(вместо эпилога) 8 страница

…Как уже говорилось, пленных выводили из крепости на работы по тройкам, а тут как-то так вышло, что один пленный афганец, самый возрастной, сунулся почему-то четвёртым. Звали его Абдул Хак, и вроде он был подполковником. Борис давно к нему присматривался, прикидывал, не мог ли этот беззубый, непонятно как выживший, но явно не бестолковый афганец быть тем самым вышедшим однажды в эфир, о котором говорил Иванников. Может быть, он сам обучался в Ленинграде, в академии связи… Чтобы проверить свои догадки, Борис постарался чуть ближе познакомиться с Абдул Хаком. Расчёт его был несложным — сблизиться, а потом в разговоре несколько раз употребить слово «политехнический». Академия связи ведь у станции метро «Политехническая» расположена. Если Абдул Хак там учился, должен среагировать…

Вот Борис и старался так сманеврировать, чтобы оказаться поближе к Абдул Хаку, а тот вдруг сунулся четвёртым «на выход», притом практически на глазах у начальника охраны Азизуллы!

Абдулрахман среагировал мгновенно и перехватил Абдул Хака. Но перехватил мягко, без излишней, так сказать, агрессии, бить не стал. Именно это обстоятельство Азизулла особо отметил: а русский-то, похоже, не просто сильный и толстокожий, но и по-своему сообразительный — понял или догадался, что нельзя на правоверного руку поднимать! Даже если этот правоверный — такой же узник.

Больше сомнений у Азизуллы не осталось, и русский Абдулрахман был назначен надсмотрщиком за пленными. Впервые эту должность доверили шурави. Для лагеря, в котором однообразными неделями ничего нового не происходило, где к смерти одинаково привыкли все по обе стороны крепостной стены, это стало событием…

Правда, в жизни самого Бориса это мало что изменило, хотя… Нет, кое-что все-таки изменилось. Чуть длиннее, выражаясь фигурально, стал поводок, пристегнутый к рабскому ошейнику. Стало больше возможностей общаться с узниками — под разными «хозяйственными» предлогами. Чуть меньше стали грузить тяжёлой работой и совсем на чуток получше кормить. А ещё этот первый, совсем незначительный успех воодушевил Бориса, словно придал ему новые силы. У Глинского словно второе дыхание открылось. Это трудно было объяснить рационально, но он просто чувствовал — лёд тронулся…

…Во время подготовки «на даче» Мастер обучил Глинского простой и незамысловатой игре в очко пустым спичечным коробком. Ещё в учебном «зиндане» Борис попрактиковался с привезёнными туда на пару недель зэками — выходило у него неплохо. Логика игры была простой, «интернациональной», значит, доступной каждому: если коробок падает плашмя и этикеткой вниз — ноль очков и передача хода, этикеткой вверх — два очка, и можешь остановиться и «накопить», а можешь продолжать играть, но если выпадает ноль — очки «сгорят». Встанет коробка на ребро — получай пять очков, ну а если на поп а (или, как говорили тогдашние зэки, «на буру») — твои все десять. Задача — набрать ровно «очко», то есть двадцать одно. Перебирать нельзя: набрал, например, 22 — вычитай двадцать одно, останешься с одним очком и начинай путь наверх сначала… Там, в «зиндане», проигравший должен был до конца дня найти сигарету. Или чай для индивидуального «чифиря». Ничего не смог найти — подставляй своё «очко». Так что профессиональные зэки там, в учебном «зиндане», сексуальными проблемами не страдали. Их больше занимали два других, более насущных вопроса: зачем их свезли на какую-то странную, никому доселе не ведомую пересылку и выйдут ли они из неё живыми? Оба вопроса, разумеется, были риторическими, и вслух их высказывать никто не решался…

Сам Мастер техникой броска владел действительно мастерски: он из десяти бросков умудрялся раз пять ставить коробок на ребро и минимум раза два — на поп а .

