Вера Александровна Колочкова 6 страница

– О, Ириш, наконец‑ то! А я, пока тебя не было, поработать решил…

Кинула взгляд на экран ноутбука, испещренный множеством ярлыков. Значит, успел‑ таки документ закрыть, с которым работал? Услышал, как она дверь на себя дергает, и закрыл.

Вдруг зазвенело в голове, решение пришло сразу, взялось ниоткуда. А может, опять это было то самое мгновенное откровение, что свалилось на нее там, вчера, в беседке у Горских.

Подошла, встала боком к светящемуся экрану, будто отделяя его собой от Игоря. Обняла его голову ладонями, сомкнув пальцы на затылке:

– Устал? Я сейчас ужин приготовлю…

И будто спохватившись:

– Ой, я же машину там, у ворот, бросила! Загони в гараж, а?

– Да, конечно, сейчас спущусь.

– Пойдем, – потянула его за руку. – Она же прямо на дороге стоит, проезд закрывает!

Вместе спустились в гостиную, обнявшись. Игорь клюнул ее в висок, вышел за дверь, быстро пошел по дорожке к воротам.

Девушка взлетела по лестнице, тенью скользнула в кабинет, плюхнулась в не остывшее еще после любимого кресло и впилась глазами в экран. Боже, как мерзко со стороны выглядит: женушка подозрительная полезла в святая святых – мужнин компьютер! Раньше и помыслить не могла о таком, и в телефон не заглядывала, и карманов не проверяла. Верила всему безоглядно, глупая была. Ладно, прочь стыдливые рефлексии, не до них…

Ярлыки плясали перед глазами, мышь под ее дрожащей ладонью торопливо направляла курсор. Так… Это не то… Не то… Ага, вот. Название ярлыка – «Диснейленд». Что за Диснейленд, откуда он взялся? Посмотрим…

Фотографии. Много фотографий. Хороший мальчик, умненькое лицо. Глаза – копия Игоревых, и подбородок, и улыбка, челка белобрысая на ветру. Да, мальчику лет восемь‑ девять. Недавно, значит, в Диснейленд ездил. Похоже, французский, не абы как. Пролистала быстро – нигде рядом с мальчиком женского лица нет. Ну да, она фотографировала, наверное. А жаль, очень интересно было бы посмотреть…

Заныло внутри, зашлось болью. Да, вот еще ярлычок с названием под ним – «Егор». Открыла – тот же мальчик, только помладше. Похоже, на утреннике в детском саду. Коричневая мохнатая курточка, шапочка с круглыми ушками. Медвежонок, наверное.

Егор. Егорка, значит. Хорошее имя. Хороший мальчик…

Поднялась из кресла, шагнула к двери, как сомнамбула. Оглянулась – экран ноутбука насмешливо подмигнул ярлыками. Посмотрела? Удостоверилась? Вот и иди.

Быстро спустилась вниз, неся в себе новое откровение. Ну какая тут, к черту, может быть мудрость? Где ее взять‑ то, если одна боль внутри? И ноги не держат, дрожат в коленках, пришлось о кухонный стол опереться, постоять немного, сгорбившись, как старуха. Голова безвольно мотнулась туда‑ сюда – остаться бы сейчас в одиночестве, не мучить себя притворством. Самая невыносимая штука – делать хорошую мину при плохой игре. Хотя… Кто ее заставляет эту беду в себе держать? Вот сейчас придет Игорь, и…

– Ириш, что с тобой? Тебе плохо?

Ах, голос какой испуганный! По‑ настоящему, без притворства. Обернуться бы сейчас, броситься на него разъяренной тигрицей – да, плохо мне! Ужасно, невыносимо! Верить, любить, раствориться в тебе без остатка, ничего для себя не оставить! Нет меня, не существует как самостоятельной физической единицы. Так уж получилось, прости! Ничего во мне не осталось – даже пресловутой гордости, как выяснилось!

Не обернулась, не бросилась. Наоборот, разлилось внутри странное холодное спокойствие – защитная реакция организма, спасительная анестезия. Наверное, ему виднее, организму‑ то. Все‑ таки многовато на ее голову столько предательства. Десять лет, огромный кусок жизни. Не одолеть.

