Глава одиннадцатая

Мистер Джозеф Хупер стер салфеткой джем со своего маленького рта.

Киншоу обвел глазами всех за столом. Он думал: сейчас скажут, сейчас узнаю. Мама, блаженно забывшись, вертела сахарницу. Он увидел, как она посмотрела на мистера Хупера. Мистер Хупер – на нее. Киншоу подумал: значит, он будет моим отцом.

Мистер Хупер сказал:

– Ну вот, а теперь утренние известия. У меня для тебя сюрприз, Чарльз. Ты не вернешься к святому Винсенту, а с нового учебного года пойдешь в ту школу, где учится Эдмунд!

Он одно понял – что надо спасаться, бежать от Хупера. В доме не спрячешься. Он побежал наверх, наверх и по всем коридорам и ни в одной комнате не решался оставаться. Хупер застукает. Он стоял на темной площадке перед чердаком, старался отдышаться, и у него щемило грудь. Лучше бы всего опять уйти в лес, забраться глубже, и чтоб ветки смыкались за ним – укрыться. Хорошо бы найти тот ручей.

Но не видать ему леса. Хупер пойдет следом, по полям, зашуршит кустами, затравит.

Шаги на лестнице. Киншоу побежал.

Он и раньше видел этот сарай, тыщу раз его видел через просвет в высокой изгороди вокруг сада. Там был участок, за которым никто не смотрел и где росла высокая, по пояс, крапива. В самой глубине, в углу, стоял сарай.

Киншоу побежал по въездной аллее между рододендронами и свернул налево. На дорожке он остановился передохнуть. Было очень тепло. Он слышал, как тарахтит на Доверовом холме трактор. И больше ничего. Он еще постоял и пошел обратно, держась поближе к кустам, пока не дошел до оборванной проволоки у входа на тот участок.

Солнца не было, низко висели серые тучи, и душно, хмуро застыл воздух.

Дверь сарая была заперта на замок. Но когда Киншоу до него дотронулся, пальцы у него покрылись ржавой пылью, а замок раскрылся.

Он чуть не закричал от радости, что избавился от Хупера. Нашел местечко, где можно побыть одному. Раньше он не решался один сюда ходить.

Он вспомнил, как те трое сидели за завтраком, как Хупер с непроницаемым лицом мешал, мешал ложечкой сахар.

«Ты пойдешь в ту школу, где учится Эдмунд».

Киншоу очень осторожно пошел в глубь сарая, он вынюхивал дорогу, как зверь.

Там было душно и очень темно. Когда дверь распахнулась, светлый клин упал на цементный пол, выхватил клочья притоптанной соломы и грязь. Киншоу еще шагнул, озираясь с опаской. Ничего. Никого. В углу – груда старых мешков. Он добрел до них и сел. Его знобило.

Через несколько секунд дверь захлопнулась. Киншоу вскочил и бросился к двери, но, когда протянул к ней руку, услышал, как лязгнул замок. И опять все стихло.

Он немного обождал, потом окликнул:

– Хупер?

Молчание.

– Слушай, я же знаю, это ты.

Он повысил голос:

– Я могу выйти, подумаешь, дверь запер, дело большое. Захочу и выйду, я знаю, как отсюда выйти.

Молчание.

Раз Хупер его запер, значит, он выследил его из окна и за ним пошел. Он хитрый, он все может. Но сам-то он как же ничего не видел и не слышал, ведь он все время озирался?

Может, это и не Хупер вовсе.

Пустырь кончался густой изгородью, а за ней начинались поля. До поселка отсюда далеко, и, кажется, тут никогда никто не ходил. Наверное, все же прошел кто-то. Год назад за двадцать миль отсюда одного удавили. Хупер говорил. Двадцать миль – совсем близко.

Он представил себе бродяг, и убийц, и работника со знакомой фермы – с гнилыми зубами и руками красными, как мясо. Мало ли кто ошивался за сараем, вот его и заперли. А потом еще вернутся.

Иногда им в школе не велели читать газеты из-за всяких статей про убийства, но в читалке для старшеклассников лежали газеты, а младших туда посылали по разным делам. Начнешь читать, и глаза сами бегут по строчкам, не остановишь, пока не узнаешь все ужасы, а потом в голову лезут жуткие мысли, снятся страшные сны, и ужасы застревают в тебе насовсем.

Он вспомнил, что не вернется в свою школу. С этим кончено. Он мысленно обошел здание, перебирая запахи комнат. Дело, наверно, не только в людях. Деврё вот жалко и Линча. И мистера Гарднера, конечно. Но люди – ладно. Он ничего уже не мог выделить из тогдашней жизни, все склеилось – время, и место, я люди, и то, как он относился к ним.