Глинский, конечно же, таких «высот» не достиг, но кое-каким приёмам и хитростям научился. Понятно, что коробок — это не карта краплёная, но подкидывать его можно по-разному и свою тактику в этой игре тоже нужно знать…

Вскоре и случай подходящий подвернулся — «завуч» Яхья, с садистским удовольствием смаковавший на глазах у пленников сигарету «Мальборо», выбросил пустой спичечный коробок. Выбросил, машинально хотел было смять его своим трофейным хромовым сапогом, но почему-то передумал. Когда «дух» отошёл подальше, Борис осторожно подобрал коробок.

Осторожность действительно была нужна — буквально накануне Яхья плёткой практически до смерти забил солдатика-бабраковца, недавно привезённого в лагерь, — он и умер на следующий день. Вся вина несчастного заключалась в том, что он попытался докурить-дососать брошенный Каратуллой окурок…

…Первым, кого Борис научил играть в коробок, стал Абдул Хак — тот самый подполковник, которого Абдулрахман не выпустил из крепости. Этот афганский таджик зла на Глинского не держал и на сближение пошёл легко. По-русски он говорил, но, как и на дари, не очень разборчиво — из-за того, что у него почти не осталось зубов. Но Абдулрахману он явно стремился что-то сказать именно по-русски, с какой-то идеологической вычурностью типа: «Товарищ шурави, мы должны и в тюрьме бороться против американский басмач…»

Тем не менее Борис постепенно привык к его шепелявому-шамкающему выговору и понимал практически всё, что рассказывал подполковник. Оказалось, что Абдул Хак — ветеран НДПА, [91] халькист, то есть «революционер-большевик» — в отличие от парчамистов-«реформаторов». Он в апреле 1978 года освободился из кабульской тюрьмы Пули-Чархи вместе с лидером саурской революции Нур Мухаммедом Тараки. Подполковник, по его словам, учился в Москве, в Военно-политической академии имени Ленина, а потом в Алма-Ате. В плену он оказался в далёком декабре 1983-го, попав в «духовскую» ловушку во время рейда. Абдул Хак и сам не понимал, как сумел протянуть столько месяцев в плену. Лишь высказал осторожное предположение, что его берегут для какого-то равноценного обмена, всё же он был подполковником и почти соратником самого Тараки…

Кстати, на слово «политехнический» Абдул Хак никак не отреагировал, а вот на коробок «повёлся» моментально. Вообще говоря, для правоверного мусульманина азартные игры — грех, но афганцы — люди невероятно азартные, а уж в лагере-то, где никаких развлечений нет и в помине, тут и говорить не о чем. Семя упало на более чем благодатную почву. Борис не только подполковника играть научил, но и коробок подарил, который тот утащил в свою земляную камеру-нору. И пошло-поехало. «Коробочная лихорадка», как эпидемия, мгновенно распространилась среди пленных и словно слегка «разбудила» их. Все стали ненамного, но всё же больше общаться между собой. А раньше, скорее, отталкивались друг от друга…

Через несколько дней Абдул Хак представил Борису своего сокамерника Сайдуллу. Тот тоже говорил по-русски и, пожав руку Глинскому, доброжелательно сказал:

— Товарищ Абдулрахман, если нужно, мы будет помогать…

Этот Сайдулла оказался майором из «коммандос». Его, тоже халькиста, в последнем рейде нарочно ранил приданный группе майор-парчамист, переметнувшийся к моджахедам. Занятно, что Сайдулла был пуштуном-ахмадзаем и происходил из одного племени с начальником лагеря Каратуллой.