Распрямила спину, отвела привычным жестом назад упавшие на лоб волосы, тронула себя за поясницу:

– Да, что‑ то прихватило немного. Вчера у Горских в беседке продуло, наверное.

– Может, пойдешь, полежишь, а я ужин приготовлю?

– Нет, я сама. Да мне уже лучше, сейчас пройдет.

– Тогда давай вместе! Говори, что мне делать. Задавай зады!

Знакомое смешное выраженьице, укоренившееся в семейном обиходе из Машкиного‑ Сашкиного детства. Привет из счастливой семейной жизни.

– Зады, говоришь? Ну, хорошо: тогда лук порежь, много. Будем мясо по‑ французски делать.

– М‑ м‑ м… Хочешь, чтобы муж слезами перед тобой изошел?

– А что? Иногда полезно поплакать немного. Пусть и от лука.

– Ладно, давай его сюда.

Ирина вывалила перед ним охапку золотых луковиц, подсунула разделочную доску и нож. Достала из холодильника кусок запаянной в вакуум телятины, задумчиво повертела в руках.

– Ир… Вот который раз тебе предлагаю – давай помощницу по хозяйству наймем! Ну что ты все – сама да сама. Дом большой, семья большая. Не надоело одной со всем управляться?

– Нет, не надоело. Я люблю свой дом. И никого постороннего не хочу впускать на свою территорию. Да и привыкла уже, мне нравится.

– Ну да. В этом ты вся и есть: моя семья, мой дом, моя крепость.

– А что, это плохо?

– Нет, отчего же, наоборот, я счастлив, что у меня такая жена. Именно такая, а не другая.

Рука дрогнула, нож скользнул по тугой вакуумной упаковке, прошелся острием по фаланге пальца. Капля крови упала на столешницу, за ней – еще одна. Игорь глянул испуганно, потом подскочил, кинулся открывать дверцы навесных шкафов.

– Где у нас аптечка? Надо же йодом или чем там…

Она глядела на его спину, держа палец на весу. Вот, надо сейчас все сказать. Нет, не сказать, а спросить. А что, собственно, спросить? И как? Мило улыбнуться, ударить в спину ядовито‑ лукавым голосом – а другая жена, мол, не такая, как я? Ты любишь разнообразие, милый? Одна – на хозяйстве в доме‑ крепости, а другая – для повышения самооценки?

Представила себе, как он обернется удивленно. И будет смотреть на нее, молчать. Возразить‑ то нечего. И рухнет устоявшийся с годами привычный домашний мир, не будет назад дороги – все рухнет. И ее жизнь кончится. Потому что она вся здесь, в этом доме. А душа, хоть и раненая, – в этом мужчине. Любимом, что ж сделаешь… Нет, не сможет спросить, духу не хватит. По крайней мере – сейчас.

А когда – хватит? Сколько она так протянет? Недолго, наверное. Тетка‑ то права – не сможет племянница на компромиссах, характер возьмет свое. Но и без Игоря не сможет…

Он повернулся – с пузырьком йода в одной руке, с упаковкой бинта – в другой, сделал торопливый шаг и остановился, глядя на нее испуганно:

– Ты что?

– А что я? Вот, палец…

– Нет… У тебя глаза так странно горят, будто… Что случилось?

– Да ничего, заболеваю, наверное. Озноб…

– Дай лоб потрогаю. И палец же перевязать надо.

– Не надо, кровь уже не бежит. Я и впрямь пойду лягу, ладно?

– Я тебя отведу.

– Нет, я сама! Не ходи за мной. Пожалуйста!

И быстро вышла из кухни, не оборачиваясь. Сбежала. Игорь шагнул было вслед, но тут же остановился, будто пригвожденный к полу ее отчаянным «пожалуйста». Хмыкнул, растерянно пожал плечами, глянул в дождливое окно: по дорожке к дому, обнявшись и накрыв голову общим зонтом, бежали Машка с Сашкой. Недоумение ушло с лица, сменившись привычной улыбкой.

Ворвались в дом, отряхивая капли, закопошились в прихожей, чему‑ то смеясь. Игорь выглянул из кухни, приложив палец к губам:

– Тихо, девчонки, мама болеет. Идите сюда, на кухню, будем ужин готовить.

