестантам, как трактирщики в тавернах. В Пресс-ярде можно было все купить за деньги. Если напитки бывали слабыми или несвежими, это было намного лучше, чем гнилая вода, которую давали в Коммон-сайде. И если пища бывала слишком острой или пресной, это было все же лучше помоев, которыми кормили заключенных победнее и которые зачастую, так кишели червями, что есть их было невозможно.

Расходы на лучшие условия проживания для Кейт должны были обойтись мне недешево: двадцать фунтов, чтобы перевести ее в Пресс-ярд, еще одиннадцать шиллингов в неделю за постой. После вычета того, что мне предстояло заплатить этому мерзавцу Арнольду, и взяток, которые уже облегчили мой кошелек, оставшихся денег от щедрого вознаграждения сэра Оуэна едва хватало, чтобы оплатить мои расходы. Дело, которое казалось таким простым и прибыльным, в лучшем случае принесет мне несколько шиллингов. Мне вовсе не хотелось расставаться с такой внушительной суммой, которая требовалась для переселения Кейт, но другого выхода я не видел. Придется раскошелиться, чтобы она молчала.

— Я еще приду удостовериться, что все идет хорошо, — сказал я, зная, что это ложь, такая же, как заверение, что ее не повесят.

Я надеялся, что за недостатком доказательств ее оправдают, но не знал, как далеко может зайти Уайльд, чтобы купить свидетелей. Тем не менее я не мог быть защитником Кейт Коул и вышел из Ньюгетской тюрьмы с надеждой, что мне не придется вспоминать о ней в ближайшее время.

Глава 6

Я не стал возвращаться домой, а тотчас отправился в район Блумсбери-Сквер, где на Гилберт-стрит проживал мой друг Элиас Гордон, которому это было не по карману. В то время я был молод и редко нуждался в помощи, но время от времени, когда я не мог выполнить задание клиента в одиночку, я прибегал к помощи Элиаса, хирурга из Шотландии и моего верного друга. Я познакомился с Элиасом после моего последнего боя, когда я непоправимо повредил ногу. Это случилось во время третьего ожесточенного поединка с Гвидо Габрианелли, итальянцем, которого я победил дважды и которому проиграл в последнем бою самым скандальным образом.

Габрианелли был родом из Падуи, где прославился под прозвищем Человек-молот, или что-то в этом роде, если перевести с его родного женственного наречия. Мне приходилось боксировать с иностранцами до этого: мистеру Хабаккуку Ярдли, который устраивал мои матчи, нравились бои с иностранцами, поскольку англичане с радостью отдавали свои шиллинги, чтобы посмотреть, как их соотечественник — не важно, что он еврей, для них в этот момент он был настоящим англичанином — дубасит какого-нибудь французика. Примечательно, что, когда речь шла о кулачном бое, евреи становились англичанами, а все иностранцы — французами.

Этот Габрианелли, или Человек-молот, прибыл в Англию и, не попытавшись связаться со мной или с мистером Ярдли, чтобы устроить матч, опубликовал в «Дейли адвертайзер» объявление следующего содержания, которое привело меня в ярость:

Мне стало известно, что на этом острове есть боксер, который мнит себя Самсоном, — некий Бенджамин Уивер, называющий себя Львом Иудеи. Но если он утверждает, что может победить меня, я назову его Лжецом Иудеи. В моей родной Италии никто не отважится сразиться со мной, ибо я размозжу челюсть любому противнику своим кулаком. Давайте посмотрим, хватит ли у этого Уивера смелости померяться со мной силами. В полной готовности и к его услугам,

Гвидо Габрианелли, Человек-молот

Я, как и мои собратья по цеху, был поражен воинственностью этого иностранца. Боксеры часто помещали вызывающие объявления в этой газете, но, как правило, это происходило, когда страсти накалялись, начинать же отношения со злобы было нелепо. Но мистер Ярдли почувствовал вкус серебра в этой абсурдной ситуации и решил, что такое напыщенное бахвальство привлечет толпу зрителей. Пока он занимался приготовлениями, я опубликовал ответ, который мистер Ярдли посоветовал сделать как можно более вызывающим.

