Нью‑Йорк, 2005 год 8 страница

Но вот проехала последняя машина, и рев ее мотора стих в ночи. Вернулась тишина. Девочки подняли головы. Дорога была пуста, если не считать клубов белой пыли, поднятой колесами тяжелых автомобилей. Они выждали несколько минут, а потом двинулись по тропинке в противоположном направлении. Вдалеке между деревьями показался мерцающий огонек. Он звал и манил к себе. Девочки подобрались ближе, по‑ прежнему держась обочины дороги. Они осторожно открыли калитку и подошли к дому. Он похож на ферму, подумала девочка. В открытое окно они увидели женщину, которая читала, сидя у камина, а рядом расположился мужчина с трубкой. В ноздри им ударил дразнящий аромат еды.

Не колеблясь и не раздумывая, Рахиль постучала в дверь. Изнутри кто‑ то отдернул хлопчатобумажную занавеску. У женщины, которая смотрела на них сквозь стекло, было вытянутое, костлявое лицо. Она долго разглядывала девочек, потом задернула занавеску. Дверь она не открыла.

Рахиль постучала снова.

– Пожалуйста, мадам! Не дадите ли вы нам напиться и немного поесть?

Занавеска не шелохнулась. Девочки подошли к открытому окну и остановились перед ним. Мужчина с трубкой поднялся из кресла.

– Уходите, – низким угрожающим голосом заговорил он. – Убирайтесь отсюда.

Позади него маячила женщина с костлявым лицом. Она молчала.

– Пожалуйста, немного воды… – взмолилась девочка.

Створка окна со звоном захлопнулась.

Девочке хотелось плакать. Как могут эти фермеры быть такими жестокими? В комнате на столе лежал хлеб, она видела его. И кувшин с водой там тоже стоял. Рахиль потащила ее в сторону. Они вернулись на извилистую проселочную дорогу. Вдали виднелись другие фермерские дома. Но все повторялось – их прогоняли, и им приходилось уходить ни с чем.

Было уже поздно. Девочки устали, проголодались и едва переставляли ноги. Наконец они подошли к большому старому дому, стоявшему чуть в стороне от дороги. Двор освещал фонарь на высоком столбе, и свет его упал на их лица. Фасад дома был увит плющом. Они не осмелились стучать. Перед домом девочки заметили большую пустую собачью конуру. Они влезли в нее. Внутри было чисто и тепло, и уютно пахло собакой. На полу стояла миска с водой и валялась старая обглоданная кость. Они с наслаждением принялись утолять жажду. Девочка боялась, что собака вернется и искусает их. Она шепотом поведала Рахили о своих опасениях. Но та уже спала, свернувшись клубочком, сама похожая на маленького щенка. Девочка взглянула на ее утомленное и измученное лицо, на впалые щеки, на темные круги под глазами. Рахиль выглядела, как маленькая старуха.

Девочка прижалась к Рахили и заснула, но сон ее был чутким. Ей приснился странный и жутковатый кошмар. Ей снился маленький братик и что он умер в шкафу. Ей снилось, что ее родителей избила полиция. Во сне она стонала.

Разбудил девочку яростный лай. Она растолкала Рахиль. Они услышали мужской голос, потом звук приближающихся шагов. Хруст гравия под ногами. Было уже слишком поздно пытаться удрать. В отчаянии девочки обнялись, ища успокоения и спасения друг у друга. Ну все, нам конец, успела подумать девочка. Сейчас нас убьют.

Хозяин придержал собаку. Девочка почувствовала, как чья‑ то рука просунулась внутрь будки и схватила сначала ее, а потом Рахиль за щиколотки. Они выскользнули наружу.

Мужчина оказался невысокого роста, щуплый, с морщинистым лицом, лысой головой и серебристыми усами.

– Ну‑ ка, ну‑ ка, и что же мы имеем? – проворчал он себе под нос, прищурившись и разглядывая их в свете фонаря.