– А что с ней? – испуганным шепотом спросила Сашка.

– Простуда, по‑ моему: голова болит и температура. И вообще… Может, у мамы неприятности, вы не в курсе?

– Не‑ ет… – протянули обе, одинаково мотнув головами.

– А с чего ты взял? – помолчав, спросила Машка.

– Да так, показалось просто. У вас, надеюсь, все в порядке?

– У нас всегда все в порядке, папочка. А какой нынче ужин намечается?

– Мясо по‑ французски.

– Фу, не люблю, когда много лука…

– Ничего, зато от него не растолстеешь! – быстро глянула на себя в большое зеркало Сашка, огладив тонкую талию руками и кинув критический взгляд на сестру. Хмыкнув, добавила ехидно: – Всем сестрам по серьгам и по заслугам, поняла, Манюня? Мне сегодня мясо, а тебе – лук!

– А по‑ моему, вас обеих пора лечить булками с маслом, – ворчливо проговорил Игорь, нарочито сердито нахмурив брови. – Всю плешь нам с мамой проели со своей худобой. Да и не надо вам худеть – и без того неземные красавицы. Все в отца!

– Это с таким‑ то брюшком?! Ну спасибо, папочка…

– Да где у меня брюшко‑ то?

– Ой, а вот это что? Только не говори, что это комок нервов, слышали уже!

– Цыц, бессовестные! Поговорите мне еще, без ужина останетесь! Манюня, садись, режь лук.

– Ну, пап…

Ирина лежала наверху, в спальне, укрывшись пледом, слушала их веселый гул. Вот громко засмеялась Машка, и тут же смех оборвался, сменившись приглушенным голосом Игоря – тихо, мама болеет…

Ах, какой заботливый муж: хороший отец, идеальный семьянин. Какой у него прекрасный контакт с детьми – легкий, смешливый. Интересно, он так же с Егором общается? На любящей дружеской ноте? Или как‑ то по‑ другому, строго и по‑ мужски? К мальчикам же особый подход нужен.

Комком подкатило к горлу отчаяние и вырвалось наружу странным звенящим звуком – то ли всхлипом, то ли коротким рыданием. Обняла себя руками, будто баюкая, застонала глухо. Нет бы заплакать по‑ настоящему, уткнувшись лицом в подушку! Может, легче бы стало?

Тсс… Тихо. Легкие шаги вверх по лестнице, стук в дверь…

– Мамочка, ты не спишь?

Подняла голову от подушки, обернулась, проскрипела с трудом:

– Нет, Машенька.

– А что у тебя болит? Простудилась? Может, врача вызовем?

– Не надо. К утру пройдет, я думаю. Как у вас дела с ужином?

– Скоро будет готов. Ты к нам спустишься?

– Нет, не хочу. Я не голодна.

– Принести чаю с лимоном?

– Нет, спасибо. Лучше принеси телефон, он в кармане плаща. Мне тете Саше позвонить надо.

– Ага, сейчас…

Машка выскользнула за дверь, и Ирина подумала удивленно – надо же, про тетку вдруг запоздало вспомнила. Оставила ее там, бедную, с чувством вины, переживает, наверное. Надо позвонить, успокоить, у нее сердце слабое. Хороша дорогая племянница, нашла, на кого злость‑ обиду выплеснуть! Самую первую, чумную‑ горячую! Тетка‑ то тут при чем? Она ж и впрямь как лучше хотела. Такой подарок шикарный сделала – десять лет безмятежности…

– Мам, вот телефон, – очнулась она от слегка запыхавшегося Машкиного голоса за спиной. – Там у тебя куча непринятых вызовов.

– Да, спасибо. Ты иди…

– А тебе точно ничего не нужно? Может, таблетку?

– Нет. Иди, Машенька.

– Если что – зови.

– Ладно.