Пусть мистер Габрианелли, этот боец из Италии, знает, что я готов сразиться с ним на ринге в любую минуту. Я не подвергаю сомнению его заявление, что в своей родной стране он сломает кулаком челюсть любому противнику, но мистер Габрианелли должен помнить, что здесь ему придется сражаться с людьми твердого характера, и я сомневаюсь, что британскую челюсть можно сломать даже наковальней. Если мистер Габрианелли будет настолько безрассуден, что согласится на предложенный им самим поединок, я искренне надеюсь, что все, кто считает этот остров своей родиной, придут посмотреть, что происходит с иностранцами, которые приезжают к нам, чтобы хвастаться попусту.

Бен Уивер

Об этом поединке только и говорили ценители искусства кулачного боя, и посмотреть его пришло больше народа, чем мы могли мечтать, так что театр мистера Ярдли в Саутворке едва мог вместить всех желающих. Сбор от поединка составил более ста пятидесяти фунтов, из которых треть причиталась мистеру Ярдли и по трети — каждому из бойцов.

Габрианелли был настроен по-боевому. До этого я видел его один раз, но издали — когда он разгуливал по городу в своем глупом красном костюме, украшенном всякой ерундой и лентами, и, глядя на него, я подумал, что любой британец сможет свалить этого итальянца одним дуновением. Теперь же, когда мы оба разделись до штанов, чулок и туфель, я увидел, что имею дело с силачом. К тому же в нем было что-то пугающе звериное. Голова — свежевыбрита, а спина и грудь — покрыты густыми черными волосами, как у африканской обезьяны. Зрители тоже думали, что увидят глупого фата, который не станет снимать перед матчем парика, и теперь в немом изумлении таращились на эту гориллу, тяжело ступавшую взад-вперед в своем углу ринга, разминая мышцы груди и рук.

Однако мои опасения, по крайней мере в отношении этого матча, оказались беспочвенными. Как только поединок начался, Габрианелли нанес мне сильный удар в подбородок. Признаюсь, удар был неожиданным и чрезвычайно болезненным, но под одобрительные возгласы толпы я продемонстрировал, что моя челюсть цела. Повернувшись спиной к противнику, я легонько ударил себя по обеим щекам, и толпа взорвалась бурным восторгом.

Габрианелли сделал попытку подкрасться ко мне сзади, воспользовавшись моим кривляньем. Я знал, что подвергаю себя опасности, но моя выходка понравилась зрителям и, что еще важнее, мистеру Ярдли, который никогда не скупился на дополнительное вознаграждение своим лучшим бойцам, так же как был всегда безжалостен по отношению к тем, кто на ринге слишком часто проигрывал. Так или иначе, я успел вовремя наклониться и избежать мощного удара этого Человека-молота, сам ударил правой, метя прямо в живот, и разогнулся, намереваясь ухватить его и оторвать от пола.

Мне это удалось. Я отбросил его, и, можно сказать без преувеличения, он полетел словно подхваченный порывом сильного ветра, пока не ударился ногами об ограждение ринга и не упал там, в толпу подбежавших зрителей, которые с радостью принялись колотить его ногами. Толпа бесновалась, и я поднял вверх руки в победном жесте, приглашая Габриаиелли вернуться на ринг. Он лежал без движения не дольше секунды, потом встряхнулся и встал на ноги, с трудом понимая, что произошло. Когда он повернулся ко мне, я увидел, что его лицо, а также бритая голова стали пунцовыми. Он стал угрожающе размахивать кулаками и что-то выкрикивать на своем причудливом наречии.

Мистер Ярдли, бывший в свое время выдающимся бойцом, а теперь растолстевший и раздобревший, крикнул мне снизу:

— Мне кажется, Бен, он тебя вызывает.

— Вызывает на что? — спросил я не без труда, так как у меня уже болела челюсть от полученного удара. — Это боксерский ринг. Какой еще ему нужен вызов?

