Вера Александровна Колочкова 12 страница

– Ну, если ты жаждешь благодарности… Спасибо, конечно.

Ольга замолчала – снова повисла меж ними холодная злая пауза. Обе напряженно глядели в ветровое стекло, по которому равнодушно двигались «дворники», исполняя свою механическую работу. Вжик‑ вжик, вжик‑ вжик… Хоть какой‑ то звук в неловкой тишине. Наконец подруга произнесла тихо, без прежнего раздражения:

– Дура ты, Ира, вот что я тебе скажу. Зажравшаяся, избалованная благосклонностью судьбы дура. Все тебе судьба щедро отвалила – и любовь, и детей…

– Да. Любовь, это да, это конечно! Особенно любви мне судьба много отвалила. Так много, что делиться пришлось.

Не хотела, а получилось довольно грустно, с долей язвительной насмешливости. Надо же было хоть что‑ то ответить! Ольга вдруг резко съехала на обочину, остановила машину, развернулась к ней всем корпусом:

– Да, именно любви! Потому что любовь – это не только когда тебя любят! Главное, чтобы она в тебе самой была, понимаешь ты это или нет?! Не бывает для женщины большего счастья – самой любить! И поверь мне, я знаю, что говорю! Потому что сама этого дерьма нахлебалась – во!

Ольга чиркнула ухоженной ладонью по горлу, бриллиант на безымянном пальце сверкнул хищной ледяной искрой. И задрожала вдруг, прикрылась ладонями, пряча исказившееся слезной судорогой лицо.

Ирина растерялась, смотрела не нее, не понимая причины столь резкой перемены. Дотронулась до дрожащей ладони, пролепетала испуганно:

– Что ты, не надо…

– Отстань! – отняла ладони от лица Ольга. – Не трогай меня! И без того всю душу разбередила, дура! И зачем я с тобой только связалась! Тоже голубь мира нашлась, мать твою…

Слезно шмыгнула носом, потянулась на заднее сиденье, вытянула из сумки салфетку, смяла в ладони. Резко вдохнула воздух и снова затряслась в слезном злом приступе:

– Если б ты знала, Ирка, как мне тяжело… Ты ж обо мне ничего не знаешь, вообще ничего! Думаешь, я такая вся из себя белая и пушистая, что ли? Жена успешного любящего мужа‑ бизнесмена, любительница красивой удобной жизни? Да видела я эту жизнь в гробу вместе с успешным любящим мужем‑ бизнесменом!

– Но он и в самом деле тебя любит. Разве не так?

– Да любит. Если уж совсем красиво сказать – любовью больной, мучительной и странной. Да не смотри на меня так! Любит и сам себе простить не может… Идиот… Лучше уж никак, чем так…

Высморкавшись в салфетку, приспустила оконное стекло, бросила ее в дождь. Сырой холодный воздух ворвался в салон, огладил прохладой их разгоряченные лица. Пристроив затылок на подголовник, Ольга закрыла глаза, принялась рассказывать тихо, будто жалуясь самой себе:

– Это я там, Егорке, ляпнула, что с отчимом жить хорошо. Ага, сказка прям душевная, все мое детство и юность испоганившая. Мне и десяти лет не исполнилось, как он, сволочь, меня лапать начал. Я сначала не поняла ничего, с подружкой посоветовалась. Она говорит – матери расскажи. Ну, рассказала. А она мне – оплеуху. Представляешь? С тех пор я дома старалась меньше бывать. После уроков хожу, брожу по улицам или во дворе сижу, пока в кухонном окне ее суету не увижу. Любила она этого подлеца, каждый вечер котлетки ему наворачивала. Так мне и запомнилась – с мясорубкой. А где дочь пропадает – ей и дела не было. Такая вот материнская любовь мне досталась, не шибко качественная. Нет, с виду‑ то все хорошо было – вполне благополучная семья. Новый год с елкой, дни рождения, мамино пузо беременное. К тому моменту, как я школу окончила, они еще двоих успели настрогать. Ох, как я тряслась, помню, когда мать в роддоме лежала! Чего только не придумывала, чтобы дома не появляться…

– Оль, а может, показалось? Ну, что он тебя лапал. Может, просто приласкать хотел?