Машка ушла, прикрыв за собой дверь. Подтянулась на руках, села в подушках, подогнула колени. Надо разговор с тетей Сашей бодренько начать, как ни в чем не бывало. Ничего, мол, подумаешь, ерунда какая, всякое в женской замужней жизни случается! Я на вас не сержусь…

Фразы потенциального разговора складывались между собою со скрипом, не желая лепиться одна к другой. А что делать – вранье, оно и есть вранье, хоть медом его намажь. Ну что за характер такой дурацкий, не принимает в себя спасительного вранья? Тем более тетю Сашу не обманешь, уж она‑ то знает ее как облупленную. И все же… Лучше через силу соврать, чем оставлять бедную тетку с чувством вины. Вздохнула, подтянула к себе телефон. Но не успела. Он вдруг сам затрепыхался в руках, выдав на дисплее – «Снежка». Ладно – Снежка так Снежка…

– Ир, привет. Как дела?

Голос вкрадчивый, осторожный, хрипловатый, как всегда – уж больно яростно курит сестрица. Сколько с ней мама ни боролась, так и не удалось отучить от дурной привычки.

– Привет, Снежана. Нормальные дела, твоими молитвами. Чего звонишь?

– Да я это… Ну, к тому вопросу… Помнишь, ты просила сказать правду?

– Ага. Значит, решилась‑ таки? Однако поздно, дорогая, я все знаю.

– Да, маме тетя Саша звонила. Она сказала, что ты это… Как бы немного не в себе от нее убежала. А мама боится тебе звонить. Вот, меня попросила.

– Хорошо. Будем считать, что звонок сестринской заботы принят. Что еще?

– А чего ты так, Ир? – обиженно протянула она в трубку. – Мы ж с мамой и впрямь о тебе беспокоимся.

– Ладно, спасибо за беспокойство. Все?

– Нет, не все. Давай поговорим, Ир. Мы же сестры все‑ таки. Обсудим ситуацию, как близкие люди.

– И какую ситуацию ты хочешь обсудить?

– Ну, про Игоря, какую. Что ты вообще собираешься делать? Ты с ним уже разговаривала?

– Нет. И не собираюсь.

– В каком смысле? Пока не собираешься или вообще?

– Не знаю. Не думала еще. Можно и без разговоров все решить.

– То есть как?

– А вот так! И с тобой эту тему тоже обсуждать не собираюсь! И вообще оставьте меня в покое… У меня своя жизнь! И что дальше предпринять – это мое дело, поняла?

– Да погоди! Ну что ты, в самом деле, как маленькая? Успокойся, не руби сплеча. Ну сама подумай – у какого мужика нынче второй семьи нет? Тем более если он при деньгах? Да еще и не старый, и весь из себя красавец? Подумаешь, проблема.

– Это ты в чем меня пытаешься убедить? Что‑ то не пойму.

– Да как – в чем? Чего непонятного? Ты, Ирка, забыла просто, каково это – в бедности жить. Небось к нам в Красногвардейск давно дорогу забыла.

– Все, хватит. Я же сказала – не буду обсуждать эту тему.

– И… И квартиру теткину мне не отдашь?

– Да при чем тут…

И осеклась на гневном полуслове – до того вдруг противно стало. Сглотнула остаток фразы, как горькую пилюлю, слушая, как Снежана торопливо лепечет в трубку:

– Прости, я не это хотела сказать… С квартирой – это так, к слову пришлось. Просто я уже как‑ то привыкла к мысли. Конечно, если ты от Игоря уйдешь, никакой квартиры мне не видать как своих ушей! Придется навсегда в родном Красногвардейске зависнуть! А здесь даже работы нет! И перспектив – никаких! Знаешь, как противно на душе, когда поманят в светлое будущее, а потом – бац! – и полный абзац…

– Ах вот в чем дело! Значит, я не должна рубить сплеча, чтобы обеспечить тебе светлое будущее?

– Ну почему? Не только поэтому. И для себя тоже. Чтобы всем хорошо было. Я бы на твоем месте вообще ничего делать не стала. Наоборот, бонусы бы для себя дополнительные сняла! Виноватые мужики – они ж такие добрые… А твой Игорь вообще в этом смысле подарок! Эх, Ирка, не жила ты с плохим мужиком, не бегала босиком по снежку от пьяного кулака.

– Ты сама такого выбрала.