Познакомился чуть ближе Борис и с некоторыми пленными шурави. И это оказалось совсем не просто — на контакт ребята ни в какую не хотели идти. После смерти Шарафуддина их осталось девять: Абдулла, Мухаммед, Карим, Нисмеддин, Асадулла, Файзулла, Исламудцин, Абдулсалим и Хафизулла. Свои настоящие имена парни называть побаивались, а кое-кто просто и не мог: белобрысый Мухаммед, например, был ранен при пленении в рот, поэтому говорил нечленораздельно и сильно кривил голову набок…

Да и охрана старалась плётками пресекать любые разговоры. Хотя нет, уже не любые. Охрана не то чтобы сильно помягчела, но лютовали душманские вертухаи уже совсем не так, как раньше. Известная истина: каким ты зверем ни будь, но совместное с одними и теми же людьми компактное проживание (даже по разные стороны забора) всё равно сближает. Так уж устроен человек, если он, конечно, не абсолютно отмороженный садист, как те же Юнус с Азизуллой, а таких всё же встречалось не много, как и сколько-нибудь смышлёных…

…Неизвестно, кто из узников первым сыграл в коробок с охранником, и при каких обстоятельствах это произошло. Но кто-то это, однако, сделал, потому что «коробочная лихорадка» перекинулась на охрану, а потом и на курсантов. Игромания поразила практически всех без исключения, непонятно даже, откуда коробк и -то в лагере взялись в таком количестве…

Больше всех от этого «стихийного бедствия» выиграли, конечно, пленные. Охранникам скучно было играть только друг с другом — раз, другой, третий… Потом они сами стали в качестве противников привлекать узников. А играть-то интереснее на что-то! Но что возьмешь с пленного, у которого ничего нет? Однако выходили как-то из положения: играли, например, на удар плёткой по голове против сигареты. Плётка, она что — стегает больно, но вытерпеть можно, а сигарета — это… Это почти счастье. Ну и своеобразная «валюта», разумеется… Бывали, правда, и более неприятные ставки — опять же сигарета против того, чтобы отдрочить член охраннику. Или не только отдрочить… Правда, на такие жертвы шли только маленький, шустрый, но на вид недалёкий Абдулла и «пришибленный» Файзулла. Абдулрахман предположил, что это, наверное, Володя из Иркутска. Правда, уверен не был.

Так или иначе, но узники не только общаться между собой стали больше, но и порой лишний кус еды выигрывали, да и те же сигареты, которые, может, и вредят здоровью, но с которыми всё равно веселее. Охранники, конечно, могли не отдавать проигранное, но! А кто тогда после этого с тобой играть будет? Да и кто-то из своих, как правило, рядом болеет, своей очереди ждёт. Будет потом, понимаешь, всякие обидные вещи рассказывать. А репутация — она ведь везде репутация. Даже в таком богом забытом месте, как крепость Бадабер… Глинский, кстати, слыл непобедимым игроком и вскоре невероятно разбогател: у него за сутки накапливалось до полупачки сигарет!

А ещё Борис сумел добиться, чтобы его и нескольких других пленных пореже кололи наркотой. И это была уже серьёзная победа. Добиться такого было, конечно же, непросто. Однако получилось же. И непоследнюю роль на пути к этой победе сыграли навыки, переданные Борису «на даче» узкоглазым Василь Василичем…

Дело было так: когда Абдулрахмана назначили надсмотрщиком, ему постепенно разрешили ходить без охраны не только внутри крепости, но и за её стенами — когда там узники работали. Да куда он там сбежит, если на каждой угловой башне-«стакане» лагерного периметра по пулемету, не считая того угрожающе спаренного, что над главными воротами? Вот и ходил себе Абдулрахман, собирал какие-то лепесточки, перемешивал их с золой и ещё с чем-то, потом жевал их… Охранников это ужасно забавляло, они даже решили поначалу, что Абдулрахман маленько головой тронулся, что в крепости случалось частенько. Но вскоре смеяться перестали.

Уколы пленным обычно делал хазареец Юнус — тот самый, который обрезал Бориса. И по всему было видно, что этот «хирург» колется и сам, по крайней мере частенько мучается от передоза.