– Ага, приласкать… Тебя, когда отец в детстве ласкал, за интимные места трогал?

– Я без отца росла. Мне два года было, когда он от мамы ушел.

– Ну, так и не говори тогда, если не знаешь.

– А отчим у меня тоже был. Но ничего такого – даже близко.

– Повезло, значит. Я ж говорю – везучая. А надо мной прямо какой‑ то рок в этом смысле висит. Школу окончила, мать с отчимом сели напротив – рожи умильные, как на картинке про хороших родителей, – спрашивают: ну что, доченька, как будешь в жизни определяться? Пора и самостоятельную жизнь начинать. Учиться, работать пойдешь? Хотя в нашем поселке ни техникумов, ни институтов не имеется, да и работы никакой нет. Может, в город поедешь? Кивнула – да, мол, конечно. Я по натуре девчонка тихая была, стеснительная, да еще и внутри страшно запуганная. Но, в общем, поняла, что как ни крути, а сваливать надо. Вырастили, выкормили, долг родительский исполнили, все, лавочка закрывается. Дальше сама, как хочешь. С глаз долой из сердца вон. Приехала в город с чемоданчиком. А дальше уже и вспоминать не хочется…

Ольга вяло махнула рукой, отвернулась к окну, провела пальцем по запотевшему стеклу. Там, за окном, уже собирались сумерки. Мимо, в туманной мороси, проносились машины, коротко освещая их лица светом фар. Ирина слышала, как в сумке слабо пищит мобильник, но достать не решилась, боясь нарушить поток откровения. Знала, что продолжение грустного рассказа будет. А иначе – зачем подруга решилась…

– Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю… Ну, если уж начала…

Ольга села прямо, глянула на себя в зеркало заднего вида, провела подушечками пальцев под глазами. Вытянув нижнюю губу, подула себе в лицо, мелко тряся головой. Нервно сглотнув, продолжила:

– С вокзала позвонила знакомой девчонке – она в городе квартиру снимала. Попросилась переночевать, говорит – приезжай. Просидели всю ночь, бутылку вина выпили. Ну, она тогда мне немножко мозги вправила, конечно. В институт, говорит, поступать хочешь? Ага, давай, а жить на что будешь? На стипендию? А за учебу платить? Нет уж, милая, эти прекрасные удовольствия не для нас. Единственное, что могу для тебя сделать, – на пару эту квартиру снимать. Свою половину арендной платы уж как‑ нибудь заработаешь. Я обрадовалась – конечно, мол, заработаю! Завтра же работу искать пойду! Она усмехнулась – ну‑ ну… Все работодатели только и ждут, когда к ним девушка Оля со школьным аттестатом придет. Разве что к азиатам на рынок подашься, шмотками торговать. Так у них много не заработаешь, еще и должна останешься. Я на нее смотрю, глазами хлопаю – а где работу найти? Посоветуй. А она мне – там же, где и все, не одна, мол, ты умная сюда приезжаешь со школьным аттестатом в чемоданчике. В общем, чего там долго рассказывать – попала я туда, куда все такие же дурочки неприкаянные попадают. К мамке.

– К какой мамке?

Ольга усмехнулась, посмотрела на нее спокойно, чуть насмешливо:

– А сама не понимаешь? Хотя да, ты у нас девушка из другой оперы, шибко правильная, никакой жизненной грязью и близко не тронутая. В бордель я попала к мамке, вот куда! Привлекательная была особа, с двумя высшими образованиями. По одному – психолог, по другому – юрист. Очень грамотно свой бордель организовала и девочек брала только свеженьких, глупеньких, чтоб на них печать древней профессии и близко не просматривалась. Между прочим, там даже конкурс своеобразный был. И клиенты все исключительно положительные, не шушера какая‑ нибудь.

– О боже… Как же так, – только и смогла пролепетать Ира, прикрывая рот ладонями.

