Андрей Константинов, Борис Подопригора 4 страница

В декабре, что самое обидное — в день празднования шестидесятилетнего юбилея отца (Борис-то и в наряд-то попал из-за чрезвычайной необходимости), произошёл с Глинским один неприятный случай как раз во время наряда по кухне. Его языковая группа принимала наряд от третьекурсников. Так вот, котломой-предшественник к котлам, которые должны были быть отдраены к сдаче наряда, даже не притронулся, решил, наверное, что сменщик-салага испугается и «сглотнёт». Борис не «сглотнул». Запахло серьёзной дракой, и дежурный по столовой, испугавшись последствий, вызвал дежурного по институту: тут, мол, закладку на ужин пора делать, а котлы с обеда не чищены. Вместо дежурного прибыл посыльный в щегольских хромовых сапогах — тот самый «перс» Витя Луговой. Кстати, едва ли не во второй раз после Борисова поступления они и встретились.

Мгновенно оценив обстановку, Луговой по праву старшего тут же остудил закипевшие страсти:

— Ты, молодой, руками-то не маши, ветер нагоняешь, а не май-месяц… А ты, Самарин, не борзей. А то следующий караул у меня до утра не сдашь! И не надо на меня щёлчками дёргать — лишнего на тебя никто не грузит…

И третьекурсник Самарин долго оттирал котлы, зло посапывая, пока Глинский и Луговой обменивались «светскими» новостями. Вот к Луговому Бориса тянуло, несмотря на разницу в возрасте и уже в статусе. Но… Вите было уже не до «детства», у него совсем другая, взрослая жизнь начиналась. Он уже жениться собрался, о чём и успел поведать Борису. Уходя из столовой, Самарин тихо, но очень зло бросил Глинскому на прощание:

— А с тобой, салага, мы ещё встретимся.

Борис ничего не ответил, только издевательски присвистнул вслед третьекурснику.

Конечно, он не мог знать, что они действительно столкнутся через годы, да так, что оба никогда не забудут, ибо как забыть резкий излом судьбы. Не знал тогда Глинский, что его жизнь тесно переплетётся с жизнью этого Самарина… И если бы кто-то сказал что-то подобное тогда, в столовке, Борис бы просто рассмеялся… У Судьбы порой странное чувство юмора… Впрочем, в институте они больше не пересекались, если не считать пары случаев в карауле, когда Самарин делал вид, что между ними ничего не было и что он вообще не знает Бориса.

Надо сказать, что в замкнутых мужских коллективах конфликты случаются довольно часто. И курсантская среда во все времена не являлась в этом смысле исключением. Ну а в далёкую советскую пору дрались не только в общевойсковых и военно-морских училищах или, скажем, в рязанском десантном (там и драка — не драка, а «факультатив» по рукопашному бою), но и в таких «мирных» заведениях, как, например, Военно-медицинская академия! А ведь про эту академию рассказывали, что там курсанты даже присягу без оружия принимают. Но… Казарма есть казарма. Суровый быт, простые нравы, скученность и физически крепкие молодые люди — ну как тут без драк? Рано или поздно кто-нибудь с кем-нибудь обязательно «углами зацепится». В большинстве военных училищ командиры на драки смотрели сквозь пальцы, если, конечно, не наступали «чреватые последствия», как выражался начальник курса майор Шубенок. Генералам тем более не нужны были эти последствия, но они тоже считали, что «офицер должен уметь дать в морду»… и вообще постоять за свой полк, а то и род войск.