…Вот и в тот день Юнус был сильно не в духе — морщился всё время от головной боли, губу кусал. Когда дошла очередь колоть Абдулрахмана, случилось неожиданное: пленный вдруг как-то сочувственно взглянул в глаза «хирургу» и произнес короткую благодарственную молитву, показывая пальцем на спасённый хазарейцем вытатуированный «образок» на плече. А потом этот шурави протянул Юнусу комочек из растолчённых лепестков и сказал:

— На.

Хазареец вздрогнул. Он, обычно хмурый и недоверчивый, понял, что голова должна пройти, и неожиданно послушно положил комочек в широко раскрытый рот, обдав Абдулрахмана каким-то неестественным зловонием. А узник жестами показал, что комочек нужно прожевать и проглотить. Юнус так и сделал. И ведь помогло этому узкоглазому. Явно помогло! По крайней мере на следующий день перед уколом хазареец выглядел намного добрее. И когда Абдулрахман покорно выставил пятку для укола, Юнус вопросительно взглянул на него. Пятку-то Абдулрахман выставил, но головой покачал очень выразительно. Юнус ещё раз посмотрел в глаза пленному, а потом убрал шприц и односложно буркнул:

— Бору. [92]

Ну и, как говорится, понеслось: через день к Борису с той же проблемой обратился Парван, младший брат начальника охраны Азизуллы. Парван подвизался в лагере кем-то вроде прораба или завхоза и отвечал, в частности, за строительство мечети… И ещё через день Бориса практически совсем перестали колоть — за исключением тех случаев, когда за процедурой наблюдал сам Азизулла, а это было очень редко. Кстати, Глинский и начальнику охраны кое в чём сумел помочь: дал ему комочек, от которого тот стал значительно реже испускать из себя скопившиеся газы — только когда сильно нервничал.

Проще говоря, пердеть меньше стал этот урод, чего, кстати, «рояль армий офисар» раньше слегка стеснялся. Особенно когда орудовал английским стеком или представал пред очи американского союзника.

Затем Абдулрахман вылечил одному охраннику постоянно слезившийся глаз, а другому — язву на руке. А потом выяснилось, что этот шурави ещё умеет головную боль снимать, нажимая пальцами на какие-то точки… Но всё равно самой большой популярностью пользовались комочки от передоза. Этим же практически вся охрана страдала. И это притом, что злоупотреблять героиновыми «леденцами» или маковым жмыхом Аллах не разрешает никому! Но слаб человек, даже если он — правоверный…

Кстати, некоторые особо ушлые охранники, чтобы не впасть в зависимость от Абдулрахмана, потребовали немедленно выдать рецепт заветных комочков, и этот шурави даже неоднократно всё показал — а вот почему-то у него получалось, а у «духов» — нет. Вроде все вместе всё одинаково делали, в тех же самых пропорциях — ан нет! То ли имелся ещё какой-то секрет, то ли этот Абдулрахман и впрямь был колдуном, как кто-то сказал однажды про него.

Сам же Глинский лишь улыбался и объяснял «духам», что у него в роду — все потомственные целители. Моджахеды верили — они вообще легко велись на всё таинственное и загадочное, просто как дети…

И конечно же, Борис лечил и пленных, которые постепенно начали слегка оживать. А снять с иглы ещё несколько человек у Глинского получилось вот как: однажды он снова полечил голову «прорабу» Парвану, а когда тому полегчало, ненавязчиво предложил сыграть в коробок. «Прораб» тупо согласился, вынул свой собственный, нераздолбанный коробок и поинтересовался: на что, мол, играть будем?

Абдулрахман на ужасно ломанном языке предложил:

— Сколько раз выигрываю, столько пленных колоть не будут. Сколько проиграю — столько комочков из лепестков принесу. Идёт?

