Андрей Константинов, Борис Подопригора 5 страница

Глинский еле успел позвонить домой и предупредить мать, что их на пару недель вывозят в загородный лагерь «на полевую практику по тактике». Надежда Михайловна ни о чем спрашивать не стала — она была женой генерала и про такие «практики» слышала не первый раз…

Начвещ эскадрильи выдал Борису положенное лётное обмундирование, а потом протянул ключ от шкафчика, где прикомандированные могли оставить свои личные вещи:

— Держи! Этот у нас — для переводяг.

Глинский открыл ячейку и не сразу понял, чьими вещами она была занята. Потом присмотрелся, отодвинул в сторону одежду и прочитал надпись на пластмассовой синей ленте кейса: «курсант Калибабчук». Этот парень учился курсом раньше Бориса и погиб несколько недель назад в Бермудском треугольнике. Собственно, погиб весь экипаж самолёта-разведчика, «работавшего» вдоль восточного побережья США, в основном вокруг Флориды. Фактически их сбили американцы. Фактически — потому что их «фантомы» ракет не выпускали и из пушек огонь не открывали. Они просто прошли слишком близко над нашим самолётом и буквально сбросили его в «плоский штопор». Курсанта тогда похоронили со всем экипажем по месту его постоянного базирования — в Североморске на Кольском полуострове…

Глинский позвал начвеща, и тот молча забрал нехитрый скарб, оставшийся от курсанта Калибабчука. А Борис в соответствующем настроении положил в шкафчик свои шмотки. Впрочем, несмотря на такое невесёлое начало, командировка прошла вполне штатно и без особых приключений. Разве что однажды случилось вот такое: самолёт-разведчик ВМС Израиля минут десять внимал безуспешным попыткам Бориса установить связь с аэропортом Афин, в зону контроля которого должен был войти советский Ан-12. Так вот «еврей» издевательски предложил свои услуги, причём на чистом русском языке: «Коллега-Аэрофлот! Скажи по-русски, что там „товарищ майор“ просит передать на „Афина-контроль“? » Борис на той же «еврейской» частоте повторил по-английски заученный текст от имени того же Аэрофлота: «Request clearance to enter your zone». Израильский разведчик деловито ответил уже через десять секунд: «Всё о’кей! „Афина-контроль“ прислал „квитанцию“. Сядешь в Дамаске — передай „Хафезу Асадовичу“: „Над арабской мирной хатой гордо реет жид пархатый…“»

Пять раз их гоняли до Дамаска и обратно с «обратным подскоком» в Дубровник. В Сирии их дальше аэродрома не выпускали, да и времени на экскурсии особо не было. Разгрузились, заправились, поели югославского лечо, водички попили, покурили, поболтали с «местными» — и на взлётку. Без розыгрыша дело, конечно, не обошлось. Как только первый раз сели, командир приказал переводяге-новичку выкопать артезианскую скважину — мол, воды на дорогу никто не даст. Даже лопату выдал. Но Борис сразу догадался, что это такой прикол…

А под «местными» понимались тоже советские, но те, которые в Сирии находились в длительной командировке. Они-то, собственно говоря, и принимали оружие «для последующей передачи арабской стороне». И всю предполётную подготовку на аэродроме проводили. А с сирийцами Борис практически и поговорить не смог. Так, поболтал немного с офицером из батальона аэродромной охраны — и всё. Главное — то, что араб и Борис друг друга поняли. А это ведь точка профессионального отсчёта. На всю жизнь. Больше повезло с «экскурсией» в Югославию, когда в крайнем (лётчики не любят слова «последний») рейсе они из-за нелётной погоды застряли на двое суток вперёд в Дубровнике.

Экипаж позволил себе расслабиться. Студента (такую эксклюзивно-переводческую кличку экипаж, недолго думая, прилепил Борису в память о «вечном студенте Шурике из „Операции Ы“») командировали в гражданский аэровокзал, чтоб он там «разведал насчёт сам знаешь…». Глинский сразу нашёл, что нужно. Да и директор, или хозяин, ресторана, сначала строжившийся, вполне прилично говорил по-русски.