– Да ладно, смотри, в обморок не упади. А то вообразишь себе. Ничего страшного со мной не случилось, всего пару недель поработать пришлось. Хотя, знаешь, хватило. Так уж получилось, что именно Самсонов меня оттуда и вытащил. Представляешь, всего тридцатым по счету клиентом оказался!

– Тридцатым?!

– Думаешь, это такая большая цифра? Да бог с тобой. Я еще тогда их по головам считала. Мне казалось, это отвлекает как‑ то. Особого рода драйв, как истязание‑ самозащита. Пока считаешь, кажется, что выберешься. Глупо, конечно. Ну, вот. Именно тридцатым клиентом он и оказался. Можно сказать, юбилейным. Влюбился, зараза, почти как в фильме про «красотку», помнишь? Хотя какая из меня красотка была? Да и Самсонов еще не был таким, каким ты его сейчас знаешь. Веселый был, жизнерадостный, готовый весь мир спасти. Планов – громадье. Даже не спросил, люблю я его, нет ли. Теперь‑ то я знаю, что он через это «спасение» по‑ своему самоутвердился.

– Ну почему же? Сама же говоришь – любил.

– А любовь разной бывает, Ирочка. Твой одной любовью любит, а мой – другой.

– Хм… Я всегда считала, что любовь – это любовь.

– Да, конечно. В общепринятом смысле так и есть. А только, знаешь, не все справляются с маленькой червоточинкой в голове, если она имеет место быть. Вот и мой Самсонов начал сомневаться в своем порыве. Любил – и сомневался, сомневался – и любил. Все приглядывался ко мне, знаешь – обидно так приглядывался.

– А ты?

– А что – я? Готова была ему ноги мыть да воду пить, старалась свою благодарность всячески продемонстрировать, чтобы он ее за ответную любовь принял. Уцепилась за него, как клещ за конскую гриву. Он ведь и в самом деле, получается, спас меня. Вот и старалась. Но полюбить его по‑ настоящему, чтоб от сердца шло, так и не сумела. И он это всю жизнь чувствовал, зараза. Помню, говорю ему – давай я работать пойду! Трудно же тебе – одному. А он, знаешь, смотрит так подозрительно, плечами пожимает. Правда, потом вопрос работы сам по себе отпал, ты же помнишь, как наши мальчики быстро раскрутились.

– Да, помню. И еще помню, какой тебя первый раз увидела. Ты мне очень самоуверенной показалась, даже позавидовала немножко. Если б ты мне тогда рассказала, ни за что бы не поверила!

– Это так, показательные выступления. Самоуверенностью всегда легче внутренние проблемы прикрыть. На том и стою! А на самом деле трудно мы с Самсоновым живем, очень трудно. На одной благодарности далеко не уедешь, через годы совместного бытия на крыльях не перелетишь. Он это чувствует, потому и живем как кошка с собакой. Мне – плохо, ему – плохо. В общем, сплошная карамазовщина. Наверное, потому у нас и ребеночка не получилось. А я так хотела, если б ты знала! Я бы так его любила…

Красивое Ольгино лицо вновь задрожало слезами, губы поехали скобкой вниз. Провела по‑ детски ладонью под носом, втянула воздух, запричитала отчаянно, сквозь рыдание:

– А ты дура, Ирка! Не умеешь своего счастья ценить! Да если б я умела любить, как ты. Мне бы сто раз по фигу было на всяких там Юль! Разве можно так свою любовь истязать, дура? Самой себе в душу плевать? Услышишь ты меня или нет, в конце концов, Ирка?

– Я слышу тебя.

– Может, и слышишь, но не понимаешь ничего!

– Понимаю… Понимаю, Оль…

– Ты сто раз, нет, тысячу раз должна спасибо судьбе сказать, что твои дети в любви родились! Что они вообще у тебя есть! Ничего не имеет смысла, когда у женщины нет детей. Вообще жизнь не имеет смысла!

– Зря ты так! Не надо отчаиваться. Может, родишь еще…

– Нет. Теперь уж точно нет, – вдруг успокоившись, грустно проговорила Ольга. И вздохнула протяжно, с коротким запоздалым всхлипом. Подняв глаза, усмехнулась. – В жизни с этим всегда как‑ то подло получается: кому очень надо – тому не дается, а кому не надо – наоборот.