(И то сказать, сразу после Отечественной войны повздорили раз командиры двух соседних полков — танкового и артиллерийского. Вроде как из-за взаимной недооценки вклада своего рода войск в недавнюю Победу. Поэтому, прямо не вставая из-за стола, привели через посыльных в боеготовность свои полки. К счастью, их подчинённые оказались трезвее, и дальше внеплановой тренировки дело не пошло. )

Так вот. Исключением в этом брутальном правиле был, как это ни странно, самый боевой по тем более-менее мирным временам военный вуз — ВИИЯ. Ни на курсе Глинского, ни на старших особых «историй» почти не случалось. Нет, конфликты, конечно, бывали, но их старались давить в зародыше. Если кто-то с кем-то «переходил на бас», к ним тут же подскакивали однокурсники и буквально растаскивали подальше друг от друга. Может быть, эта особенность возникла из-за стремления каждого курсанта попасть в загранкомандировку, а драка легко могла поставить печать «невыездного» не только на тех, кто «выяснял отношения», но и на «попустительствовавших беспорядку». Пару таких «страшных историй» в ВИИЯ бережно пересказывали из поколения в поколение.

Эти почти готические легенды и особый виияковский дух, наверное, и были основными причинами того, что скандальных, вышедших за пределы курса ссор почти не случалось. Драк — тем более. Не было почти и воровства, весьма, кстати говоря, нередкого в других военных учебных заведениях.

Впрочем, одна общая буквально для всех советских военных училищ «клептоманская беда» не обошла стороной и ВИИЯ. Бедой этой было массовое воровство хлястиков с шинелей. На шинели советского образца хлястик пристегивался на две пуговицы, а не прикреплялся намертво. Традиция эта шла с давних пор, когда шинель с отстегнутым хлястиком как бы разворачивалась и могла использоваться как одеяло. Соответственно, попытка намертво пришить хлястик к шинели и тем более отсутствие хлястика рассматривались как совершенно «невозможное» нарушение формы одежды и соответствующим образом карались. При этом почему-то отдельно купить хлястик в военторге было невозможно по определению.

Ну так вот, как только в ноябре курсанты перешли на зимнюю форму одежды, тут-то всё и началось. Хлястики пропадали, просто как корабли в Бермудском треугольнике. Это поветрие напоминало средневековую чуму. Всё развивалось по схеме классической цепной реакции — обнаруживший пропажу тут же норовил обзавестись чужим хлястиком, а то и двумя. И эти два надо было надёжно спрятать. Но в казарме прятать особенно негде, поэтому один носили с собой, второй берегли в укромном месте. А порой ещё один — москвичи хранили дома. Паранойя дошла до того, что один курсант пришил к своей шинели подписанный хлоркой хлястик гитарной струной — всё равно не помогло. Кто-то кусачками отхватил — не иначе! А как без хлястика в увольнение идти?

В итоге начальник курса майор Шубенок принял совершенно незаконное решение: посчитав в столбик необходимые затраты, он удержал у всех курсантов из стипендии, составлявшей восемь рублей тридцать копеек, по сорок семь копеек. Причём удержал действительно у всех без разбору — и у «честно обесхлященных», и у не выявленных куркулей. С этими деньжищами майор отправил каптёра Юру Милюкина (предварительно выдав ему четыре списанные шинели) в швейную мастерскую на площадь Ильича. Но и этот отчаянный шаг не смог кардинально решить проблему. Вплоть до третьего курса все поголовно, вернувшись из увольнения, снимали с шинелей свои даже подписанные хлястики. А потом «эпидемия» прошла — так же внезапно, как и началась. Наверное, ребята просто повзрослели…

Дни стремительно складывались в недели, недели в месяцы, Борис и оглянуться не успел, как закончил первый курс и убыл в первый законный месячный летний отпуск. Отпуск этот был, конечно, очень желанным и приятным, но прошел без особых приключений, поскольку Надежда Михайловна увезла Бориса на Чёрное море. Чуть позже к ним присоединился и Глинский-старший. Борис купался и загорал до одури. Познакомился было он с несколькими девушками: одна — смугленькая — даже понравилась, но под бдительным родительским присмотром даже до «предпосылок к разврату» дело не дошло. Так что после возвращения в ВИИЯ Борис с чувством собственной неполноценности внимал сказаниям однокурсников об их летних сексуальных похождениях. Эти посиделки с бесконечными эротическими сказками на виияковском сленге назывались «травлей пиздунка» — грубовато, но зато с реалистической оценкой удельного веса правды во всех этих россказнях…