– Как и ты! Если живешь, как у Христа за пазухой, то не думай, что по счетам не надо платить. За все надо платить: и за мужнин ум, и за красоту, и за доброту. И даже за любовь. Подумай об этом на досуге.

– Хорошо, подумаю. Надеюсь, ты все свои мудрые постулаты изложила?

– Да не сердись, чего ты, Ирк. А с квартирой‑ то как все‑ таки? Я не поняла – отдашь или нет?

– О господи, Снежана… Ты сама‑ то себя слышишь? По‑ твоему, получается, я всем кругом должна! Игорю, тебе, маме – всем! А мне кто‑ нибудь чего‑ нибудь должен? Хотя бы для равновесия?

– А ты и без равновесия все получила. На блюдечке с голубой каемочкой. Дура будешь, если все потеряешь. И я из‑ за тебя потеряю.

– Ладно, не хочу больше говорить. Какой‑ то бессмысленный у нас разговор получается – по одному кругу. Все, пока…

Нажала на кнопку отбоя, брезгливо отбросила плоское телефонное тельце. Вздохнула глубоко, пытаясь унять растущую внутри злобу.

Да, это была именно злоба – мокрая мерзкая жаба. Ах вы, родные мои, самые близкие! Мало того, что правду скрывали десять лет, еще и дивиденды оставшиеся состричь на моем горе пытаетесь! Господи, больно‑ то как… И обидно. И щекам горячо. Ага, заплакала наконец.

Хорошо. Поплакать – это хорошо. Говорят, со слезами все злобное, обиженное и плохое из души уходит. Всхлипнула, утерла слезы со щек. И зазвучало вдруг в голове тети‑ Сашино упреждающее, будто тетка сидела рядом, шептала тихо на ухо – «… камня на камне от своей жизни не оставишь. Это как ящик Пандоры открыть, спрятанный в самой себе…».

Хмыкнула, улыбнулась горестно, сквозь слезы – ящик Пандоры, говоришь? Да уж, никому бы мало не показалось, если б и впрямь… Каждый бы свое получил: мама – отсутствие привычных Игоревых дотаций, Снежана – дырку от бублика, а не квартиру. Да и Сашке бы с Машкой досталось – в любом возрасте расставание родителей большим горем воспринимается. А уж о себе и говорить нечего. Любимого мужа от себя оторвать – это ж как саму себя убить… Боже, сколько несчастий – и все из одного ящика. Хоть и разные по качеству, а все равно – несчастья.

Наплакалась и уснула крепко, будто в черную дыру провалилась. Так крепко, что не услышала, как заверещал жалобно телефон, высвечивая на дисплее родное имя – «тетя Саша»…

* * *

Проснулась поздно, с головной болью. Такой сильной, что жить не хотелось. Странно, почему говорят, что с горем надо переспать и наутро легче станет? Ерунда какая – свежее горе, наоборот, голову горячит, мысли тусклые туда не пускает.

Ну вот, выспалась. А толку? Для тусклых мыслей – и память такая же, избирательно услужливая. Подсовывает картинки, мучит запоздалой догадкой. Крутятся кадры, как в кино, только в обратном направлении… Да, было что‑ то такое десять лет назад: и лицо Нины Вадимовны вдруг вспомнилось – страшно виноватое, перепуганное, и мамина суетливость‑ услужливость. Даже то, как странно поглядывали на нее Ольга Самсонова с Надей Горской. Надо же, знали и молчали. А она так искренне с ними дружила! Почему она тогда ничего не почувствовала? Десять лет – ничего? Так же не бывает, не должно быть по крайней мере. Не идиотка же она последняя…

Телефон подал голос – даже отвечать не хочется. Ну что всем от меня надо, в конце концов? Опять кто‑ то из «родных и близких» с мудрыми советами‑ индульгенциями? Ага, Ольга звонит. Надо же, легка на помине.

– Да, Оль. Привет.

– У‑ у‑ у… А что это у тебя с голосом? Депресснула, что ли?

– Нет, почему, только что проснулась…

– Да ладно! Будто я не знаю, каким бодрым жаворонком ты просыпаешься! Это ты из‑ за Стеллы, да? Подумаешь, девчонка не то ляпнула, она же дура, Ир!