Как оказалось, он вызывал меня на дуэль другого типа. В Италии не принято наносить удары противнику в живот. Это считается недостойным мужчины. Там, насколько я могу судить, боксеры просто молотят друг друга по лицу весь день. Неудивительно, что челюсти у них так легко дробятся. Габрианелли был убежден, что я совершил подлость, и отказывался вновь выйти на ринг с человеком, лишенным чести. Меня объявили победителем, а мистер Ярдли едва пережил бунт: люди были возмущены тем, что за шиллинг им показали всего три удара. Мистер Ярдли спасся сам и спас нашу выручку только тем, что сообщил зрителям — они, мол, заплатили, дабы стать свидетелями превосходства британца над иностранцем.

После этого матча моя репутация только возросла. Я продолжал сражаться на ринге и довольно часто побеждал повсюду в городе — и в Смитфилде, и в Муэрфилде, и на ярмарке Святого Георгия, и в театре Ярдли в Саутворке. Тем временем Габрианелли уполз зализывать раны и усваивать урок, что бокс в Англии — это нечто большее, чем бесконечно молотить друг друга кулаками по челюсти. Проведя несколько месяцев в тренировочных боях с английскими боксерами, он снова бросил мне вызов, который я с радостью принял. Габрианелли улучшил технику, но был по-прежнему слаб в отношении средней части корпуса. Он наносил мне удары по челюсти. Я наносил ответные удары в живот. Он снова наносил удар по лицу, а я бил в среднюю часть корпуса. Это продолжалось почти монотонно с четверть часа, пока я из чистой зловредности не ударил его со всей силы в челюсть, и он упал на спину. Я подбежал к нему, готовый нанести еще один такой же удар, хотя мне казалось, что его челюсть едва ли могла это выдержать, как и мой кулак, но челюсть у Габрианелли была крепкой, и наносить удары в область живота было не так больно. К счастью, других ударов не потребовалось, поскольку он лежал неподвижно, закинув руки за голову и поджав ноги, как младенец. Он оставался в этом положении не менее получаса.

Когда мы с мистером Ярдли снова получили вызов от Габрианелли, то не стали спешить с согласием. Было неясно, готова ли публика выложить свои денежки, чтобы увидеть, как я побью этого человека в третий раз. Но пока мы колебались, Габрианелли почти каждый день публиковал оскорбительные объявления. Сперва он назвал меня трусом и шутом. Я только посмеивался над этими оскорблениями, но, когда он изменил тактику и назвал меня трусом с острова трусов и британским шутом, самым потешным шутом в мире, мистер Ярдли решил, что такие оскорбления должны пробудить достаточный интерес к матчу. И действительно, посмотреть третий матч пришли толпы. Я слишком верил в свою победу, что было, конечно, глупо, так как Габрианелли был силен, — я испытал силу его ударов на себе. Но итог двух предыдущих матчей вскружил лгне голову, и ставки, которые делали на матч, соответствовали моему настроению — двадцать к одному, что я выиграю.

Мой противник подготовился к этому поединку. Позднее я узнал, что он часами принимал удары в живот, пытаясь таким образом выработать выносливость. Теперь, когда я принялся, как и раньше, молотить его по корпусу, Габрианелли и глазом не моргнул.

Он продолжал свою тактику жестких ударов мне в лицо, а я продолжал их мужественно выносить. Мы бились не менее часа, пока мое обнаженное тело не стало мокрым от пота, а его черные волосы не спутались в клубки. Поединок длился так долго, что публика заскучала: в конце мы вяло кружились по рингу, словно плавали под водой, целясь друг в друга или медленно уклоняясь.