Девочка ощутила, как стоявшая рядом Рахиль напряглась, и поняла, что та готовится задать стрекача, быстро и внезапно, как кролик.

– Вы заблудились? – поинтересовался старик. В голосе его проскользнули обеспокоенные нотки.

Девочки были обескуражены. Они ожидали угроз, побоев, словом, чего угодно, только не доброты.

– Пожалуйста, месье, мы очень хотим есть, – пролепетала Рахиль.

Мужчина кивнул.

– Вижу, не слепой.

Он наклонился, чтобы успокоить повизгивавшего пса. Потом он сказал:

– Ну, детвора, идем. Следуйте за мной.

Ни одна из девочек не двинулась с места. Могут ли они доверять этому человеку?

– Здесь никто не причинит вам вреда, – сказал старик.

Они лишь плотнее прижались друг к другу, все еще перепуганные насмерть.

– Женевьева! – крикнул мужчина, обернувшись к дому.

В широком дверном проеме появилась пожилая женщина в синем домашнем халате.

– А на кого сейчас лает твоя негодная собака, Жюль? – сердито поинтересовалась она. Потом она увидела девочек. От изумления она прижала руки к щекам. – Господи Боже! – пробормотала она.

Женщина подошла ближе. У нее было простоватое круглое лицо и толстая седая коса. Она смотрела на детей с жалостью и беспокойством.

У девочки комок подступил к горлу. Эта пожилая дама была очень похожа на ее бабушку из Польши. Те же самые светлые глаза, седые волосы, внушающая доверие полнота.

– Жюль, – прошептала Женевьева, – они…

Старик кивнул.

– Да, я уверен в этом.

Пожилая леди решительно заявила:

– Они должны войти в дом. Их следует немедленно спрятать.

Она с трудом доковыляла до проселочной дороги, немного постояла там, глядя по сторонам и прислушиваясь.

– Быстрее, дети, пойдемте, – сказала она, протягивая к ним руки. – Здесь вам будет хорошо. У нас вы будете в безопасности.

___

Ночь прошла ужасно. Я проснулась с отекшим лицом и припухшими от недосыпания глазами. И была очень рада, что Зоя уже ушла в школу. Мне бы очень не хотелось, чтобы она увидела меня в таком виде. Бертран был сама нежность и забота. Он сказал, что нам лучше обговорить все еще раз. Мы сможем поговорить сегодня же вечером, после того как Зоя ляжет спать. Он предложил это совершенно спокойно, мягко, но уверенно. Я видела, что он уже все для себя решил. Никто и ничто не могло заставить его передумать и захотеть этого ребенка.

Я не нашла в себе сил обсудить этот вопрос с друзьями или сестрой. Сделанный Бертраном выбор оказался для меня такой неожиданностью, что я предпочла сохранить все в тайне, по крайней мере на некоторое время.

Этим утром у меня все валилось из рук. За что бы я ни бралась, все казалось мне нудным и тягостным. Каждое движение стоило неимоверных усилий. Перед глазами у меня все время вставали сцены прошлого вечера. Я снова и снова вспоминала его слова, с каким выражением он их произносил и какой смысл в них вкладывал. У меня не было другого выхода, кроме как попытаться с головой уйти в работу. Сегодня после обеда я должна была встретиться с Франком Леви в его офисе. Внезапно история с «Вель д'Ив» показалась мне чужой и далекой. Мне казалось, что я состарилась за одну ночь. Для меня больше ничего не имело значения, ровным счетом ничего, за исключением ребенка, которого я носила под сердцем и которого не хотел мой муж.