И снова всё пошло своим чередом. Учёба, учеба, учёба. Время бежит быстро, если не бездельничать — а это исключалось. К тому же у второкурсников для безделья возможностей было не больше, чем у совсем зелёных, только что поступивших салаг, — среднесуточная доза новых иностранных слов и выражений, подлежащих усвоению к следующему занятию, «шкалила» порой за сотню. Курс Глинского был достаточно дружным, но при этом не столько «раздолбайским», сколько «работящим». Так что в близком окружении Бориса как-то не принято было устраивать подпольные выпивоны, как, скажем, на курсе того же Самарина — где виияковский фольклор «исторически» обогащался байками про то, как начальство «прикольно пресекло» или, наоборот, «счастливо не заметило» заветную пирушку. В группе Глинского, как ни странно, ребята подобрались не то чтобы очень уж слишком правильные, но именно к алкоголю относящиеся достаточно спокойно.

Борис продолжал регулярно сбегать в «самоходы» и всегда благополучно избегал встреч с патрулями. А ведь порой эти патрули устраивали настоящую охоту на «институток», или «вияков», — как с презрением именовали их курсанты общевойскового училища. Их, таких же краснопогонных, в ВИИЯ с неменьшим презрением обзывали «вокерами» (от ВОКУ и английского слова «работяга») или «младшими братьями по разуму». Не отказывали себе в удовольствии «прищучить „вияка“» и пограничники — «мухтары», и «шурупы» из артиллерийской академии. Гарнизонные патрули любили охотиться именно на виияковцев, чтобы поучить их, блатников, «жизни и службе». Иногда патрули брали институт чуть ли не в кольцо, а многие случаи погонь ушли в легенды и байки. Глинский в этом смысле институтский фольклор не обогатил. Ему бегать от патрулей не пришлось ни разу. Он как-то «просачивался» сквозь все засады.

Однажды Военпред — Новосёлов не выдержал и спросил Бориса после очередного удачного возвращения:

— Слышь, Инженер… Сегодня, ты знаешь, «вокеры» совсем озверели — пять человек повинтили. В том числе Колю-Мамонта, а он как-никак кэ-мэ-эс[12] по лёгкой атлетике. По бегу, между прочим. Не убежал — тремя патрулями затравили, в комендатуру уволокли. Его папа — сам знаешь кто — вживую с комендантом Москвы разбирался.

Глинский ухмыльнулся и назидательно воздел к потолку указательный палец:

— Командир, убегать нужно сначала головой, а потом уже ногами. Новосёлов несогласно мотнул головой:

— Это ты зря, Мамонт хоть и «спортсмен», но с головой у него всё в порядке.

— Кто бы спорил? — пожал плечами Борис. — Я и не говорю, что он — дурак. Просто надо обстановку в целом отслеживать. Предугадывать, так сказать, возможные тактические действия противника.

— Да ты просто стратег! — притворно восхитился Новосёлов. — Кстати, «стратег» — по-гречески «генерал». Твои б таланты, да на пользу Отечеству. Ладно, гений «самохода», смотри не зазнайся. А то, знаешь, и обезьяны порой падают с деревьев.

— Типун вам на язык, товарищ младший сержант, — искренне испугался Борис, — накаркаете ещё!

— Ты ещё через плечо поплюй! — усмехнулся Военпред.

— И поплюю!

Глинский действительно трижды сплюнул через левое плечо. Младший сержант преувеличенно укоризненно покачал головой:

— М-да… Как нам завещал товарищ Энгельс: «Бессилие и страх человека перед дикой природой породили верования в богов». Или это Маркс? Неважно. Комсомольцу, товарищ Глинский, не подобает быть суеверным. Это я вам как старший товарищ и кандидат в члены партии говорю.

— Да, командир, конечно. Буду изживать. А вот когда вы на сессии планшетку в казарме забыли и возвращаться не стали, это как?

— Это совсем другое дело. И не в связи с приметой.

— А в связи с чем же?