– Перестань! Тем более я все знаю.

– Что ты знаешь?

– То же, что и ты. И Стелла. И все остальные. Лежу и думаю – как же оно так подло получилось‑ то, а?

Молчание. Да, Оля, ничего не скажешь. Ты женщина умная, понимаешь, что сказать особо нечего.

– Хочешь, я приеду? Прямо сейчас?

– Зачем?

– Ну, не знаю… Поговорить…

– О чем? И без того все ясно. Я уж сама как‑ нибудь.

Хотела сказать – сама о себе позабочусь, но вдруг передумала. Вспомнилось почему‑ то, как эту же фразу произнесла бесприданница Лариса Огудалова, и самой смешно стало. Странно, отчего это вдруг в самые критические моменты жизни у нее возникают ассоциации с несчастными героями Островского? Уж ее‑ то судьбу с судьбой Ларисы никак не сравнишь. Разве что отсутствием приданого в замужестве.

А еще вдруг вспомнилось некстати, как эта самая Лариса «сама о себе позаботилась». Пережила предательство – и умерла с улыбкой. Еще и спасибо сказала. Да, для нее это был выход. А выход Ирины где? Ведь есть же где‑ то.

– Все, я еду! – зазвенел в трубке решительный Ольгин голос. – Давай поднимайся, дуй на кухню, кофе вари!

Отключилась. Что ж, придется подниматься с постели, жить как‑ то, умыться успеть, душ принять. Она ж быстро домчится, гоняет на своем «Рено» как бешеная.

Подруга вошла в дом, свежая, порывистая, принесла с собой сложные запахи – смесь духов, сигарет и дождя. Скинула модный плащ, плюхнулась на диван в гостиной, красиво положила ногу на ногу:

– Пепельницу дай.

Ага, в глаза‑ то не смотрит. Стыдно, наверное, все‑ таки подругой числится как‑ никак.

Ирина молча поставила перед ней пепельницу, села напротив, развязала тюрбан полотенца на голове, волосы упали на плечи мокрыми прядями. Ольга нервно прикурила, перекинула одну ногу на другую, откинулась на спинку кресла, выдохнув первый дым, глянула пронзительно:

– Переживаешь, да?

Легкая виноватая насмешка в голосе. Нет, не обидная. Должна же она как‑ то начать разговор, это понятно. А с насмешливого вопроса всегда начинать легче: вроде как тон задать разговору – тоже слегка насмешливый. Мол, не так и трагична тема…

– Нет, не переживаю. Просто жить не хочу, но не знаю как, Оль. Честное слово.

– Ну, ну… Не надо уж так пафосно. Все живы, здоровы, никто не умер. И ты не умрешь, выкарабкаешься как‑ нибудь.

– Я только одного не понимаю: как так получилось‑ то? Все знали, кроме меня… Как? Ведь не слепая же я? Скажи, со стороны очень смешно выглядело, да?

– Да какая разница! Не о том думаешь сейчас, Ир!

– Нет, почему… Даже Стелла, и та…

– Да при чем тут она? Ну, посплетничал с ней Петруша, дураком оказался. Говорю тебе – не о том думаешь!

– А о чем надо думать, скажи?

– О чем, о чем – как семейный корабль спасать! От тебя же теперь очень многое зависит.

– От меня?!

– Ну, не от меня же! Понимаешь, нельзя на такой красивый корабль ржавчину пускать, жалко будет. А больше всего тебя жалко. Потому что твоя боль – это всего лишь твоя боль. Знаешь, как в анекдоте? Ну, боль… Ну не боль – боль! Все равно Игорек до конца твоих душевных терзаний не прочувствует, уж поверь. Да и вообще – не приспособлен он для терзаний, слишком для этого дела благополучен, понимаешь? Ни разу жизнь фейсом об тейбл не шмякнула. Кстати, откуда узнала‑ то? Неужель сама логически вычислила? Вроде на тебя не похоже.

– Да нет, где мне! Из письма теткиного узнала. А насчет логических вычислений… Ты права. Видимо, благополучие – вещь заразная. Жила все годы в его розовых мыльных пузырях, какие тут, к лешему, логические вычисления! На корабле ржавчина была, а я с палубы лазурными волнами любовалась. Идиотка, да? Правда смешно со стороны выглядела?