– Прости за откровенный вопрос, а вы с Самсоновым к врачам обращались с этим вопросом? Всякие же ситуации бывают…

– Хм… Умная ты какая, прям удивительно даже, – сквозь слезы саркастически улыбнулась Ольга. – Конечно, обращались, даже в швейцарскую клинику пять лет назад ездили. Врачи говорят – нет у вас никаких отклонений, все в норме. Ждите, мол, все будет, старайтесь. А чего стараться‑ то – мы уж двадцать лет как стараемся. Мне скоро сороковник стукнет, чего ждать. Надо было мне, дуре, раньше сообразить, чтобы не только Самсонова подключить к этому процессу. А я закопалась в комплексах – это ж неблагодарность по отношению к нему, как же. Помнишь, я тебе рассказывала, как мальчика в Испании на неделю купила?

– Помню.

– Еще хвасталась – классно, мол, оторвалась, до сих пор воспоминаниями живу… Ты, наверное, подумала тогда про меня – вот сука?

– Да нет, что ты…

– Да ладно, знаю, что подумала. А только я тебе сейчас другое расскажу. Приехала оттуда, две недели прошло – хоп! – задержка. Я замерла вся, даже с кровати вставать перестала, притворилась больной‑ простуженной. Неделю из дома не выходила, даже тест на беременность не хотела делать. Боялась надежду разрушить. Знаешь, я за всю жизнь так счастлива не была, как в эту неделю – в ожидании. А потом закончилось все. Утром встала, и… Было счастье и кончилось.

– Боже мой, Оль… Но так же нельзя, все равно можно придумать что‑ то! Да сейчас масса всяческих технологий, зачем же себя так истязать?

– Да. Технологий много. Я одно время даже активным поиском суррогатной матери занималась. А только, понимаешь – время, что ли, прошло. В общем, Самсонов уже не хочет никакого ребенка. Перегорел. Потом и я вслед за ним смирилась. Чего уж, думаю, не судьба. Не хочет к нам ребенок приходить, боится, видно, что мы свои проблемы хотим таким способом решить. Ребенок – он же не способ, он сам по себе. А сейчас, как этого Егорку увидела, как накатило на меня опять! Ничего не имеет смысла, когда нет детей. Даже любовь…

– Жизнь имеет смысл. Жизнь сама по себе.

Ольга глянула на нее сквозь слезы насмешливо:

– Ты, что ли, жизни учить меня будешь? Да что ты в ней понимаешь, в жизни‑ то. Сытый голодного не разумеет, знаешь такую пословицу? То есть счастливый несчастного никогда не поймет, а тем более не научит. Он же только со своей колокольни на мир смотрит, и несчастья у него свои, больше придуманные, чем настоящие. Да ладно, чего говорить…

Она хлюпнула носом, провела под ним ладонью. Потом опустила ладонь на колени и, глядя в нее очень внимательно, проговорила тихо, четко разделяя слова:

– Уйду я от Самсонова, Ир. Сегодня глядела в глаза Егорке и думала – уйду. Усыновлю какого‑ нибудь детдомовского, такого же синеглазого…

– Да никуда ты не уйдешь.

Сказала и сама вдруг заплакала, ткнувшись лицом в ладони. Может, от жалости, а может, от стыда. Будто прошло через сердце страдание подруги, выталкивая из него свою собственную обиду на жизнь. Глупой и неказистой она показалась, игрушечной будто.

– Да ты‑ то чего ревешь? – сквозь икающий слезный смех потянулась к ней Ольга. – Совсем баба рехнулась…

И обнялись, прижались мокрыми щеками, затряслись в общем рыдании. Выплакивали каждая свою боль.

Водители в проезжающих машинах глядели на них удивленно. И впрямь, странная, наверное, была картина – сидят две бабы в машине, сиротливо приткнувшейся на обочине, обнялись, плачут…

Потом разомкнули объятия, вздохнули в унисон. Посидев еще немного, Ольга молча поправила зеркало заднего вида, повернула ключ зажигания, вырулила на трассу. Пока ехали до города, не сказали больше друг другу ни слова…

* * *

– Куда тебя везти? Домой или к тетке? – спросила Ольга, когда показались первые окраинные строения?