Этот директор обслуживал русских лётчиков лично, выпроводив без особых церемоний последних клиентов и распустив персонал по домам. Он, как выяснилось, был партизаном армии Тито, служил чуть ли не в единственном полку югославов, освобождавшем Белград вместе с советскими частями генерала Жданова. Директор в тот вечер захотел вернуться в боевую молодость — послушать нечастые в его краях русскую речь и песни, которые сам же и подсказывал. Старый партизан терпеливо ждал за стойкой бара, когда гости закончат трапезу, смахивал наворачивающиеся слёзы и что-то еле слышно шептал сам себе. Поднося экипажу ещё одну тарелку с «мешане месо»[14] и огромными — с волейбольный мяч — помидорами-«парадизами», он деликатно осведомлялся: «Да ли свэ у р э ду? » — «Всё ли в порядке? » Конечно, после такого приема уйти просто так было нельзя, и штурман снял с себя в подарок деду почти новый офицерский ремень. Директор ресторана растрогался, отлучился куда-то ненадолго и вынес «за добре пут» большую бутылку домашней ракии.

В родной ВИИЯ Борис вернулся, что называется, гоголем. Скудных командировочных чеков ему едва хватило на немудрёные подарки отцу и матери и, разумеется, на заветный кейс из «Берёзки». «Президент». Такие кейсы считались знаковым атрибутом курсантов, уже кое-где побывавших и кое-что понюхавших. Руководство ВИИЯ, скрепя сердце, разрешало курсантам ходить с ними на занятия. (Хотя периодически развёртывало военно-патриотические кампании по переходу на офицерские планшеты. Эти кампании всякий раз прерывались вопросом: как в полевую сумку запихнуть тысячестраничный, например, англо-русский «миллеровский» словарь? ) Конечно, Глинскому очень хотелось рассказать однокурсникам что-нибудь этакое, и он едва удержался, чтобы историю с израильской подмогой не переделать в легенду о «психической атаке» «фантома»… Но всё же удержался. Однокурсники, пока не бывавшие в загранкомандировках, на него и так смотрели с завистью. Особенно Виталик Соболенко, который долго придирчиво рассматривал кейс Бориса, а потом с философской паузой сказал:

— Вещь. Хотя на твоём месте мог бы быть и я.

— Не напьёшься — будешь, — засмеялся в ответ Глинский. [15]

Борису казалось, что всё хорошее только начинается, что впереди ещё очень много интересных командировок в разные страны. Но жизнь очень скоро внесла в его мечты свои коррективы. Буквально через три дня после его возвращения произошли события, ставшие для Бориса самыми памятными чуть ли не за все пять лет учебы. История вышла самая что ни на есть скверная, по-другому и не скажешь. Всё началось с того, что Новосёлова «дёрнули» к начальнику факультета и сообщили о возможной полугодичной командировке в «страну с жарким климатом». Неофициально намекнули, что речь идёт о Южном Йемене. Младший сержант Новосёлов вернулся в языковую группу сияющим, как начищенный пятак, и, естественно, не удержался, поделился радостью. И в тот же день на занятиях по тактике у младшего сержанта пропала карта, которую нужно было разрисовать за противника и «наших». Ничего «стратегического» на карте не значилось, однако в правом углу стоял грозный гриф: «Секретно». Так курсантов приучали к штабной культуре, аккуратности и соблюдению военной тайны.

Так вот, когда занятие закончилось, стал Новосёлов сдавать секретчику свои карты, а одного листа — ещё пустого, не разрисованного, — нет. Вся группа обшарила по сантиметру аудиторию — лист как сквозь пол провалился. Новосёлов скривился, как от зубной боли. Все понимали: не найдётся карта — всё, о командировке можно забыть. И кстати, хорошо, если только о командировке.