Парван нахмурился, и Борис поспешил снизить ставку (борзеть-то тоже нельзя, не в пионерском же лагере на соревновании):

— Лично вам, уважаемый, я всегда просто так помогу… Но я могу вам дать и для других… Вы сможете продать или подарить…

Парван задумался. Он хотел было сказать этому обнаглевшему русскому, что, мол, и так, безо всякой игры тот принесет столько комочков, сколько ему прикажут… Но передумал. Парван был далеко не дурак, иначе не назначили бы его «прорабом». Он был оборотистым малым и быстро понял, что нет никакого толку брать за грудки этого шурави. Его можно пристрелить, конечно, прямо сейчас — но кто тогда будет делать волшебный массаж головы, от которого уходит боль и проясняются мысли. Можно избить его до полусмерти и заставить всё время делать комочки бесплатно — но, как говорила как-то Парвану мать, даже лепёшку, чтобы была вкусной, надо печь с чистыми мыслями и хорошим настроением. Так то какую-то лепешку, а тут — волшебные комочки! Обидится этот Абдулрахман, натолчёт туда чего-нибудь не того, глядишь — а у тебя через полгода ноги отнимутся… Кто этих колдунов знает? Лучше с этим шурави сделать маленький совместный бизнес. Правда, если об этом узнает старший брат, то он церемониться не станет… В больших семьях старшие братья всегда начеку, ведь младшие всегда норовят подсидеть старших…

А с другой стороны, ну чего такого особенного хочет этот Абдулрахман — чтобы некоторых шурави не кололи? Так это, если разобраться, даже хорошо. Если пленников не колоть, они лучше работают, а от уколов становятся как сонные мухи! А Парвана и так все шпыняли за давно уж минувшие сроки окончания строительства мечети. Сроки-то все прошли, а до купола ещё ой как далеко, не говоря уже о минарете… Так что…

— Хуб, — сказал Парван, — играем…

Честно сказать, шансов у него не было вообще никаких. Ну то есть совсем. Играл-то он не так плохо для научившегося полторы недели назад, но уж слишком был азартен — как любой лох-любитель. А любой профессионал знает, что выигрывают в любую игру прежде всего не удачей и не подтасовкой, выигрывают холодной головой.

Борис каждый раз дарил Парвану иллюзию близкой победы — настолько близкую, что у того просто вспыхивали глаза. Потом, правда, почему-то всё равно выигрывал шурави. Просто везло ему, наверное. Играли долго. Но после ещё одного проигрыша Парван все-таки остановился. Нашёл в себе силы. Видимо, решил, что так и до измены недалеко, если ещё немного…

Слово своё Парван сдержал: сказал брату Азизулле, что ему нужно на стройке пять пленных без уколов, там, мол, ответственный момент, первую балку ставить надо… Брат возражать не стал.

Однако окончательно спасли Бориса от уколов совсем не его «подвиги» в игре в коробок и даже не шаманское целительство лепестками. Ему удалось продемонстрировать «духам» свои технические таланты и навыки, и это действительно подняло его авторитет на невероятную высоту. Ну по шкале узников, конечно…

А вышло всё спонтанно: однажды «духи» в очередной раз приволокли в лагерь совершенно «убитый» «уазик». В лагерь часто таскали разную поломанную технику, поскольку афганские умельцы (подчас, кстати, даже неграмотные) порой творили чудеса и могли чуть ли не БТР собрать из трех велосипедов. Только, чем дольше длилась война, тем меньше таких умельцев оставалось: зачем работать, если привычней воевать?

Но тут эти местные мастера развели руками. «Уазик» хотели уж было на стрельбище отволочь, чтобы сделать из него гранатометную мишень, но тут Абдулрахман откуда-то нарисовался, сунул нос в мотор, а потом стукнул себя в грудь и сказал, что починит двигатель. Моджахеды возражать не стали и даже разрешили шурави взять металлические инструменты — ему действительно уже худо-бедно доверяли…

Борис провозился с этим тарантасом почти целый день и, когда охранники начали было уже раздражаться и терять терпение, всё-таки запустил двигатель. И мало того, что запустил, ещё и проехался на ожившем автомобиле несколько метров. «Духи», что называется, просто обалдели. Загомонили, стали руками размахивать. Кто-то побежал звать Азизуллу. Тот явился, долго ходил с умным видом вокруг «уазика», потом бросил охранникам короткое распоряжение и ушёл, явно довольный.