Я направлялась в офис, когда зазвонил мой сотовый. Это оказался Гийом. В квартире своей бабушки он нашел‑ таки парочку печатных экземпляров тех книг, которые были мне нужны в связи с историей на «Вель д'Ив». И он звонил, чтобы сообщить, что может мне их одолжить. Не могу ли я где‑ нибудь встретиться с ним попозже сегодня днем или вечером за бокалом вина? Голос его звучал жизнерадостно и дружелюбно. Я немедленно согласилась. Мы договорились встретиться в шесть часов в кафе «Селект», на бульваре Монпарнас, в двух минутах ходьбы от моего дома. Мы распрощались, и тут же телефон зазвонил снова.

На этот раз это был мой свекор. Я удивилась. Эдуард редко звонил мне. Мы с ним мирно сосуществовали, но не более того, как это принято у французов. Обменивались ничего не значащими фразами, поддерживая светский разговор. Впрочем, следует признать, я чувствовала себя вполне комфортно в его обществе. У меня всегда было такое чувство, будто он что‑ то скрывает от меня, не желая демонстрировать свои истинные чувства ко мне или к кому‑ либо другому, если на то пошло.

Эдуард был из тех людей, к чьему мнению всегда прислушиваются. Из тех людей, на которых всегда оглядываются, и не только в поисках поддержки или одобрения. Я не могла представить себе, чтобы он выражал какие‑ либо эмоции, за исключением гнева, гордости и удовлетворения. Я никогда не видела Эдуарда в джинсах, даже во время уик‑ эндов в Бургундии, когда он сидел у себя в саду, под дубом, читая Руссо. По‑ моему, я никогда не видела его и без галстука. Я помню, как познакомилась с ним. Кажется, за прошедшие семнадцать лет он ничуть не изменился. Та же самая величественная осанка, серебристые волосы, глаза цвета стали. Мой свекор очень любил готовить, и постоянно прогонял Колетту с кухни, удивляя всех простыми, но великолепными блюдами: pot au feu, [38] луковым супом или аппетитным ratatouille, [39] или омлетом с трюфелями. Единственным существом, кому разрешалось присутствовать на кухне в то время, пока он там священнодействовал, была Зоя. Он питал к ней слабость, хотя и у Сесиль, и у Лауры тоже были свои дети, причем мальчики, Арно и Луи. Он обожал мою дочь. Я даже не догадывалась о том, что происходило между ними во время этих кухонных экзерсисов. Из‑ за закрытой двери до меня доносился смех Зои, стук ножа по разделочной доске (это он резал овощи), бульканье воды, шипение масла на сковороде и редкий раскатистый смех Эдуарда.

Эдуард поинтересовался, как дела у Зои, как продвигается ремонт в квартире. Наконец он перешел к делу. Вчера он навещал Mamé, свою мать. Это был плохой день, добавил он. Mamé пребывала в дурном настроении. Он уже совсем было собрался уходить, оставив ее уткнувшейся в телевизор, как вдруг совершенно неожиданно она высказалась в мой адрес.

– И что же именно она сказала? – полюбопытствовала я.

Эдуард прочистил горло.

– Моя мать сказала, что вы задавали ей вопросы о квартире на рю де Сантонь.

Я сделала глубокий вдох.

– В общем, это правда, – пришлось признать мне. Интересно, к чему он клонит?

Молчание.

– Джулия, я бы предпочел, чтобы вы больше не задавали Mamé вопросов по поводу рю де Сантонь.

Он внезапно заговорил по‑ английски, как если бы хотел, чтобы я поняла его абсолютно точно.

Растерявшись, я ответила ему на французском:

– Прошу простить меня, Эдуард. Все дело в том, что в настоящее время я провожу расследование облавы на «Вель д'Ив» для своего журнала. И меня удивило подобное совпадение.

В трубке снова воцарилось молчание.

– Совпадение? – эхом откликнулся он, вновь перейдя на французский.

– В общем, да, – сказала я. – Я имею в виду, что до вас в той квартире жила еврейская семья, которую арестовали во время облавы. Я думаю, что Mamé очень расстроилась, когда рассказывала мне об этом. Поэтому я прекратила задавать вопросы.