— Прав Мякишев, хреновый из меня командир. Давно надо было… Постойте, а где Соболенко? Куда он…

— А он самым первым свои карты сдал. Ещё торопился куда-то очень, — сказал Борух, что-то прикидывая. — Не переживай, Илья, найдём, не улетела же она… Окна-то не открывали…

— Погоди, — перебил Боруха Новосёлов. — А куда он так торопился?

— Да у его Людки-Латифундии сегодня день рождения, — вспомнил Глинский, — наверное, к ней и рванул.

Люда работала библиотекаршей в специальном фонде. Неизвестно, кто и за что прилепил ей кличку Латифундия, но задница у неё была действительно ядрёная — большая, но не вислая, а смачная такая, высокая и аппетитная, да она, бедная, ещё и на умопомрачительных шпильках ходила. Последнее время Соболенко пытался ухаживать за Людкой, но она, избалованная многолетним курсантским вниманием, ещё не решила: пора ли ей всерьёз принимать ухаживания или ещё повыбирать?

Борис поймал прямой взгляд Новосёлова и аж задохнулся:

— Ты что, думаешь, это он?..

— Ничего я не думаю, — перебил его Илья, с досады резко махнув рукой. — Но в «монопольку» он с нами играл. Если украл этот пидор… Короче, он постарается её сразу скинуть… Слишком опасный вещдок!

Все сразу засуетились. Кто-то бросился проверять урны и туалеты, кто-то — территорию по дороге от класса до библиотеки. Даже в «Хилтоне» на всякий случай засаду выставили. Соболенко как в воду канул. Глинский же сразу рванул в спецфонд. В принципе, Людка на него всегда многозначительно поглядывала, но Борис делал вид, что не замечает этих взглядов — ведь она нравилась Виталику… Запыхавшись, Глинский чёртом влетел в спецфонд и сразу бросился к Людке, которая даже ойкнула от неожиданности. Впрочем, узнав Бориса, она тут же заулыбалась:

— Приве-ет, а ты чего такой… как на пожар?

Глинский постарался придать своему лицу самое непосредственное выражение и затараторил:

— Людочка, солнышко, с днем рождения тебя, красавица. Здоровья тебе, счастья, любви! И мужа хорошего, чтоб всю жизнь тебя на руках носил, как Руслан свою Людмилу из поэмы товарища Пушкина.

Латифундия зарделась и кокетливо повела бровями:

— Ну, положим, у Пушкина ещё неизвестно, кто ту Людмилу больше на руках носил — то ли Руслан, то ли карлик этот бородатый… Так… ты сюда торопился, чтобы меня поздравить?

Борис кивнул, внутренне прося прощения за свою ложь:

— Да я еле конца занятий дождался, так хотел тебя в щёчку поцеловать… Можно?

— Можно, — она без колебаний подставила розовую щёку. Глинский нежно чмокнул девушку и непринужденно так спросил:

— Виталька-то тебя поздравил?

— Кто? А, Виталик… Да, конечно. Ещё утром. Вон — тюльпанчики на столе…

Латифундия оглянулась и наклонилась поближе к Борису:

— Слушай, я тут в полшестого с девчонками полянку накрою… Ты приходи. И гитару возьми обязательно. Тот романс из «Дней Турбиных» споёшь… Придёшь?

— Обязательно! Слушай, Люд, а ты не знаешь, где Виталька? Он мне трёху задолжал — очень бы кстати пришлась, если насчёт полянки.

— Ой, да не надо, у меня и так всё приготовлено, — замахала руками Люда. — Ты, главное, сам приходи. А Виталька — он только что забегал. Справочник какой-то брал — старый… Что-то там выписал и убежал.

У Глинского, почуявшего след, часто-часто застучало сердце:

— А что за справочник-то?

Латифундия пожала плечами:

— Да… «джейнс» каких-то лохматых годов… Пятидесятых, по-моему. Я ещё удивилась: зачем ему такое старьё? Их ведь и не берёт никто. А тебе-то чего?..