– Ну что ты к этому «со стороны» так уж прицепилась! Выглядела, не выглядела… Кому какая разница, как ты выглядела! Хватит стыдливым пеплом голову посыпать! Говорю же, не о том думаешь, смени направленность мыслей! Лучше вон о ржавчине позаботься. Тем более ее вроде как и нет, по большому счету, название одно.

– Как это – нет? Ничего себе… Может, у Игоря и другой женщины с ребенком нет?

– Да есть, но не в этом дело. А наивность твоя – это тоже своего рода сила. Потому что она не от глупости, а от любви. Не все так могут любить, как ты, чтобы полностью в это дело вложиться. Насколько я понимаю, муж‑ то не всегда был с тобой. Или как это сказать – ведь было у вас что‑ то по молодости, да?

– Было, было. Наше семейное счастье началось, когда девчонкам уж по два года исполнилось. Я тогда его простила, потому что любила. Он меня предал, а я – простила, вот так, на раз‑ два. А он, выходит… Глупо как‑ то все, ужасно глупо и обидно.

– Так настоящая любовь всегда немного глупа. Особенно бабская. В этом ее сила и есть – в глупости да непременном позыве к прощению. Как там, в Послании к коринфянам, помнишь? Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится. Как еще? Не раздражается, не мыслит зла… Вот и ты терпи, не раздражайся, не мысли зла. Ну что сделаешь, если так произошло? Появилась женщина, взяла да родила ему сына. Он же не виноват.

– Да как не виноват! А кто тогда? Я, что ли? Так я ни разу в жизни ему не изменила! Он у меня первый и единственный был, представляешь? Вообще – один!

– Ну, молодец. И что? Тебе за это медаль на грудь повесить? Зачем ты на свою лебединую верность мужнино поведение проецируешь? Не смеши, Ир… Нет такого мужика, чтоб хоть раз даже самой распрекрасной и верной жене не изменил. Только не от всех мужиков бабы детей рожают, вот в чем дело.

– А от каких рожают?

– От тех, в которых влюбляются, которых надеются ребенком привязать!

– А… А она что, хотела его привязать?

– Ну, наконец‑ то, – хлопнула себя по коленям Ольга, откинувшись на спинку дивана. – Наконец‑ то слышу от тебя конкретный вопрос, по делу! Значит, голова проясняется, соображать начинаешь. Хочешь, расскажу, как все было? Чего уж теперь…

– Расскажи.

– Реветь не будешь?

– Нет. Я не слезливая, ты же знаешь.

– Ну, в общем… Познакомился он с ней в Марьинске, когда они с моим Самсоновым первый филиал открывали. Она, по‑ моему, то ли бухгалтер, то ли юрист. У них там дел было невпроворот, целыми днями вместе крутились – то в администрацию с бумагами, то в налоговую. Насколько я понимаю, она сначала к Самсонову симпатию проявила, а потом перевела инициативу на Игоря. И впрямь, если уж выбирать, то твой пофактурнее моего будет. Скорее всего та инициатива была творческой до фанатизма, и твой Игорек, как честный гусар, не смог даме отказать. Не знаю, может, слегка заигрался, потому что не было бы никакой особой проблемы, если б эта девица не вообразила себе невесть чего!

– Значит, он действительно повод дал, если вообразила. Он… Он ее любил, Оль?

– Да тьфу на тебя! Опять за рыбу деньги! Чего ты привязалась? С детства стихов начиталась, что ли, – не отдавай поцелуя без любви? Если переспал, значит, уже и любит? Да он тебя одну по‑ честному любит, и я, право слово, удивляюсь, за что! Сидит, раскиселилась: ах, женщина, ах, ребенок… Надеюсь, ты ему истерику не собираешься закатывать? Или уже?

– Пока – нет.

– Ага! Значит, сработал‑ таки подсознательный стоп‑ кран, прикрыл бабским инстинктом задницу! Ну, тогда все в порядке, что ж…

Ей почему‑ то послышались злые нотки в Ольгином победном голосе. Даже взглянула на нее удивленно – чего она так, будто разочарована немного.