В тот вечер Бориса впервые накормили почти досыта — разваренным рисом с жирными остатками курсантской шурпы. Честно говоря, много есть Глинский и сам побоялся — не знал, как скукожившийся желудок отреагирует… Но он — ничего, вроде выдержал…

Когда Абдулрахману прилепили «профессиональную» кличку — «Мастери», [93] он невольно вспомнил почти тёзку — Мастера, но нет, до него, «мобилизовавшего» саму Индиру Ганди для «нештатного» возвращения домой, капитану Глинскому всё же было далеко. Зато к нему теперь, как в мастерскую, стали возить всякую битую и неисправную технику — а она, честно говоря, на границе между Афганистаном и Пакистаном почти вся была такая. Полностью исправную и не битую там найти — это надо было ещё постараться… Так что вскоре Бориса не только колоть перестали, но и постепенно освободили от производства кирпичей и других тяжёлых работ. Ну и кормить стали лучше. А ещё — невиданное дело — его даже пару раз Азизулла лично сигаретами угостил. Даже при курсантском мулле… Нет, правду говорят, что с умелыми руками где угодно не пропадёшь…

Единственное, что все-таки слегка раздражало «духов», это отсутствие у Абдулрахмана рвения к изучению ислама. Не очень давались Мастери мусульманские премудрости, особенно молитвы — плохо запоминал он арабские слова.

Вот и решили «духи» «прикрепить» Абдулрахмана к Абдулле — самому маленькому и молодому из пленных. Этот парнишка ведь был настоящим, «природным» мусульманином, а не «перекрещённым», как русские. Даже непонятно, почему его переименовали с одного мусульманского имени в другое. Природное мусульманство, кстати, давало Абдулле определённые, если можно так сказать, «льготы» — его моджахеды почти не били и, что самое главное, — вообще не кололи. Ведь одно дело — когда «мстишь неверным», и совсем другое — единоверец, которого нужно лишь «подрулить» на путь истинный… К тому же про Абдуллу говорили, что он вроде бы сам пришёл… Моджахеды любили иногда поиграть в «идейность» и всеобщее братство всех мусульман, независимо от их происхождения. Обычно такое случалось на какой-нибудь исламский праздник.

Тогда «духи» проводили с пленными многочасовые «исламские чтения». На этих чтениях моджахеды ханжески делали вид, что все мусульмане «единятся сердцами», однако всё «единение» и всё «духовское» благочестие уходили вместе с праздником. Так что, по правде говоря, Абдулла находился на привилегированном положении не столько из-за своего мусульманского происхождения, сколько потому, что духи сделали его «бачой». [94] Поэтому и жил Абдулла в «двухместной» камере, где у него даже был собственный матрас — кусок поролона, обтянутый грязной дырявой тряпкой. По местным меркам — просто номер люкс в гранд-отеле. Кстати, такой же матрас выдали и Борису, хотя к нему духи с нескромными предложениями не лезли. Наверное, он их не сильно возбуждал — грязный, лобастый, бородатый. А вот у Абдуллы борода и усы не росли, видимо, это и «заводило» охранников, кое-кто из которых и сам в прошлом побывал «бачой». Для тех мест — обычное дело. Как парням и молодым мужчинам удовлетворять свои половые инстинкты, если женитьба — дело сложное и дорогое, просто так с какой-нибудь девушкой не познакомишься на танцах (ввиду их отсутствия в принципе), а пик сексуальной активности как раз и приходится на 20 лет. Что тогда остаётся? Только дрочить, трахать ишаков или таких вот, как Абдулла, делать «бачой».