Борис улыбнулся, как мог беззаботно, будто только что уличил приятеля в милой безобидной хитрости:

— Ах, Виталик, Виталик… Хитрец ты наш… Да это он Чапарэлу, нашему преподу по ВБТ, [16] что-то сегодня втирал, видно, задружиться хочет. Что-то ему доказывал из истории артиллерии. Людочка, милочка, а можно я тоже тот справочник гляну? Мне с Чапарелом тоже не мешает потравить с умным видом. Зачёт ведь скоро…

— Без проблем. Клади военный билет, ага, пойдем, провожу.

Людка застучала своими высоченными — стальными на вид — шпильками…

Толстые «джейнсовские» справочники по иностранным армиям (которые в Союзе почему-то были секретными) занимали почти полный стеллаж. Они обновлялись каждый год, поэтому старыми почти никто не интересовался, за исключением редких чудаков, любителей военной истории. К ним Соболенко уж точно не относился. Дождавшись, когда Латифундия вернётся на своё место, Глинский начал по порядку пролистывать справочники, начав с самых старых. Из четвертого по счету, за 1957 год, выпала сложенная до размеров ладошки карта… Борис развернул её, потом снова сложил, убрал во внутренний карман и энергично направился к выходу. Люда, возвращая ему военный билет и заглянув в глаза, даже встревожилась:

— Ой, ты это, чего? На тебе аж лица нет.

— Да… похоже, проспорил я кое-что. Самонадеянность подвела… Побегу я, Люд, а то к поляне твоей не успею…

Глинский шёл по коридору и нервически кусал губы. У него в голове не укладывалось, как человек, бывавший у него дома, способен на такую подлость. Правильно, видать, Новосёлов говорил ещё на КМБ. Ну да… И ведь как всё рассчитал! И Новосёлову отомстит — у того командировка «гавкнется», и сам же ещё, глядишь, вместо Ильи поедет… Отправлять-то всё равно кого-то придётся… А Соболенко — следующий после Новосёлова по «партийному списку». Они одновременно стали: Военпред — полноценно партийным, Соболенко — кандидатом в члены партии, кстати первыми в языковой группе…

Новосёлова он нашёл в аудитории. Тот вместе со всей группой в очередной раз перебирал секретные портфели. Борис молча протянул ему карту. У Ильи с нервяка затряслись руки:

— Где нашёл?

— Где нашёл, там уж нет. В «джейнсовский» справочник пятьдесят седьмого года вложил. Чтоб на века. Если б не день рождения Латифундии, хрен бы догадался…

— Соболенко?

— А кто, дух святой? За руку его я, конечно, не поймал, но ведь не сама же карта в спецфонд улетела.

— И чего делать будем?

— Чего делать, чего делать… Думать надо. Нет, ну какая же сука… Ладно, опечатывай портфель, вечером обсудим, что и как…

Но обсудить «что и как» не получилось. Тут же на лестнице Борис встретил Виталика — он с озабоченной физиономией торопился на родной этаж. Увидев Глинского, зачастил:

— Старый, я тут слышал — у Военпреда карта пропала… Чем могу помочь? Кстати, про сабантуйчик у Людки в курсе? Пойдём? У тебя гитара — в «Хилтоне»?.. Ты чего, старый?!

У Глинского задёргалось лицо:

— Сабантуйчик, говоришь?..