– К тетке.

Ольга повернулась к ней на секунду, полоснула из глаз насмешливым разочарованием.

– Да нет, ты не поняла! Я машину заберу, и сразу домой поеду.

– Так машину и завтра можно забрать…

– Нет. У меня еще одно дело есть, срочное. В одно место заскочить надо.

– Я и туда могу довезти.

– Нет, я лучше сама…

– Ну, как хочешь.

Въехали во двор теткиного дома, подруга остановилась, Ирина развернулась к ней корпусом:

– Посмотри, видуха у меня очень зареванная?

– Да нет, ничего. А у меня?

– Вполне.

– Ну, тогда пока? В квартиру будешь подниматься или сразу поедешь?

– Сразу. Очень домой хочу.

– Хм… Ладно, завтра созвонимся. Расскажешь, как семья блудную мать встретила.

– До завтра.

Ирина вышла из машины, отошла на несколько шагов, обернулась, чтобы еще раз махнуть Ольге. Но та уже разворачивалась в узком пространстве перед аркой, лицо издалека казалось отрешенным и равнодушным. И снова стянуло жалостью сердце… Даже спасибо подруге не сказала и слов хороших для поддержания духа не нашла. Вот уж воистину – мое горе горше всех…

Вслед за Ольгой она вырулила со двора, поехала по темным улицам, залитым недавним, судя по всему, дождем. Дело впереди предстояло неприятное, но лучше сделать это сейчас. Да, именно сейчас, потом может духу не хватить.

Так. Сюда, кажется… Да, этот двор, и подъезд, и лавочки у подъезда с облупившейся зеленой краской. Хорошо, бабушек на лавочке нет – сырость погодная по домам разогнала. А квартира – номер пятнадцать, если память не изменяет. Нажала на домофонные кнопки…

– Да! Кто там? – тут же ответил быстрый мужской голос.

– Я… Я к Стелле… Она дома?

– Да, входите.

После сухого щелчка Ирина потянула на себя дверь, вошла в подъезд. Этаж, должно быть, третий. Господи, как сердце стучит…

Стелла ждала ее в открытых дверях квартиры, смотрела удивленно. И совсем не была похожа на прежнюю себя – лицо без косметики, волосы убраны назад в легкомысленный хвостик, перетянутый детской розовой резинкой, длинная линялая, явно с мужского плеча майка, под ней ровные ноги в шерстяных носках.

– Здравствуй, Стелла, – улыбнулась, запыхавшись. – А я к тебе. Можно?

– Заходите, – неуверенно отступила на шаг от двери девушка. – Только я не понимаю…

– А я сейчас все объясняю.

– Вы извините, у нас не прибрано. Видите, я и вещи не успела разобрать.

В прихожей действительно были горой навалены сумки, в сторонке стояли два огромных чемодана. Стелла, обернувшись, крикнула в комнатный проем:

– Глебка! Чайник поставь?

– Уже! – донесся из кухни веселый голос. – Веди гостью сюда, сейчас все будет!

– Пойдемте на кухню. Только, к сожалению, к чаю ничего нет.

Кухня была такой маленькой, что с трудом вместила узенький шкафчик, плиту, хлипкий стол с двумя такими же хлипкими табуретками и холодильник. Хлопочущий с чайником Глебка смотрелся в маленьком пространстве как слон в посудной лавке. Но ничего, справился. И чашки поставил, даже заварочный чайник дымился вкусным паром из носика.

– Сахару тоже нет, Стелл, – оглянулся он от раскрытой двери шкафчика огорченно.

– Ладно, иди в комнату, видишь, нам поговорить надо! – ласково вытолкнула она его из кухни.

Парень успел ухватить ее ладонь, торопливо прижать к щеке. Мимолетный жест, но так и брызнуло от него счастливым настроем парня. Да и Стеллино лицо потекло, сжимая губы в едва сдерживаемой улыбке.

– Фу, дурак… Иди уже. Вам чаю покрепче? Глебка зеленый заварил, знает, что я черного не пью.