– Благодарю вас, Джулия, – ответил он и снова замолчал. – Ваши вопросы действительно расстроили мою мать. Прошу вас более не упоминать об этой истории в ее присутствии.

Я остановилась посреди тротуара.

– Конечно, я больше не буду задавать ей вопросы, – откликнулась я, – но ведь я не имела в виду ничего плохого. Я всего лишь хотела знать, как получилось, что ваша семья переехала в эту квартиру, и знала ли Mamé что‑ нибудь о той еврейской семье. А вам, Эдуард, известно что‑ либо?

– Прошу прощения, я не совсем понимаю, о чем вы говорите, – гладко, пожалуй, чересчур гладко и быстро ответил он. – А теперь мне пора идти. До свидания, Джулия.

И он положил трубку.

Он настолько озадачил меня, что на какой‑ то краткий миг я даже забыла о Бертране и о нашем разговоре прошлым вечером. Неужели Mamé действительно пожаловалась ему на то, что я донимала ее расспросами? Я вспомнила, как она решительно отказалась отвечать на мои вопросы. Как замкнулась в себе и не промолвила ни слова до тех пор, пока я, озадаченная и растерянная, не ушла от нее. Интересно, почему Mamé так расстроилась? Почему и она, и Эдуард так напирали на то, что мне не следует расспрашивать их по поводу получения квартиры? Что, по их мнению, я ни в коем случае не должна была узнать?

И тут мысли мои вернулись к Бертрану и ребенку, и на сердце у меня снова стало тяжело. Внезапно я поняла, что не смогу сейчас сидеть в офисе, где Алессандра будет бросать на меня любопытные взгляды. Она непременно начнет допытываться, что случилось, и станет задавать вопросы. Она, конечно, попытается напустить на себя дружелюбно‑ сочувственный вид, но у нее ничего не выйдет. Бамбер, как истинный джентльмен, не обмолвится ни словом, но улучит момент, чтобы сдержанно пожать мне руку или потрепать по плечу. А ведь есть еще Джошуа. С ним будет труднее всего. «Ну, сахарная моя, что это за драматическое представление? Снова этот твой французский супруг, да? » Я буквально видела его сардоническую ухмылку, когда он предложит мне чашечку кофе. В общем, в офис сегодня утром мне идти никак нельзя.

Я развернулась и направилась к Arc de Triomphe, [40] нетерпеливо, но ловко пробираясь между бесчисленными туристами, которые бродили здесь, во все глаза рассматривая арку и фотографируясь на ее фоне. Вынув записную книжку, я нашла в ней номер телефона ассоциации Франка Леви и позвонила. Я хотела узнать, нельзя ли перенести мою с ним встречу, назначенную на послеполуденное время, и не могу ли я прийти к нему прямо сейчас. Мне ответили, что Франк Леви не возражает встретиться немедленно. Тем более что идти мне было недалеко, на авеню Хош. Мне понадобилось всего десять минут, чтобы добраться туда. Стоило свернуть с переполненной артерии Елисейских Полей, как оказалось, что остальные улицы, разбегающиеся веером от Place de l'É toile, на удивление пустынны.

Насколько я могла судить, Франку Леви уже минуло шестьдесят. Его лицо несло на себе отпечаток внутренней силы, благородства и усталости. Мы прошли в его кабинет, комнату с высоким потолком, заставленную книгами, папками, досье, компьютерами и фотографиями. Я позволила себе повнимательнее присмотреться к черно‑ белым фотоснимкам, развешанным по стенам. Новорожденные. Малыши, едва научившиеся ходить. Дети с желтой звездой на груди.

– Здесь на фотографиях много детей, прошедших через «Вель д'Ив», – обронил он, проследив за моим взглядом. – Но есть и другие. Все они вошли в те одиннадцать тысяч детей, которые были депортированы из Франции.