Странным парнем был этот самый Абдулла. Глинский, когда первый раз его увидел, даже вздрогнул — лицо его смутно знакомым показалось. Но ведь, если Борис его где-то раньше видел, то, значит, и Абдулла видел его… А это ж не шутки, это смертельно опасно, это предпосылка к срыву всей операции. Но сам Абдулла никаких признаков узнавания не выказывал, и Глинский решил, что он обознался, что ему просто показалось… Известное дело — все узкоглазые лица похожи друг на друга, с точки зрения европейцев конечно. Которые, в свою очередь, для азиатов тоже все на одно лицо.

Так вот Мастери в целях «ускорения исламизации» перевели в камеру к Абдулле, который должен был стать «муаллемом». [95]

Какой уж там педагогический талант скрывался в Абдулле — это только Аллах ведает, однако вскоре Абдулрахман научился молиться вполне сносно, даже освоил характерный распев. Лучше других у него получалось декламирование той суры из Корана, которая называется «корова». Мастери с Абдуллой даже научились её дуэтом выпевать, убедительно у них получалось, Азизулла однажды услышал — даже похвалил…

И всё же темнил что-то этот Абдулла, что-то недоговаривал, хотя по-русски говорил даже без акцента. Нет, не таким уж простоватым был этот парень, как показался в самом начале. Он рассказал, что родом из Самарканда, что раньше звали его Джалилом и что он служил в Афганистане водителем. Но в выученных Борисом наизусть списках без вести пропавших никакого Джалила или Джалилова не было… Как бы вскользь упоминался, правда, некто Халилов — но без звания, номера части и ведомственной принадлежности. Вообще изначально не было ясности, кто он такой, и даже был ли он на самом деле. У Мастера, составлявшего картотеку, даже закралось подозрение, что с этим Халиловым чекисты что-то темнили — то ли он был, то ли его не было. Как будто прикрывали собственный прокол, о котором напрямую рассказывать не хотели. Может, он был просто беглецом из Средней Азии — вроде эмигранта, на время прибившегося к советской части, а потом бросившего её? Или никакой он не советский, а долго с родителями живший в Союзе афганец, потом осиротевший и по привычке вертевшийся около шурави. Такие встречались. Или ещё неведомо как запутавший сначала армейское, а потом и чекистское «делопроизводство». Во всяком случае, в ведомственных (военные — гражданские) списках пропавших без вести его имя не значилось — это точно.

(У этого парня действительно была необычная история. Гафар Халилов не был даже призван в армию — он каким-то образом на тузельской пересылке украл форму и документы у какого-то солдатика, затесался в команду, добрался до Кабула и даже умудрился попасть в автобат. Там его и должны были разоблачить. Уже пошли из Ташкента грозные письменные ориентировки по линии военной контрразведки… На сутки опоздали — самолёта не было. Халилов успел поисполнять «интернациональный долг» всего семь дней, а на восьмой колонна, в которой он ехал, попала в засаду. Тела этого «дезертира наоборот» так и не нашли… Этот Халилов был не шпионом и не эмигрантом, а романтическим пареньком с буйной фантазией. Он сбежал на войну в Афганистан, как раньше мальчишки сбегали на войну в Испанию…)

Но почему же тогда Абдулла сказал, что он — Джалил, а не Халил? Страхуется? От кого? От недалёкого водилы из геологической партии? Зачем?

Кстати, никаким водителем Абдулла не служил, да и не мог им служить: Борис несколько раз брал паренька подручным на ремонт очередного джипа и мгновенно понял, что тот ничего не понимает в автомобилях. То есть совсем ничего. Можно, конечно, за разное хаять Красную армию, но вот такого девственно чистого мозгами красавца просто не выпустили бы из учебки. Может, его били бы там каждый день, но в итоге либо он всё же худо-бедно, но выучил матчасть, либо из него сделали бы инвалида. Абсолютное большинство выбирало первый вариант. А этот Абдулла — он вроде и не инвалид, но матчасть не знает совершенно. Похоже, ни в какой учебке он просто не был, хотя и советский по происхождению… Значит, скорее всего, он и есть тот самый Халилов, запутавший всех и вся.