– Давай зеленый. Я тоже его люблю.

– Ага. Тем более сахара все равно нет. А зеленый надо без сахара, так вкуснее.

Сев напротив, Стелла взяла в пальцы чашку, смешно отставив мизинчики, подула, вытянув губы. Чуть отхлебнув, глянула собеседнице в глаза в настороженном ожидании.

– Я смотрю, любовь у вас, – улыбнувшись, повела Ирина головой в сторону дверного проема, за которым исчез Глебка.

– Да. Мне высокие блондины с голубыми глазами больше нравятся. Вы ж сами недавно это провозглашали, помните?

– Помню, Стелл. Я, собственно, по этому поводу и пришла. Ну, то есть… Прощения попросить за то дурацкое провозглашение.

– Что, серьезно?

– Да.

– Просто прощения попросить и все?

– Да…

– Хм… А вот вы еще, когда это провозглашали… Фу, слово дурацкое, да? Вы еще и Глебкино имя назвали. Откуда вы про него узнали, можно спросить?

– Да отчего ж нельзя. Я вас вдвоем у супермаркета увидела, а потом проследила за вами. Ехала сзади, как шпион…

– Серьезно?! Вот это да. Ну а имя‑ то, имя?

– А что – имя… Это уже дело шпионской техники. Бабушки‑ соседки у подъезда попались очень говорливые. Выложили все как есть. В самых подлых подробностях.

– Ну да, они такие. С потрохами нас заложили, значит. А только почему – подлых? Мы с Глебкой вроде ничего подлого им не сделали…

Странно, но в голосе Стеллы совсем не слышалось ни обиды, ни злобной досады. Наоборот, веселым был голос, можно сказать, дружески‑ игривым.

– А зачем вам все это надо‑ то было? Шпионить, с бабками беседовать…

– Хороший вопрос, Стелл. Я сама на него вот уже который день пытаюсь ответить. Знаешь, есть такой термин в юриспруденции – объект повышенной опасности. Когда этому объекту плохо, он подсознательно стремится другим побольнее сделать. Дом старый разваливается – кирпичи на голову летят. Собака озлоблена – людей кусает. Человек несчастлив и удручен – обязательно в кого‑ нибудь злой энергией плюнуть надо.

– Хм… Понятно. Короче говоря – если у самого корова сдохла, пусть и у соседа сдохнет?

– Ну, можно и так сказать.

– Значит, я сгоряча под руку попалась?

– Выходит, что так. Прости меня, Стелла.

– Да ладно, бог с вами, не за что вам извиняться. Говорят, наоборот – все, что ни делается, все к лучшему. Считайте, что вы в меня не плюнули, а помогли.

– Даже так?

– А что, сами разве не видите? Мы ж любим друг друга, теперь, слава богу, каждый день вместе будем. Надоело уже болтаться, как дерьмо в проруби. Знаете, как тяжело?

– Нет, не знаю.

– И бога благодарите, что не знаете! Когда любишь одного, а живешь с другим. Нет, никому такого не пожелаю!

– А чего ж тогда жила, если так? Еще и под венец пошла!

– Так если позвали, что ж делать‑ то было? Я и сама об этом думала, и сомневалась, даже к батюшке в церковь за советом ходила. А он говорит – это у тебя, милая, искушение над юным неокрепшим умишком возобладало. Страшная эта вещь – искушение. Я ж детство да юность ой в какой бедности провела, если б вы знали… Я ж не местная, из маленького городка сюда приехала, там даже работы нет, градообразующее предприятие давно закрыли. Приехала, с Глебкой вот познакомилась. А потом Петр Яковлевич в меня влюбился. Вернее, я сама сделала так, чтобы он в меня влюбился. Ну и пошло…

– А как же Глеб?

– Да мы уж потом поняли, что любим друг друга, когда все закрутилось. Так бывает, знаете: когда рядом – не поймешь. А стоит отдалиться… Глебка смирился, терпел. Я и сама удивлялась, чего он терпел. Но с любовью ведь ничего не поделаешь, она все равно свое возьмет.