Борис понял, что врезал Виталику в челюсть, только когда тот скатился чуть ли не до конца лестничного пролёта. Сам подняться Соболенко не смог — сильно ударился головой о ступеньки. К нему подбежали офицеры-спецпропагандисты и пытались было оттащить к себе на этаж. Но потом, поняв, что дело серьёзное и без огласки всё равно не обойдется, быстро доложили о драке и о пострадавшем дежурному по институту. Тот мигом поднялся на третий этаж, да ещё прихватил оказавшегося под рукой майора-начмеда с характерной кличкой Паша-понос. Когда к месту событий протолкался Новосёлов, дежурный по институту уже принял решение задержать Глинского «до последующего выяснения обстоятельств». Так что на полянку к Латифундии в тот день не попал ни Борис, ни Соболенко…

После краткого дознания Глинский, что называется, с лёту получил неизбежный в таких случаях «файв», иначе говоря «пять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте». Начкурса уже через день отправил его в исторические Алёшинские казармы. Ничего такого особо страшного на «губе» не оказалось. Правда, беззубый капитан, помощник коменданта, сначала попугал Бориса жуткой улыбочкой и обещанием показать камеру, где, «не переставая, блюют кровью, с тридцать седьмого года начиная», но потом выяснилось, что это у капитана просто прикол такой — для новичков. А зубы он не успел вставить взамен потерянных на футболе. Глинский деликатно предложил помощь мамы, Надежды Михайловны. Помощник коменданта так же деликатно согласился. И, надо сказать, сиделось Борису относительно легко — ну строевой подготовкой занимались по утрам, ну кормили не очень, ну камера — «специфическая»…

Но, во-первых, сходивший к Надежде Михайловне в клинику капитан регулярно поил Глинского кефиром, молоком, а раз даже угостил мороженым. А во-вторых, он после строевой забирал Бориса себе в кабинет — якобы наглядную агитацию подновлять. На самом деле «арестант» деловито переписывал капитану лекции по марксистско-ленинской подготовке заодно с конспектами первоисточников. Но и на то, чтобы подремать на топчанчике, время тоже оставалось.

Правда, вернувшись через пять суток в институт (надо сказать, что на более серьёзные сроки виияковцев от учебы старались не отлучать), Глинский попытался впарить однокурсникам, что сидел именно в той самой камере, что и Лаврентий Палыч Берия после его исторического и окутанного тайной ареста. Но Борису, разумеется, не поверили. Про эту камеру рассказывали буквально все вернувшиеся с «губы». Некоторые даже и призрак Берии видели, а китаисту по кличке Репс (позднее ставшему серьёзным профессором и всяческим академиком) этот призрак даже оценки в сессии предсказал — две четвёрки, две пятёрки. Правда, рассказал Репс об этом уже после сдачи сессии, но лишь потому, что такое условие сам же призрак и поставил. А как возразишь Лаврентию-то Палычу?..

Ещё через пару дней состоялось комсомольское собрание курса, посвящённое непосредственно Борису. Проходило оно занудливо и чинно. В президиуме сидел замполит факультета полковник Фаддей Тимофеевич Мякишев. Он и открыл собрание:

— Товарищи курсанты! Вольно, садись! Значит, предстоит нам рассмотреть личное дело комсомольца Глинского, учинившего в стенах института безобразную — у меня нет других слов — драку… Ну вы все в курсе… В результате кандидат в члены КПСС Соболенко получил травму. По медицинской справке — ушиб затылка. Значит, довожу, товарищи комсомольцы, до вашего сведения: командование факультета предлагает исключить курсанта Глинского из рядов ВЛКСМ и возбудить перед начальником института ходатайство об его отчислении. А что делать?.. Прошу высказываться. Секретарь, ведите собрание!

Курсанты от неожиданности предложения взволнованно загудели. Все уже, конечно, знали подробности произошедшего и полагали, что если уж кого и наказывать, то «пострадавшего» Соболенко. Борис после того, как прозвучало слово «отчисление», ощутил, как по спине пробежал холодок. Сидевший в президиуме «коммунист Новосёлов» ободряюще подмигнул: мол, не боись, всё идет по плану. Илья ещё до собрания предупреждал, что начальство хочет устроить спектакль — потребовать строжайших мер в расчете на «комсомолию», которая по молодости примет более мягкое решение. А не считаться с решением комсомольского собрания в данном конкретном случае уже нельзя — демократический централизм, знаете ли…