— В связи с нехваткой времени и необходимостью обеспечить своевременное прибытие личного состава к месту сдачи зачёта, — отчеканил Новосёлов и тут же постарался соскочить со скользкой темы: — Ладно, суеверный ты наш. Скажи лучше, хавчика-то домашнего принёс в клювике?

— Обижаешь, начальник, — Борис протянул товарищу доверху набитый снедью пакет, — командиру — первый кус!

Новосёлов тут же выхватил из пакета большой пирожок с печёночным фаршем и начал его с аппетитом уплетать. Глинский улыбнулся:

— Давно хотел спросить, командир. Вот вы сами в самоволки практически не ходите…

— Не хожу, — не переставая жевать, ответил Новосёлов, — совесть не позволяет. Раньше — комсомольская, а теперь — партийная.

И он откусил ещё кусок.

— Вот я об этом, — елейным голосом подхватил Борис. — Понять не могу: в «самоходы» бегать вам партийная совесть не позволяет, а вот хавать принесённое из «самохода» позволяет вполне.

Военпред чуть не подавился от такого наглого коварства, но, откашлявшись, мгновенно нашёлся:

— Вот кто, кто тебе сказал, что позволяет?! Она не позволяет. Она, можно сказать, меня мучает. Я, чтоб ты знал, её превозмогаю. С трудом. Видел, сейчас не в то горло пошло? Это всё она. Моя партийная совесть. Просто зверюга какая-то.

Доев пирожок, Новосёлов немедленно взял следующий. Глинский широко раскрыл смеющиеся глаза:

— Для чего же такие муки, командир?

— А ради вверенного мне любимого личного состава, — сквозь перемалываемый крепкими зубами пирожок ответил командир языковой группы. — Мучное и жирное вредят желудку и снижают физические кондиции. Так что, чем больше съем я, тем меньше вреда остальным. Это в физическом, так сказать, смысле. А в моральном — тоже: это то, с чего ты начал. Принесённая из «самохода» жратва незаконна и аморальна. Так что, чем меньше её останется остальным, тем меньшее зло они совершат. В меньшей, так сказать, пропорции примут участие в коллективном нарушении…

Новосёлов взялся за третий пирожок.

— Вы бы, святой отец, ещё бы о блуде и грехе проповедь задвинули, — захохотал, не выдержав, Борис. — Вам бы в духовную семинарию — партполитработу преподавать.

— Партию не трожь! — продолжал с набитым ртом морализировать Военпред.

— Да не трогаю я твою партию, ты жрать кончай, остальным не останется!

— Останется… Уф… Вкуснющие пироги у тебя мама печёт, — младший сержант сыто сощурился и похлопал себя по животу. — Передай ей большое солдатское спасибо с низким сыновним поклоном. А насчёт твоих «самоходных» талантов — ты всё-таки будь осторожнее. «Жигуль» — «жигулём» — это козырь неубиенный, но всё же…

«Жигули», о которых упомянул Новосёлов, и впрямь были одной из главных причин «неуловимости» Глинского. Отец выполнил обещание и, как только Боря сдал на права, отдал ключи от автомобиля и техпаспорт сыну. И уже с начала второго курса Глинский обнахалился до того, что в «самоходы» не ходил, а ездил. Хотя как сказать — обнахалился? Именно автомобиль и сводил риск к минимуму. В машине Боря держал «незаконную гражданку» — полный комплект, но пользовался, как правило, только курткой. Выбегая из дома, Глинский накидывал её прямо на китель, аккуратно доезжал в таком виде до Танкового проезда, а он, считай, рядом с ВИИЯ, находил место во дворе, парковался, сбрасывал куртку и уже пешком проникал в родной институт — через забор у строящейся санчасти. Правда, места парковок он старался менять, хотя в те времена машины в Москве угоняли нечасто.