– Да. И все простит. Правильно ты говоришь, Стелла. И парень твой молодец. Потому что любовь еще и долготерпит. И милосердствует, и обидой не превозносится…

– Да, да, это все так, это все про нас! А что это, Ирина? Ну, откуда вы такие хорошие слова знаете?

– А по‑ твоему, я только на подлость способна? Вообще‑ то эти слова из Послания апостола Павла к коринфянам, их все знают.

– Ой, а я не знаю! А еще, Ирина, еще… Как там еще?

– Любовь не гордится, не бесчинствует, не раздражается, не мыслит зла… Все, дальше не помню.

– Здорово… Прямо все про нас. Надо бы записать, а то забуду. Потом Глебке расскажу.

– Стелл, а можно спросить? Можешь не отвечать, если не захочешь…

– Да спрашивайте, чего уж там!

– Понимаешь, мне все равно это непонятно! Про Глебку! Ну, понятно, что любил, что ждал… Но неужели он тебя ни разу не упрекнул? Как ему все это было?

– А, поняла – хотите в его шкуру залезть?

– Ну, вроде того. Неужели не ревновал?

– Что вы, еще как! Но я ж объясняю, он любит меня. А если любишь, то все прощаешь, даже такое. Он просто ждал. Вот и дождался, опять же благодаря вашему… Как его?

– Провозглашению. Да, действительно дурацкое слово. Но ведь ему, наверное, больно было?

– А мальчики не плачут, они сильными должны быть. Хотя я, конечно, как эгоистка сейчас рассуждаю. Зато в этом одна положительная черта есть – искушение с меня сошло, как ненужная короста. Сама себя не узнаю! Вон Петр Яковлевич мне дорогие шмотки да цацки отдал, а мне даже чемоданы распаковывать не хочется. Может, обратно отправить, как думаете?

– Не стоит. Ему и так плохо, еще и ты пощечину напоследок дашь. Он ведь любил тебя как‑ никак.

– Да это и не любовь была, наверное. Тоже что‑ то из темы искушения, я думаю. Приятно же, когда молодая женушка вокруг тебя прыгает. Ладно, искусились на пару, и забыть можно. Каждому – свое. И без обид…

– Знаешь, а ты хорошая девчонка оказалась, умненькая. Желаю тебе счастья с Глебкой.

– И вам того же, Ирина. У вас ведь тоже, насколько я знаю, проблемы в семье есть.

– Уже нет. Знаешь, как в анекдоте? Это уже просто проблемы, а не проблемы‑ проблемы. Ладно, спасибо за чай, пойду я.

– Заходите как‑ нибудь в гости, поболтаем.

– Зайду.

На улице снова накрапывал дождь, однако заметно потеплело. Вспомнилось вдруг, что через неделю у Игоря день рождения – вот бы на бабье лето пришлось! Чтоб стол накрыть под соснами, на вытоптанной полянке. И чтоб запах шашлыка чувствовался…

Она подъехала к чугунной витой калитке, сердце заколотилось в волнении. Будто отсутствовала долго‑ долго, и вот, наконец, здравствуй, дом родной. Как ты тут без меня? Однако окна везде темные. Где они все? И телефон долго молчит. Ах да, у него ж батарея давно разрядилась. Зарядное устройство забыла с собой взять, когда собиралась в побег.

Ирина открыла калитку, ступила на мощеную дорожку – чуть не расплакалась. Видно, навеки привязана к этому месту, к этому большому неказистому дому, к этим соснам. Да что – место. Она к любви привязана. Где твое место, там и любовь. Родина, одним словом.

Включила в гостиной свет, огляделась. Показалось, знакомые предметы смотрят на нее настороженно – ты к нам на время или как? Может, опять сбежишь, предательница? Нет, не сбегу. Сейчас только мужу позвоню и займусь домом. А вот и зарядное устройство нашлось…

– Игорь, я дома.

– Ага. Я сегодня на работе задерживаюсь, у меня совещание.

Как все обыденно получилось, будто и не было никакого побега. И голос у Игоря в трубке звучит обыденно. Ах да, у него же совещание. Не станет же он плескать в трубку радостными эмоциями.