Начальство было в курсе причин драки, конечно, неофициально, но всё же это влияло на многое. Вообще говоря, на всё. Выступавшие однокурсники, со многими из которых провёл соответствующую работу Новосёлов, вели себя грамотно. Они не бросились оголтело защищать Бориса, но говорили о произошедшем как о стечении драматических обстоятельств. О том, что Борис вступился за честь Женщины — «комсомолец Глинский имел основание считать, что её оскорбил кандидат в члены КПСС Соболенко, да ещё прямо в день её рождения», что, дескать, и обострило ситуацию. Договорились до того, что Борис «лишь отрезвляюще толкнул однокурсника, не рассчитав своих физических кондиций. А тот не удержался на скользкой, только что вымытой лестнице». «Форс-мажор, — витийствовал не по годам рассудительный Борух, — и никакой общественно осязаемой составляющей в данном инциденте нет, и не надо частный эпизод возводить в ранг политической преднамеренности». Мякишев такие словесные пируэты слышал нечасто, поэтому почти проснулся.

Много чего наговорили, напридумывали. Единственное, что так и не было произнесено вслух, — это правда о причинах «безобразной драки». Соболенко ничего не пытался пояснить или опровергнуть, так и просидел всё собрание молча, уставившись в стол. Наконец слово взял секретарь комсомольской организации факультета. Он произнес длинную речь в пользу «сытых волков и целых овец». Дескать, с одной стороны — «налицо, как совершенно справедливо заметил коммунист Мякишев, вопиющий факт неуставных отношений», а с другой — «сила коллектива состоит в вынесении не столько строгого, сколько всесторонне взвешенного и поучительного решения». Своими руладами про одну и другую стороны комсорг вновь усыпил полковника Мякишева, пару раз прикрывшего зевок ладошкой. Остальным эта ритуальная игра и подавно надоела.

Когда перешли к голосованию, за исключение Глинского не проголосовал никто. За строгий выговор — четверо — все партийные, кроме Ильи. Просто за выговор — пятьдесят семь комсомольцев. Борис выдохнул, поняв, что, похоже, на сей раз пронесло. Он и впрямь отделался «малой кровью». Любопытно, что отсиженные пять суток ареста ему даже не записали в карточку поощрений и взысканий. Как выразился однажды тот же Мякишев: «Надо уметь беречь оступившихся».

Вот в ВИИЯ таких и берегли, как могли, но не всех, а только «человеков». «Говна кусков» не жалели. Так что, по большому счёту, в человеческих качествах «индивидуалиста» Глинского никто не усомнился. Однако факультетское начальство, рассмотрев историю с дракой «со всех сторон и под микроскопом», всё же решило, что всю эту дерьмовую интригу можно было разрулить мудрее и взрослее, а не так, как Глинский — рубанул, понимаешь, сплеча… За дело, конечно, но… Горяч парень слишком, вспыльчив. Или слишком на папу надеется? С тех пор и пошла вот эта формулировка «вспыльчив» в характеристики-аттестации Глинского. А попав, так уже оттуда не вылезала всю его последующую офицерскую жизнь. Кадровики на каждом новом месте его службы не решались сами убрать эту характеризующую деталь. И последующим командирам не советовали: дескать, кто-то раньше неслучайно же это написал? А ну как он и вправду что выкинет? Спросят, почему проглядели? А так… никто ничего не проглядел, ясно же написано — «вспыльчив». Какие вопросы?