– Нет, а я‑ то какова, надо же! Выворачиваюсь тут наизнанку, прилетела спасать подругу… А она и без меня хорошо соображает, смотрите‑ ка!

– Да, я пока с ним не говорила, – сделала Ирина старательный акцент на слове «пока». – Вот с силами соберусь и скажу, по‑ другому просто не смогу. Не сумею жить во вранье. Я себя знаю.

– Ну вот, здрасте, приехали, действие третье, все те же, в лаптях! Зря я тебя похвалила, выходит?

– Если это у тебя называется – похвалила, значит, зря. Не сумею молчать и в себе носить. Не смогу.

– Смогу, не смогу – сможешь, куда денешься. Вот зуб даю! Все мы, бабы, такие: какими бы гордыми себе ни казались, а стоп‑ кран всегда вовремя срабатывает. Ничего, пережуешь, дальше жить будешь, другие и не такое пережевывают. По нынешним временам бескомпромиссность – слишком большая роскошь. Даже больше скажу, это своего рода наглость, хотеть всего и сразу – и любовь, и семью, и бескомпромиссность! Не многовато ли будет, Ир?

– Не знаю, Оль. По‑ моему, это нормально – всего этого хотеть. Мне казалось…

– А надо было креститься, если казалось. Казалось ей! Да тебе ли на жизнь жаловаться, бескомпромиссная ты наша? Хватит с тебя и того, что муж любит и носится с тобой, как дурень с писаной торбой. Да ты погляди, как другие живут, и сделай выводы! Это нам, бедным, приходится всю жизнь одними компромиссами пробавляться! Думаешь, легко той же Стелле под старого Горского каждую ночь ложиться? А мне? Я уж забыла, когда мой Самсонов… А, да что с тобой говорить, сытый голодного не разумеет.

Ольга гневно махнула рукой, потянулась за новой сигаретой. Прикурив, хмыкнула вдруг, подмигнула заговорщицки:

– Представляешь, до чего дело дошло: помнишь, я этой весной одна в Испанию ездила? И вот, я там себе мальчика на пять дней купила. Эт‑ то, я тебе скажу, что‑ то с чем‑ то… Так классно оторвалась, словами не описать! До сих пор воспоминаниями живу!

– Погоди, Оль… Что‑ то я не поняла… В каком смысле – купила?

– Ну да, где тебе – я ж говорю, сытый голодного не разумеет. Сытый только и может, что в рефлексии впадать – ах, ох, мне муж десять лет изменяет… А то, что он исправно десять лет супружеский долг исполняет, это у нас как бы и не считается! Зажралась ты, вот что я тебе скажу!

Ольга вдруг резко поднялась с дивана, нервно прошлась по гостиной. Ирина глядела на подругу во все глаза, пытаясь как‑ то принять диковинную информацию. Ничего себе – мальчика купила… Какая странная и незнакомая жизнь – чужая совсем, другим боком повернувшаяся. Скорее, неприятным. Даже глаза захотелось закрыть и втянуть голову в плечи, чтоб не видеть, не слышать… И вздрогнула от уже довольно спокойного голоса:

– Подойди‑ ка сюда, Ир…

Ольга стояла у окна, глядела в него задумчиво. Обернулась, повторила тихо:

– Подойди, подойди…

Девушка выбралась из кресла, подошла, встала рядом:

– Ну?

– Не нукай, не запрягла. Вон, посмотри лучше: видишь, две сосны рядом стоят? Одна толстая, основательная, под ветром не шевельнется даже. А вторая – худая, как хлыст, и туда‑ сюда мечется, вся изволновалась под ветром. Видишь?

– Вижу. И что?

– А то. Ветерок‑ то сейчас так себе поддувает, неосновательный. А вот когда настоящая буря придет, эта, гибкая да худая, что, по‑ твоему, сделает? Она совсем к земле пригнется, может, и поцелуется с нею, хотя и не пристало ей по природе, правда? Ей бы гордо кроной в небеса смотреть, но поцелует землю – жива останется. А ту, которая под ветром не гнется, буря обязательно пополам сломит, один пенек останется. Поняла мою мысль, бескомпромиссная ты наша?

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