Мы опустились в кресла у его письменного стола. Договариваясь о встрече, я прислала ему несколько интересующих меня вопросов по электронной почте.

– Вы хотите узнать что‑ либо о лагерях на Луаре? – спросил он.

– Да, – ответила я. – О Бюн‑ ла‑ Роланд и о Питивье. О Дранси, который находился неподалеку от Парижа, я нашла довольно‑ таки много информации, а вот о двух других мне неизвестно почти ничего.

Франк Леви вздохнул.

– Вы правы. О лагерях на Луаре, по сравнению с Дранси, известно очень немного. А когда вы попадете туда, то увидите, что там осталось очень мало свидетельств того, что произошло. Да и люди, которые живут там, не хотят помнить об этом. И разговаривать тоже не хотят. И самое главное, слишком мало узников выжило.

Я снова обвела взглядом фотографии, всмотрелась в ряды маленьких, беззащитных лиц.

– Чем были эти лагеря изначально? – спросила я.

– Поначалу это были обычные лагеря для военнопленных, построенные в тысяча девятьсот тридцать девятом году для немецких солдат. Но когда к власти пришло правительство Виши, с сорок первого года туда начали отправлять евреев. А в сорок втором году первые прямые поезда отправились из Бюна и Питивьера в Аушвиц.

– А почему еврейские семьи после «Вель д'Ив» отправили не в Дранси, который находился в пригороде Парижа?

Франк Леви слабо улыбнулся.

– После облавы в Дранси отправили евреев, у которых не было детей. Дранси располагался совсем рядом с Парижем. А до остальных лагерей нужно было ехать больше часа. Они были затеряны в мирной сельской местности Луары. И как раз там, в благословенном уединении, вдали от любопытных глаз, французская полиция разлучила детей с родителями. В Париже сделать это было бы не так‑ то легко. Полагаю, вы читали о жестокости полицейских?

– Читать особенно нечего.

Слабая улыбка исчезла с его лица.

– Вы правы. Читать особенно нечего. Но мы знаем, как все происходило. У меня есть несколько книг, которые я могу вам одолжить. Детей отрывали от матерей. Их избивали дубинками, ногами, обливали холодной водой.

Помимо воли мои глаза снова устремились к маленьким лицам на фотографиях. Я подумала о Зое и о том, что было бы с ней, если бы она осталась совсем одна, разлученная со мной и Бертраном. Одна, голодная и грязная. Эта мысль заставила меня содрогнуться.

– Эти четыре тысячи детей из «Вель д'Ив» превратились в серьезную головную боль для французских властей, – продолжал Франк Леви. – Нацисты потребовали, чтобы взрослых депортировали немедленно. Не детей, а взрослых. Четкий и жесткий график движения поездов нарушать нельзя было ни в коем случае. Отсюда и жестокое разлучение детей с матерями в начале августа.

– А что случилось с этими детьми потом? – спросила я.

– Их родителей депортировали из лагерей на Луаре прямо в Аушвиц. А детей бросили практически одних в ужасающих антисанитарных условиях. В середине августа из Берлина пришел очередной приказ. Детей тоже следовало депортировать. Однако чтобы не вызвать ненужных подозрений, сначала их нужно было перевезти в Дранси, а уже оттуда в Польшу. В Дранси их необходимо было смешать с незнакомыми им взрослыми, чтобы общественное мнение не сомневалось в том, что дети путешествуют не в одиночку, а вполне благополучно едут вместе со своими семьями на восток, в какую‑ то еврейскую резервацию.

Франк Леви сделал паузу, глядя, как и я, на фотографии, висящие на стенах.

– Когда дети прибыли в Аушвиц, для них не было сделано никакого исключения, никакого отбора. Их не распределяли между мужчинами и женщинами. Никто не осматривал их, здоровы они или больны, кто может работать, а кто нет. Их отправили прямо в газовые камеры.