Но всё же однажды «жигулёнок» вскрыли и ещё сняли зеркала. Борис быстро восстановил потери своими силами (отца в эту «трагедию» нельзя было посвящать ни в коем случае) и с тех пор стал кататься на машине к институту реже. Хотя полностью отказать себе в этом удовольствии не мог. Глинский не особо афишировал своего «железного коня», но в казарме — как в деревне, все про всех всё знают. Вот и Новосёлов знал, что говорил. И ведь почти накаркал младший сержант! Именно из-за «жигулёнка» чуть было не «влетел» Борис в самом конце второго курса. А дело было так: однажды тихой майской пятницей подъехал Глинский на одну из своих «заповедных» парковок, прямо под стены виияковского общежития — «хилтона». Всё было как всегда, вот только неподалеку стояла девушка, явно ловившая такси или попутку. Борис ещё издалека её заметил, потому что не заметить её было нельзя. Невозможно. И дело было не только в её точёной фигурке и шикарной гриве тёмных волос. Она была… вся какая-то яркая, необычайно хорошо одетая для того времени. Фирменные синие джинсы с какой-то бахромой на бёдрах, лёгкие замшевые полусапожки на высоком каблуке, яркая красная блузка с расшитым воротом и короткий замшевый жилет — всё это было не только стильно и даже «эстрадно», но и явно дорого.

Глинский, останавливая машину, даже пожалел, что у него просто нет времени: через полчаса вечерняя проверка. Но не успел он досетовать на злую судьбу, как девушка сама направилась к нему быстрым шагом. Борис и глазом моргнуть не успел, как она открыла пассажирскую дверь.

— Не подвезёте? Я хорошо заплачу…

Глинский глянул в её лицо и ощутил, как по спине бегут мурашки. Лицо девушки было не просто красивым, оно было необычным, очень индивидуальным. Такое лицо с другим не спутаешь, а увидев один раз, уже не забудешь. Тонкие, практически европейские черты странным образом сочетались со смуглостью кожи и странным, каким-то кошачьим разрезом огромных зелёных глаз. Девушка улыбнулась, демонстрируя шикарные белые зубы, а от этой улыбки на щеках у нее заиграли потрясающие ямочки. Оцепеневший Борис с трудом сглотнул непонятно откуда взявшийся в горле ком и, помотав головой, пролепетал:

— Я бы рад… Но… Я — курсант… Я не могу…

В подтверждение своей курсантской участи Борис сбросил куртку, «разоблачившись» до хэбэ. Да так и остался. Незнакомка удивленно повела бровью:

— А что, курсантам запрещено подвозить девушек?

Глинский почувствовал себя полным дураком, понял, что краснеет, и ответил как есть:

— Да не запрещено. Просто… Я — в «самоходе».

Девушка недоуменно обвела глазами салон автомобиля:

— В самоходке? Ваше «ландо» больше похоже на… э-э-э… самокат.

Борис фыркнул:

— «Самоход» — это самовольная отлучка. Ну когда без разрешения…

— А-а, — понимающе закивала девушка, — беглый, значит?

— Ну… вроде того.

— Поня-ятно… К девушке своей бегали, наверное?

— Нет, — Глинский покачал головой, снова почувствовал, что краснеет, и простодушно добавил: — К маме.

— Как трогательно.

Незнакомка снисходительно улыбнулась, но сказать больше ничего не успела, потому что из-за угла ближайшего дома вдруг выскочили три мужика.

Их можно было принять за братьев несостоявшейся Бориной пассажирки: они тоже были высокими, черноволосыми и красивыми. Увидев девушку, все трое разом загалдели на каком-то странном грубоватом языке и замахали руками.

— Ну вот, — с досадой вздохнула незнакомка, — и мой «самоход» не удался… Эх, товарищ курсант, не спасли вы девушку. Стыдно.

И вот тут Борис сказал то, чего сам от себя не ожидал:

— Садитесь быстрей! Я спасу!

Уже пошедшая было к дороге молодая женщина остановилась, удивлённо обернулась и вдруг засмеялась:

— Ишь ты… Гусар какой… Была не была, да? Уважаю, молодец… Да только я уже не могу. Побег — это дело тайное, а когда внаглую, на глазах, — это уже бунт. На бунт я ещё не готова.

Трое мужчин снова что-то закричали, и девушка ответила им на том же непонятном языке.