А что касается Соболенко, то с ним уже разбиралась парторганизация факультета за закрытыми дверями. И он-то как раз получил взыскание в учётную карточку. С формулировкой «за неуважительное отношение к коллективу». Единогласно. Без раскрытия, в чём именно и в чей конкретно адрес это неуважительное отношение выразилось. А потом как-то очень быстро подвернулся случай отправить курсанта Соболенко в командировку в учебный центр Янгаджа. И отправили Виталика (точнее сослали) так, чтобы заканчивал он учёбу уже со следующим курсом…

А дальше-то что? В конечном счёте институт Виталик закончил и куда-то распределился. Но вот что интересно: однокурсники по ВИИЯ всегда в общих чертах знают, как сложилась судьба того или другого. Особенно если он «простой да грешный». Встречаясь, они обязательно обмениваются новостями и сплетнями:

— Помнишь Вивальди? Он, как уволился, сначала в «оперетте» «скрипел». Потом в Вену укатил. Не знаю, сам по себе или «как»…

— А о Борухе кто слышал?

— Да у него всё наперекосяк пошло. Развёлся, уволился… Пил крепко. Теперь на даче сидит, чуть ли не с котом своим в шахматы играет. А ведь какой умище!..

Ну а если однокурсник попадал в «безгрешную контору» (или почти «безгрешную» — типа МИДа) и, соответственно, надолго «пропадал с локатора», кто-нибудь из однокурсников, улыбнувшись, пояснял остальным:

— Да нормально всё у Мишки. Полковника недавно получил. Его Марина моей Наташке на Новый год звонила…

И никто о подробностях не спрашивает, в том числе памятуя историю о парижском рандеву Миньяра.

Так вот, о Соболенко никогда никто ничего не слышал. Скорее всего, он быстро уволился из армии и предпочёл забыть о своем виияковском прошлом. Старый ВИИЯ формировал свои представления о рукопожатности. Часто на всю оставшуюся жизнь…

Хоть и не записали Глинскому взыскание в карточку, но с мыслями о «загранке» ему пришлось проститься, по крайней мере, на какое-то время.

— Выдержишь «карантин» — там посмотрим, — туманно пояснил начальник курса, — в спецкомандировках важно не только язык знать, но и, как написано в уставе, «стойко переносить тяготы и лишения воинской службы». А ты у нас вспыльчивый…

Конечно, Борису было обидно. Тем более что по языковым предметам преподаватели его не просто хвалили, но даже ставили в пример остальным и говорили, что у него явный «лингвистический талант». Глинский, кстати, и сам не заметил, как этот талант прорезался. Просто к концу третьего курса количество перешло в качество, и занятия, что по арабскому, что по английскому, перестали быть работой. Превратились в естественное наполнение жизни. А что ещё, если не языки?

Ради самоутверждения и чтобы заглушить обиду, Борис стал неистово истязать себя физическими нагрузками — бегал и полуподпольно качался в спортзале соседствующего с институтом ликеро-водочного завода «Кристалл». А ещё он не бросил своего увлечения гитарой и даже организовал (на четвертом уже курсе) вокально-инструментальный ансамбль из курсантов-старшекурсников. Ансамбль этот был, конечно же, замечен начальством, но вот отношение к нему (по крайней мере, со стороны политотдела) было непростым и неоднозначным. С одной стороны, звучали оценки — «не советская там какая-то музыка», с другой — «иностранные песни — это дополнительная подготовка, и лексическая, и страноведческая». Да и ежегодно наведывавшиеся в институт «купцы» из «безгрешных» контор не раз высказывались за «более системное и разноплановое приобщение выпускников к современным формам культуры».

А что было в традиционной виияковской «культуре»? Из курса в курс неизменное — на вечерних прогулках: «Из-за острова на стрежень». Про то, что у «брачующегося» Стеньки Разина «всё на мази»: «From the Island down the River, / Celebrating Wedding Day / Стенька Разина’s ships appear / Стенька Разин is ОК…»