«Несчастный мальчишка — стоило ли из мирной жизни бежать на войну? Или, тем более, искать лучшей доли в Афганистане, чтобы в итоге стать „бачой“»?

Борис вздохнул от своих невесёлых мыслей. Ему стало бы еще намного более невесело и просто страшно, если бы он узнал, что ещё скрывает этот Абдулла. Но он не знал. Пока не знал.

На тот день, когда его перевели в камеру к Абдулле, Борис сумел уже более-менее четко идентифицировать четверых из остальных восьми советских пленных.

Карим оказался рядовым Мустафой Каримовым, мотострелком, крымским татарином из Бахчисарая. Борису долго не удавалось его разговорить. Карим казался нелюдимым, угрюмым и жестоким, общался только со своим сокамерником Нисмеддином, вообще был похож на зверя, готовящегося к последнему прыжку, — его даже охранники как-то инстинктивно сторонились. Но с Каримом было проще, потому что в своё время Челышев как раз про него говорил, что «он точно в Зангали». Так что его-то биографию Глинский знал вплоть до родственников, чем и воспользовался однажды. Труднее всего было «дожать» Карима на то, чтобы тот сам в разговоре назвал свою настоящую фамилию и хотя бы просто пошёл на контакт, не говоря уже о какой-никакой доверительности. Но Борис с этим справился — однажды, после вечерней молитвы, завёл разговор вроде бы ни о чём. Карим поначалу не реагировал, молчал, озирался, переминался на нагноившихся из-за уколов ногах… А потом Глинский спросил намеренно по-украински — ему показалось, что крымский татарин недолюбливает именно русских:

— Карим, слышь, Карим… А чому тоби цэ имя?

Пленный долго не отвечал, потом буркнул равнодушно, но по-русски:

— Из-за фамилии.

— Так ты — Каримов, чи шо?

— Угу.

— А дэ жив?

— В Крыму. Крымский татарин, слышал, как нас в конце той войны в Среднюю Азию гнали? Как там говорили, «эшалонами»…

— Ни. Нэ чув.

Глаза Карима налились злостью, и Борис даже схватил парня за руку:

— Да ты пидожды, Карим, не заводся. Москали и нас, хохлов, голодом морили… Дэ ж я про ваших чув бы? По радио, чи шо? Я зовсим тоди про цых татарив крымских взнав, колы про цього пилота читав… Як його? Двиче Герой Радяньского Союзу…

Карим вздрогнул:

— Султан Амет-хан?

— Точно! Вин, часом, нэ з твоий род ы ны?

Карим задрожал ещё сильнее и вдруг разрыдался.

— Родственник… По матери…

В плен Каримов попал просто: уже перед дембелем следовал в колонне в Шинданд, чтобы оттуда лететь в Союз. Не с основной колонной, а с маленькой, короткой, которая на день раньше основной вышла. Ну и всё — неожиданное нападение под Гиришком, разрывы гранат, упал с брони, растерялся и даже автомат свой не нашёл…

На следующий день Карим подвёл к Борису своего сокамерника Нисмеддина, которого звали когда-то Василием Пилипенко и который был младшим сержантом Советской армии.

Пилипенко и Каримов в Афганистане служили вместе на одной заставе и были там, кстати, «на ножах», а теперь Мустафа, как мог, о Васе заботился. Младшего сержанта взяли в плен в ходе того же самого нападения на колонну, шедшую в Шинданд, только он, в отличие от Каримова, отстреливался, пока автомат не переклинило… «Духи» это знали и часто избивали Нисмеддина, в итоге даже лёгкое ему повредили. Он сначала всё время натужно кашлял, а потом и вовсе потерял голос.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