– Девчонки тоже сегодня поздно приедут, Ир. Звонили, предупредили.

– Хорошо, поняла.

И не утерпела, сглотнула трудно, дрогнула голосом:

– Если можно, заканчивай свое совещание побыстрее, пожалуйста. Я тебя жду…

Ответа не дождалась, нажала на кнопку отбоя. Да и зачем его ждать. Игорь давно уже научился распознавать ее состояние по тональности голоса. Впрочем, как и она…

Смахнув слезу, кликнула мамин номер. Слушая гудки вызова, подошла к окну, распахнула раму – влажный ветер тут же кинулся к ней с объятием.

– Да, Ир…

Голос у мамы тихий, испуганный, даже подобострастный немного. Надо бы правильный тон взять, как сейчас с Игорем – будто ничего меж ними не произошло.

– Мам, чего ты там насчет санатория решила? Все‑ таки Трускавец, да? А может, Кисловодск лучше?

– Так я не знаю, дочка.

– Давай определяйся скорее. Если уж ехать, то сейчас, а потом там дожди начнутся. Ах да, деньги я завтра отправлю, срочным переводом.

– Ой, спасибо!

– А Снежана дома?

– Да нет, и сама не знаю, где ее носит! Звоню – трубку не берет! У нее вроде на работе какие‑ то неприятности. А чего ты хотела‑ то, Ир?

– Ладно, я ей сейчас позвоню. Пока, мам.

Так, теперь сестренка: неприятности на работе, говоришь? Знаем мы твои неприятности, опять в загул пошла, это уж как пить дать.

– И‑ ирк, ты, что ли? – выплыл из фона грохочущей музыки Снежанин голос. Явно хмельной, плывущий.

– Снежан, ты где? Тебя там мама потеряла.

– Да ну ее! Чего она меня пасет, как козу? Имею я право гульнуть с горя?

– С какого горя?

– Так нашу контору‑ то разогнали, представляешь? Сегодня собрание было, всем уведомления раздали. Типа того – идите вы, ребята, на все четыре стороны. Вот, мы у Таньки собрались, отмечаем горестное событие.

– Тогда попроси Таньку сделать музыку тише, не слышно ничего!

– Да я‑ то попрошу. А только что это изменит? – философски изрекла сестра, пьяненько икнув. – Ничего. Здесь, в поселке, работы вообще никакой нет. Сяду мамке на шею, вот тут она меня своей пилой и распилит! И не дернешься, потому как права будет!

– Вот что, приезжай‑ ка завтра ко мне. Будешь жить в квартире у тетки, работу Игорь поможет найти.

– Что, правда?

– Правда.

– Ой, Ирка, ну, ты человек! А ты ж говорила…

– Ну, мало ли что я говорила. Приезжай.

– Да я… Да я, конечно… Ну, ты человек…

– Прежде всего я тебе сестра. Причем старшая. И учти – будешь тут под моим строгим приглядом. Ни пить, ни гулять не дам. А сейчас ступай домой, тебя там сын ждет. И маму не обижай!

– Конечно! Все, уже бегу, Ирка!

– Давай, пока.

За окном под ветром шумели сосны. Если вглядеться в синеву сумерек, видно, как сильно гнутся стволы там, на уровне крон. А внизу, у земли, неколебимая уверенность в своей силе, разве что застонет какая из них легким скрипом. Так и в жизни – ветер несет нас кронами в глупой попытке вырвать из земли вместе с корнями. Да на то он и ветер, стихия неуправляемая. Где уж ей до корней добраться. Если они есть, эти корни, конечно.

Усмехнулась пришедшей в голову метафоре, с трудом оторвала взгляд от окна. Еще тете Саше позвонить надо, доброму ангелу. Вот же повезло – у всех ангелы‑ хранители условно‑ призрачные, а рядом с ней всю жизнь были самые настоящие, живые, одинаковые и лицом, и духом. Правда, сейчас один остался, другой на небо улетел. Но и оттуда помогает. Грешно с такими ангелами не быть сильной, как бы ветер ни хозяйничал твоей кроной!

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 10 111213 Следующая ⇒