В итоге разгонять ансамбль не стали. Помогло этому одно любопытное обстоятельство, оказавшее весьма существенное воздействие на личную (в конечном счёте, не только личную) жизнь курсанта Глинского. Дело в том, что как раз почти одновременно с ансамблем в виияковской самодеятельности родился грандиозный проект — музыкальный спектакль, посвященный недавним трагическим событиям чилийского переворота в сентябре 1973 года. А надо сказать, что традиции виияковской самодеятельности были весьма глубокими, да и её возможности — тоже. Некоторые спектакли становились известными далеко за институтскими стенами. И вот постановщик спектакля, курсант выпускного курса, предложил встроить выступление ансамбля в конструкцию спектакля — достаточно условную, почти «капустную». Так сказать, для развития «высокоидейного, остроактуального, одновременно молодежного по подаче художественного материала». По крайней мере именно так было заявлено даже не начальнику политотдела института, а чиновнику из отдела культуры ЦК, получившему задачу лично разобраться, что там курсанты напридумывали.

А напридумывали они, что называется, «богато». Про рок-оперы, позднее собиравшие целые стадионы, тогда ещё особо не слыхали, но идеи уже витали в воздухе. А какая же рок-опера без женских партий? И где взять исполнительниц для них в военном-то институте? Курсисток-то ещё не набрали… Нет, конечно, какие-то девушки в ВИИЯ были, те же библиотекарши-«латифундии», но они пели на очень, как говорится, «застольном» уровне. Кто-то через свои связи предложил привлечь к этому делу двух молодых актрис из цыганского театра «Ромэн». Тем более что они и внешне вполне себе на чилиек смахивали. По крайней мере больше, чем большинство курсантов — на жгучих чилийцев.

Когда эти «чилийки» пришли на первую репетицию, у Бориса от удивления и неожиданности даже непроизвольно рот открылся… И с этого мгновения, можно сказать, и завертелась его очень нескучная личная жизнь… Да и то сказать — пора бы уж. Четвертый курс — тут и выпуск не за горами. Однокурсники один за другим подыскивали себе «вторых половинок». Часто это были девушки из своей среды, такие, чтоб перед распределением можно было заручиться еще и дополнительной поддержкой через дальновидный брак. Иногда женились на тех же библиотекаршах-лаборантках. Поскольку в ВИИЯ их брали, разумеется, не с улицы. Кстати, кандидатуры невест согласовывали лично с замполитом факультета, если, конечно, ему никто сверху не звонил: мол, в таком-то конкретном случае — полный порядок, а подробности знать ни к чему. Даже вам, товарищ полковник. Иногда в ходе таких замполитовских смотрин порой выяснялись любопытные обстоятельства, вводившие в ступор не только институтское начальство, но и ГУК, [17] да ещё с Лубянкой в придачу.

Так, например, случилось с Витей Луговым, когда он, кандидат на красный диплом, привёл на «собеседование» свою невесту. Казалось, девушка подходила по всем статьям: и умница, и хорошо держится, и комсомолка-активистка, и ленинская стипендиатка, да к тому же дочь Героя Советского Союза — летчика-испытателя… Но! При подробном рассмотрении вдруг выяснилось, что будущий тесть Лугового — мало того что бывший харбинец и выпускник токийского университета сорокового года, он ещё чуть ли не племянник белогвардейского атамана Семёнова, того самого, «злейшего врага советской власти».

Стали разбираться, как же он Героем стал, — выяснилась интереснейшая, хоть и незатейливая история. Дело было так: к «историческому» XXII съезду партии кровь из носу нужно было «поставить на крыло» новый истребитель, то есть получить подпись госкомиссии на акте приёмки. А госкомиссия подписывать отказывалась, поскольку, несмотря на всю «важность момента», ни один испытательный полёт не обходился без «предпосылок к лётному происшествию». Тут зампредсовмина по «оборонке» Дмитрий Федорович Устинов и позвонил директору авиазавода, которого хорошо знал ещё с войны:

— Моисеич! Тебя сколько раз на Героя Соцтруда посылали?

— Да вроде четыре…

— Ну вот, «подымешь» истребитель — на сей раз точно получишь. Никита Сергеич сам предложил… А звоню я тебе, чтобы ты прямо щас мне доложил, что тебе для этого нужно?

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