– С помощью французского правительства, на французских автобусах, на французских поездах, – добавила я.

Может быть, из‑ за того, что я была беременна, из‑ за того, что мои гормоны взбунтовались, или из‑ за того, что почти не спала нынешней ночью, но я вдруг почувствовала себя опустошенной.

Потрясенная до глубины души, я не могла оторвать взгляда от фотографий.

Франк Леви молча наблюдал за мной. Потом встал с кресла и положил руку мне на плечо.

___

Девочка с жадностью набросилась на еду, которую поставили перед ней на стол. Она запихивала в рот угощение с чавканьем и сопением, которые привели бы ее мать в ужас. Она блаженствовала. Кажется, еще никогда в жизни девочка не ела такого восхитительного, вкусного супа. Не пробовала такого мягкого, свежего хлеба. Такого сочного, сладковатого сыра бри. Бархатистых, ароматных персиков. Рахиль же ела неторопливо и разборчиво. Девочка взглянула на нее и заметила, что та была очень бледной. Руки у нее дрожали, а глаза горели лихорадочным огнем.

Пожилая чета суетилась на кухне, подливая им в тарелки potage, [41] наполняя стаканы свежей водой. Девочка слышала, как они негромко и мягко спрашивали их о чем‑ то, но не могла заставить себя ответить. И только много позже, когда Женевьева повела ее и Рахиль наверх, чтобы они смогли выкупаться, девочка наконец заговорила. Она рассказывала пожилой женщине о большом стадионе, куда их отвезли с самого начала. Рассказывала о том, как их заперли там на много дней и почти не давали ни еды, ни питья. Рассказывала о поездке на поезде, o лагере, о том, что их грубо и жестоко разлучили с родителями. И наконец рассказала о побеге.

Пожилая женщина слушала ее и кивала, не забывая одновременно ловко раздевать беспомощную Рахиль. Девочка посмотрела на ее костлявое тело, покрытое красными воспаленными волдырями. Пожилая дама встревоженно покачала головой.

– Что же они с тобой сделали? – пробормотала она.

Рахиль уже почти не реагировала на происходящее. Пожилая леди помогла ей залезть в ванну, а потом принялась мыть, как мать девочки купала ее маленького братика.

После ванны Рахиль завернули в большое полотенце и перенесли на кровать в соседней комнате.

– Теперь твоя очередь, – заявила Женевьева девочке, вновь наполняя ванну чистой водой. – Как тебя зовут, малышка? Ты ведь так и не сказала мне.

– Сирка, – ответила девочка.

– Какое замечательное имя! – воскликнула Женевьева, вручая ей чистую мочалку и мыло. Она заметила, что девочка стесняется раздеваться перед нею, поэтому отвернулась. Девочка быстро сбросила с себя грязную одежду и скользнула в ванну. Она мылась очень тщательно, наслаждаясь горячей водой, а потом проворно вылезла и завернулась в огромное, мягкое, восхитительно пахнущее лавандой полотенце.

Женевьева была занята, она стирала грязное белье и одежду девочки в большом эмалированном тазу. Несколько мгновений девочка молча наблюдала за ней, а потом робко коснулась пухлой, округлой руки пожилой женщины.

– Мадам, вы можете помочь мне вернуться в Париж?

Пожилая леди, испуганная и удивленная, обернулась к ней.

– Ты хочешь вернуться в Париж, малышка?

Неожиданно девочка задрожала всем телом. Пожилая женщина с беспокойством уставилась на нее. Она оставила стирку в тазу и вытерла руки полотенцем.

– В чем дело, Сирка?

У девочки затряслись губы.

– Мой маленький братик, Мишель… Он остался в квартире. В Париже. Он заперт в шкафу, в нашем потайном убежище. Он сидит там с того самого дня, когда за нами пришли полицейские. Я думала, что там он будет в безопасности. Я пообещала вернуться и спасти его.