— Это… цыганский? — спросил Глинский.

Девушка кивнула:

— Знаешь или догадался?

Борис пожал плечами:

— Догадался… Я языки учу… А вы совсем не похожа на цыганку. И ваши… знакомые — тоже.

Незнакомка усмехнулась:

— Приятно встретить специалиста. По цыганам. И по языкам.

Она коротко махнула на прощание рукой и быстрым шагом направилась к громко гомонившей колоритной троице.

— А как вас зовут? — крикнул ей в спину Глинский.

— Виола, — ответила она не останавливаясь. И если женские спины могут что-то выражать, то спина Виолы явно выражала полное отсутствие интереса к тому, как зовут случайного собеседника. Но Глинский всё равно крикнул:

— А меня — Борис!

Она вновь махнула рукой в знак того, что услышала, и ускорила шаг, ни разу не оглянувшись. А Глинский долго смотрел вслед и ей, и всей этой странной и яркой компании. Он смотрел так долго, что едва не прозевал «уазик» комендантского патруля, подкравшийся сзади. Да, это уже было серьёзно: они наверняка узрели не только мятущегося в неположенном месте курсанта, но и номер его авто. Теперь, если захотят, могут найти. А пока пришлось Борису прыгать в свою машину и с визгом покрышек уходить на «запасной аэродром», то есть парковаться за квартал от ВИИЯ, выжидать там с четверть часа и только потом, озираясь на каждом шагу, словно диверсант во вражеском тылу, пробираться к институту… На вечернюю проверку — если б она в тот вечер проводилась — он опоздал минут на двадцать…

Борис потом ещё с месяц чуть ли не каждый день приезжал на то место, где увидел Виолу, — благо оно было рядом. Но ни она, ни её колоритные знакомые там больше не показывались. Видимо, в тот день они оказались там случайно… Кстати, вскоре и «самоходы» потеряли актуальность — как только Борис закончил второй и был переведен на третий курс.

На третьем курсе пошла уже совсем другая жизнь. Закончилось казарменное существование. Началась эпоха «Хилтона». Никто уже и не помнит, кто первым так назвал общежитие для курсантов с третьего по пятый курс. Но название прижилось настолько, что даже начальники уже только «Хилтоном» и называли это восьмиэтажное бледно-зелёное строение на углу Волочаевской и Танкового проезда — весьма, впрочем, далёкое от стандартов всемирно известной гостиничной сети.

«Хилтон», конечно же, был больше чем общагой, сами курсанты именовали его «духовной надстройкой виияковского бытия». Не сказать что в «Хилтоне» царили такие же свободные нравы, как в студенческих общежитиях, но всё-таки вольностей там допускалось значительно больше, чем в казарме. Все курсанты с третьего курса получали так называемый «вездеход» — пропуск, являющийся одновременно и увольнительной, и — могли свободно выходить в город. Москвичей на третьем курсе ещё заставляли ночевать в «Хилтоне», а начиная с четвёртого курса (из-за нехватки мест) им разрешали жить дома.

Ну а для иногородних виияковская общага становилась порой единственным московским домом. Ведь некоторые курсанты (или уже младшие лейтенанты) из-за длительных загранкомандировок учились и по шесть, и даже по семь лет, ну а по пять с половиной — чуть ли не каждый третий. (В 1976 году в ВИИЯ вообще открыли так называемые «курсы дураков», которые некоторые считают едва ли не образцом военно-филологического образования. На этих курсах бывшим срочнослужащим, прослужившим в «красной армии» не менее полутора лет, за 11 месяцев ускоренно вдалбливали португальский, а потом персидский и кхмерский языки. После чего присваивали звания младших лейтенантов и отправляли соответственно, в Анголу с Мозамбиком, Афганистан или Кампучию на два года. По возвращении им приходилось доучиваться ещё долгих четыре года. Следовательно, столько же жить в «Хилтоне». Такая судьба ожидала, например, «португала» Витю Бута — сегодня едва ли не самого известного «оружейного барона». )

Так вот о «Хилтоне». Учитывая то, что зубрежки, конечно, на третьем курсе (не говоря уже о четвертом) было меньше и наряды на кухню тоже ушли в прошлое, свободного времени оставалось достаточно. Распоряжались им курсанты по-разному, и видел «Хилтон» всякое. Туда и девушек, переодетых курсантами, затаскивали, и к горлышкам всех калибров прикладывались, но, по крайней мере, в компании Глинского гитара под чай звучала всё же чаще, чем мат над бутылкой.