Именно тогда он нанес свой удар. Это был мастерский и мощный удар, такого я от него не ожидал. Он нацелился прямо в мою челюсть, а я из-за усталости не заметил. Точнее сказать, я заметил приближение кулака, но не зная, что делать, когда тебе метят прямо в лицо. Я наблюдал за его приближением, словно это была какая-то дьявольская птица, — и вот он ударил меня в подбородок. Помнится, я подумал — пока горячая белая пелена не затмила мое сознание и я полностью не потерял равновесия, — что, если моя челюсть действительно сломается, насмешек не оберусь. Я напрасно волновался из-за челюсти; она осталась цела, только опухла неимоверно, но удар Габрианелли был настолько силен, что меня отбросило назад и я вылетел с ринга. Зеркальное отражение нашего первого матча.

Мне трудно описать, что я чувствовал. Это были растерянность, ужас, стыд — и страдание, настолько сильное, что я не понимал, боль это или что-то иное, доселе мне неведомое. Сначала я не мог взять в толк, чем это вызвано, но, когда стал приходить в чувство, заметил с каким-то странным равнодушием, которое иногда охватывает жертвы несчастных случаев, что моя левая нога вывернута под неестественным углом. Вылетая с ринга, правой ногой я зацепился за край помоста и упал на левую, которая, не выдержав удара, сломалась сразу в двух местах.

Когда шок от случившегося начал проходить, нестерпимая боль, которую, я надеюсь, мне не доведется испытать вновь, лишила меня чувств, и о том, что было после, я знаю лишь со слов Элиаса.

Совершенно незнакомый мне тогда Элиас Гордон решил поставить сто фунтов на бойца, которому предрекали поражение. Когда я упал на землю бесформенной грудой, он вскочил и закричал изо всех сил: «Две тысячи фунтов! » Сомневаюсь, чтобы прежде он держал в руках столь внушительную сумму, и под впечатлением от того, какие перспективы открывало ему мое несчастье, он договорился с мистером Ярдли, что займется моим лечением сам и совершенно бесплатно. Мой предполагаемый друг Ярдли согласился, так как Элиас выразил беспокойство по поводу моего ранения. Перелом был настолько серьезным, что, по его мнению, моя жизнь висела на волоске, а если я выживу, полагал он, вряд ли снова смогу ходить, и, естественно, об участии в поединках не могло быть и речи. Как все медики, Элиас, очевидно, преувеличивал опасность моего положения, чтобы, если все обернется к худшему, его прогнозы сбылись бы, а если бы я поправился, он оказался бы кудесником. Мистер Ярдли выслушал Элиаса и сказал, что ему все равно и что его мало заботят выбывшие из игры бойцы. Я никогда больше его не видел, за исключением того раза, когда он принес мне мою долю от выручки.

Элиас, напротив, полностью посвятил себя моему выздоровлению. Всю первую неделю он почти каждую ночь оставался со мной, так как опасался, что лихорадка может свести меня в могилу. Поставить меня на ноги для него было испытанием его способностей как хирурга, поскольку большинство людей, получивших подобную травму, могли передвигаться лишь с помощью костылей или вовсе были обречены на муки и унижения ампутации. Находясь под опекой этого эксцентричного шотландца, я все больше и больше привязывался к нему и, признаюсь, испытывал зависть. Я лишился средств к существованию, а передо мной был человек, чья профессия приносила такой доход, который позволял ему вести достойный образ жизни и не думать о том, как заработать на кусок хлеба.

К несчастью, Элиас, так же как и мой новый знакомый сэр Оуэн, испытывал тягу к удовольствиям, которые дарит город. Кроме этого, он был наделен кое-каким поэтическим даром. Повторяю: кое-каким, и со мной согласятся все, кто прочитал том его стихов под названием «Поэт с ланцетом».

Элиас никогда не рассказывал, как он потратил выигранные тогда деньги. Без сомнения, они ушли на бесчисленные мимолетные свидания со шлюхами, азартные игры и сочинение стихов. После того как я оправился от травмы, провел несколько самых мрачных лет моей жизни вдали от Лондона и вновь вернулся в Лондон, я нанес визит своему старому другу и нашел его, как всегда, в бодром расположении духа, одетым по последней моде и наслаждающимся городскими радостями. При всей его веселости за душой у него не было ни пенни.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