Женевьева с тревогой смотрела на нее, а потом попыталась успокоить, обняв девочку за хрупкие плечи.

– Сирка, сколько времени твой младший брат сидит в шкафу?

– Не знаю, – с тоской прошептала девочка. – Не могу припомнить. Я не помню!

Внезапно последняя надежда, которую она изо всех сил поддерживала в себе, исчезла. В глазах пожилой женщины она прочла то, чего опасалась больше всего на свете. Мишель умер. Умер в шкафу. Она знала. Было уже слишком поздно. Он ждал слишком долго. Он не выжил. Ему не повезло. Он умер там, совсем один, в темноте, без еды и питья. У него оставался один только плюшевый мишка и книжка с картинками. Он поверил ей, он ждал ее, наверное, он даже звал ее, выкрикивал ее имя снова и снова: «Сирка, Сирка, где же ты? Где же ты? » Он умер, ее Мишель мертв. Ему было четыре годика, а теперь он мертв, он умер из‑ за нее. Если бы она не заперла его в тот день в шкафу, сейчас он был бы здесь, с ней, и в эту самую минуту она могла бы купать его в ванне. Она должна была присматривать за ним, она должна была привести его сюда, с собой, где они были бы в безопасности. Она виновата в случившемся. Во всем виновата она одна.

Девочка обессиленно опустилась на пол и свернулась клубочком. Отчаяние поглотило ее. Еще никогда за свою короткую жизнь ей не было так больно. Она почувствовала, как Женевьева прижала ее к себе и принялась гладить по стриженой голове, бормоча слова утешения. И она позволила себе раскрыться навстречу этим мягким старческим рукам, которые так бережно обнимали ее. А потом она ощутила, как ее обволакивает прохлада мягкого матраса и чистых простыней. И девочка провалилась в беспокойный, тяжелый сон.

Она проснулась ранним утром, растерянная, смущенная, чувствуя себя одинокой и забытой. Она даже не могла вспомнить, где находится. После долгих ночей, проведенных в бараках, так странно было вновь оказаться в настоящей постели. Она подошла к окну. Тяжелые занавески были слегка раздвинуты, и в щелочку между ними девочка увидела большой, уютный садик. По траве бродили куры, за которыми, играя, гонялась собака. На витой садовой скамеечке из кованого железа сидела пушистая рыжая кошка и умывалась. Девочка услышала пение птиц и петушиное кукареканье. Где‑ то совсем рядом мычала корова. Солнечное, погожее утро. Девочка подумала, что еще никогда не видела более умиротворенного и красивого места. Война, ненависть, прочие ужасы казались далекими‑ далекими. Вокруг были сад и цветы, деревья и животные, и ничто, даже то зло, которое ей довелось ощутить и увидеть за последние несколько недель, не могли запятнать и испортить их.

Она принялась рассматривать одежду, в которую была одета. Белая ночная рубашка, немного длинноватая для нее. Девочка мельком подумала о том, кому она могла принадлежать. Может быть, у пожилой четы были дети или даже внуки. Она обвела взглядом просторную комнату. Обстановка оказалась простой, но удобной. Рядом с дверью высился книжный шкаф. Она подошла ближе, чтобы взглянуть на него. Здесь стояли и ее любимые авторы, Жюль Верн, баронесса де Сегур. На титульной странице детской рукой было написано «Николя Дюфэр». Интересно, кто это такой, подумала она.

Девочка стала спускаться по скрипучим деревянным ступенькам, ориентируясь на звук негромких голосов, который долетал до нее со стороны кухни. В доме царили тишина и покой, свойственные небогатой, но спокойной старости. Ее босые ноги скользили по квадратным плиткам цвета красного вина. Она мимоходом заглянула в залитую солнечным светом гостиную, в которой пахло пчелиным воском и лавандой. Из угла доносилось тиканье громоздких напольных часов.