(Хотя был случай, когда «понюхавшие пороху» старшекурсники праздновали, не стесняясь, — было дело, к ним в «Хилтоне» присоединялись и такие же по боевому опыту молодые преподаватели, да и не только молодые… Это когда в 1980 году институт наградили орденом Боевого Красного Знамени. Ну как такой случай не отметить, ведь именно эти ребята «сделали» ВИИЯ Краснознамённым! Институт стал единственным вузом Советского Союза, награжденным боевым орденом в мирное для других соотечественников время. Правда, это произошло уже после Борисова выпуска. )

А при курсанте Глинском периодически случались прощания с погибшими товарищами по учёбе. Закрытые гробы со странными венками с иноземными лентами в такие дни выставлялись в фойе клуба, и все курсанты и преподаватели проходили мимо с фуражкой или шапкой в левой руке. Однажды Борис даже стоял в почётном карауле у такого гроба. Погибшего в Африке парня по фамилии Стокоз он лично не знал, но, глядя на его фотографию в курсантской форме, много о чём успел передумать…

Из языковой группы Глинского, правда, в командировки ещё пока никого не отправляли, но все уже знали — скоро. Правда, после одного неприятного случая чуть ли не половина группы едва не стала «невыездной» — по крайней мере на какое-то время. А дело вышло так: для оформления в командировку в социалистическую Эфиопию заехал в Москву уже выпустившийся «перс» Витя Луговой.

Витя-то начал службу в киргизском городке Майли-Сай в какой-то «жутко продвинутой» части, в которой служили сплошь офицеры. Кстати, в «Хилтоне» его те, кто помнил, встретили, как именинника. Потому что как раз накануне по Центральному телевидению показали документальный фильм о Майли-Сае, да ещё с участием Витиной жены — двадцатипятилетней главной архитекторши двадцатипятилетнего города. Боря Глинский, знавший предысторию Витиной женитьбы, особенно обрадовался его приезду. За разговорами засиделись под кофе с бальзамом далеко за полночь, тем более что разместили лейтенанта Лугового в соседнем с Борисом номере. Именно Луговой и занёс в «Хилтон» оригинальное развлечение — нечто среднее между медитацией и гаданием.

В тёмной комнате зажигали свечу и вызывали духов. Потом крутили блюдце и ловили от духов «откровения»: те вроде как сами направляли движение тарелочки по большому листу ватмана, расписанному разного рода пророчествами-прорицаниями. Кстати, на первом же сеансе выяснилось, что Виктор «на самом излёте в конце концов обретёт свою звезду», а у Глинского «вообще не будет предела возвышению». Борис тогда очень смеялся над предсказанием своей судьбы, и ему даже в голову не пришло отнестись к этой ерунде хоть на какую-то долю серьёзно. Ну дурилка обыкновенная, хотя и забавная. Игра, одним словом.

Милая забава вскоре распространилась по всему курсу и заразила многих. Некоторые москвичи настолько увлеклись, что даже ночевать домой не ходили. А потом на «медиумов» настучали — и притом не на всех, а только на тех, с кого всё началось, то есть на группу Новосёлова. Дело стало оборачиваться совсем невесело, когда Илью вызвали аж к замполиту факультета полковнику Мякишеву. Фаддей Тимофеевич, надо признать, особой «гадючестью» не отличался, но на полученный сигнал среагировать был обязан. Стоя перед полковником навытяжку, Новосёлов признался, что был грех, действительно играли, но не в обскурантистскую, как донесли замполиту, секту, а в самодельную монопольку, наполненную «здоровым социалистическим содержанием».