Она на цыпочках подкралась к кухне и осторожно заглянула в дверь. За длинным столом сидели пожилые супруги и пили что‑ то из голубых чашек. Оба выглядели встревоженными.

– Я беспокоюсь о Рахили, – говорила Женевьева. – У нее лихорадка, температура подскочила и все никак не падает. И еще сыпь. Это плохо. Очень плохо. – Она глубоко вздохнула. – Эти дети в ужасном состоянии, Жюль. У одной из них я нашла вшей на ресницах.

Девочка робко и нерешительно вошла в комнату.

– Я просто подумала… – начала она.

Пожилые супруги взглянули на нее и заулыбались.

– Вот это да, – просиял старик. – Сегодня утром, мисс, вы просто другой человек. И ваши щечки капельку порозовели.

– У меня в кармане лежало кое‑ что… – сказала девочка.

Женевьева поднялась из‑ за стола. Она указала на полку.

– Ключ и немного денег. Они вон там.

Девочка подошла к полке, взяла свои вещи и прижала их к груди.

– Это ключ от шкафа, – негромким голосом произнесла она. – От шкафа, в котором сидит Мишель. От нашего тайного убежища.

Жюль и Женевьева обменялись взглядами.

– Я знаю, вы думаете, что он мертв, – запинаясь, продолжала девочка. – Но я все равно возвращаюсь туда. Я должна знать наверняка. Может быть, ему кто‑ нибудь помог, как вы помогли мне! Может быть, он ждет меня. Я должна знать, я обязана выяснить все до конца! Я могу воспользоваться деньгами, которые дал мне полицейский.

– Но как ты собираешься попасть в Париж, petite? [42] – спросил Жюль.

– Я сяду на поезд. Ведь Париж недалеко отсюда?

Супруги снова обменялись взглядами.

– Сирка, мы живем к югу от Орлеана. Вы с Рахилью проделали очень долгий путь. Но вы шли в другую сторону, от Парижа.

Девочка выпрямилась, собираясь с силами. Она должна вернуться в Париж, вернуться к Мишелю, и она вернется. Она должна своими глазами увидеть, что с ним случилось, какие бы страхи ее ни терзали.

– Я должна уйти, – решительно заявила она. – Из Орлеана в Париж наверняка ходят поезда. Так что я ухожу сегодня же.

Женевьева подошла к ней и взяла ее руки в свои.

– Сирка, здесь ты в безопасности. Ты можешь пожить у нас какое‑ то время. Мы держим ферму, поэтому у нас есть молоко, мясо и яйца, и нам не нужны продуктовые карточки. Ты можешь отдохнуть здесь, отъесться и вообще поправиться.

– Спасибо вам, – ответила девочка, – но мне уже стало лучше. Мне необходимо вернуться в Париж. Вам необязательно ехать со мной. Я сама справлюсь. Просто расскажите мне, как добраться до вокзала.

Прежде чем пожилая леди успела ответить, сверху донесся протяжный стон. Рахиль. Они поспешили в ее комнату. Рахиль металась на кровати, корчась от боли. Ее простыни промокли и пропитались чем‑ то темным и зловонным.

– Это то, чего я боялась больше всего, – прошептала Женевьева. – Дизентерия. Ей нужен доктор. Как можно быстрее.

Жюль заковылял вниз по ступенькам.

– Я схожу в деревню, посмотрю, дома ли доктор Тивенен, – бросил он через плечо.

Он вернулся примерно через час, с трудом крутя педали своего велосипеда. Девочка наблюдала за ним из окна кухни.

– Старик куда‑ то ушел, – сказал он жене. – Его дом пуст. Никто не мог сказать ничего определенного. Поэтому я проехал немного дальше, в сторону Орлеана. Я нашел какого‑ то молодого врача, попросил его поехать со мной, и он согласился. Но проявил заносчивость и высокомерие и заявил, что у него есть более важные дела.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