Дело в том, что настоящая «монополька» (в самодельных чаще вариантах) в Москве только-только входила в моду. И в ВИИЯ эта игра совсем не приветствовалась, поскольку от неё явственно веяло «буржуазным» душком. Ведь участники игры хоть и понарошку, но всё же становились капиталистами — владельцами «заводов-газет-пароходов». Осознавая всё это, Новосёлов как раз и напирал на то, что «ничего такого» не было:

— Товарищ полковник, ничего такого не было. Ну бросали кубики. Загадывали, кто кем станет. Кто — послом, кто — академиком. А кто вот, как вы, товарищ полковник, — посвятит себя трудной, но почётной миссии «инженера человеческих душ».

Замполит долго зло молчал, глядя с испытующим прищуром в чистые глаза младшего сержанта. Потом полковник не то чтобы смягчился, но сказал многозначительно и с подтекстом:

— Хреновая, значит, у вас группа… И командир ты хреновый. Потому что на комсомольскую организацию не опираешься. Опирался бы — давно бы уже разобрался, кто у вас там «ху»…

— Товарищ полковник, я…

— Головка ты от… снаряда! Академики, понимаешь! Послы, твою мать! Иди, разбирайся.

Прозрачный намёк полковника на то, что кто-то из группы Новосёлова стучит, в принципе, не был случайной оговоркой. «Стук» и месть в ВИИЯ никто сверху не насаждал. Начальству не нужны были дополнительные проблемы с воспитанниками, многие из которых происходили из очень непростых семей. «Стучали»-то в основном на таких. И кто стучал? Как правило, те, кто хотел выслужиться перед начальством. «Мазникам» выслуживаться было ни к чему. Хотя… Витя Луговой когда-то сказал Борису, что иногда стучат и те, кому это, в общем-то, не надо и на кого никогда не подумаешь, — чисто из удовольствия. Развивая свою теорию, Луговой пояснил, что «ябеды» бывают, как клептоманы, которые воруют из любви к «искусству», а не от страсти к наживе.

Вернувшись от замполита, Новосёлов в полной мере поделился своими невесёлыми мыслями только с Глинским:

— Похоже, крыса у нас завелась…

— Да ладно тебе, Илья.

— Так вот не очень ладно, Инженер. Мякишев мне яснее ясного дал понять — есть у нас в группе «юный барабанщик». Ещё и меня обозвал хреновым командиром за то, что я его до сих пор не выявил.

— Дела-а, — протянул Глинский, — «Ты слышишь, друг, знакомый звук — тук-тук, тук-тук, тук-тук». И как ты собираешься выявлять этого «друга»?

Новосёлов пожал плечами:

— Замполит советовал «больше на комсомольскую организацию опираться»… Может, намёк на кого-то из наших «комсомолийцев». [13] От противного, так сказать…

Борис всерьёз не воспринял его слова:

— Слушай, а он советовал больше опираться или чаще отжиматься?

— Пошёл ты в жопу! — отмахнулся от него младший сержант. — Это не такие уж шуточки. Ладно, давай завтра помозгуем, что делать.

«Помозговать» на следующий день им, однако, не удалось, поскольку для Бориса и ещё пятерых курсантов, как выразился начальник курса майор Шубенок, «пробил час профессиональной истины». А если говорить более простым языком, их направляли в первую зарубежную командировку — на бортперевод. (Когда называли гарнизоны, куда предстояло убыть, «араб Борух» ещё раз напомнил о своей природной афористичности, прямо из строя переспросив: «Или или — или — и и? » В смысле: или в один из нескольких гарнизонов, или сразу во все? ) Бориса направили в подмосковное Остафьево, в лётную часть с чугунными якорями перед входом в штаб. Там-то Глинский и узнал (хотя, в общем-то, догадывался), что предстоят ему несколько рейсов в Сирию. Перевозить предстояло, разумеется, оружие. Если всё пройдет штатно, командировка должна была занять недели две, максимум три. Рейсы были с «подскоком», то есть с промежуточной посадкой на обратном пути в Югославии.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