Он еще постоял у двери. Когда-то тут держали живность. Слабо пахло поросячьим калом и сухим, старым куриным пометом. Стены и крыша были из рифленого металла, скрепленного болтами. Окна не было, свет не шел ниоткуда, только в узкую щель под дверью. Киншоу вытянул вперед руки и стал по стенке пробираться к углу, где лежали мешки. Там он сел.

Может, они и ночи дожидаться не будут, а раньше вернутся. Пойдут по пустырю, зайдут в сарай – и все будет шито-крыто. И мало ли что с ним сделают, может, удушат, зарубят топором, повесят, зарежут, может, возьмут пилу, отпилят ему обе ноги и бросят, чтоб истекал кровью. Киншоу в ужасе закусил кулак. С кем-то так сделали, он в одной книжке читал, Икден давал ему в прошлом году. Икден давал читать страшные книжки за деньги, брал по два доллара за четыре дня. Киншоу читал их в уборной; и рад бы оторваться, а сам читал и потом боялся ночей.

Но, в общем-то, это Хупер, Хупер, ясно, больше некому. Хупер небось прокрался по траве обратно к дому. И будет ждать. Часами, а может, целый день будет ждать, пока не надумает его выпустить.

Киншоу сказал вслух:

– Я не боюсь один в этой темнотище.

Ему ответило эхо.

Но темнотища – что; его мучили мысли, картины. Он вспоминал, почему пришел сюда, вспоминал лицо мистера Хупера, как тот улыбался ему сегодня за завтраком: «Ты пойдешь в школу, где учится Эдмунд». Он ничего про ту школу не знал, кроме названья. Названье – школа Драммонда. А они знали.

Нижние мешки были сырые и теперь промокли все доверху. Киншоу встал. Мокрые джинсы холодили зад. Он вернулся к двери, лег на бок и заглянул в щелку. Но щелка оказалась совсем узкая, ничего не видно, только мутно-серая полоса. Он все лежал, прижавшись ухом к холодному цементному полу, вслушиваясь, не раздадутся ли шорохи, шаги. Нет, ничего.

Потом через несколько минут кто-то проехал по дороге. Киншоу вскочил и стал колотить в дверь, в рифленые стены, пока не загудело, не зазвенело в ушах, он стучал, он голосил, он орал, чтоб его выпустили, он думал: о господи, господи, пусть придут, пусть кто-нибудь выйдет на дорогу или в сад, о господи, господи...

Он устал. Руки у него горели и зудели, он ободрал кожу на пальцах. Он лизал заусеницу и высасывал кровь.

Все было тихо.

Может, Хупер задумал оставить его тут насовсем? Что ему и кто ему запретит? Он на все способен.

Наконец Киншоу на четвереньках добрался по цементу и вонючей соломе до мешков. Он вытащил из-под низу самые мокрые, а те, что посуше, стал расстилать на полу, чтобы на них лечь. Он ничего не видел, все делал на ощупь. Потом что-то, неизвестно что, выбежало из мешков ему на руки. Он закричал и стал отчаянно хлопать по джинсам, пока не убедился, что жуткое «что-то» исчезло. Когда он разжал кулаки, пальцы оказались липкие.

Его стошнило, его выворачивало на мешки, рвота шла носом, душила. Она была горькая. Он скорчился, схватился за живот. Когда это кончилось, он вытер рот рукавом. Его опять затрясло.

Он перепачкал все мешки, осталась только солома, настеленная в углу у двери. Киншоу до нее добрался. Он лег и свернулся калачиком. Ему хотелось плакать, но плакать он не мог. Он руками заслонил глаза, и перед ним заколыхались зеленые и красные узоры, исколотые тонкими, блестящими иглами звезд.

В конце концов он уснул.

Шло представленье – Панч и Джуди[1]. Писклявые кукольные голоса очень громко звенели в ушах, они что-то кричали, но он не разбирал слов.

Пляж был малюсенький, впереди полукругом высокие скалы, сзади море. Прибой подбирался все ближе и ближе, а они смотрели на кукол.

Палатка Панча и Джуди была в белую и красную полоску, а вокруг квадратной сцены шла оборочка. В палатке, как в открытой пасти, стояла тьма.

Киншоу сидел посередке, зажатый чужими руками, ногами, задами, и нюхал мальчишки запах – от шерстяных маек и волос. Мальчишек набежало много, тысячи, толпы и еще набегали, садились внизу, набивались битком. Он только пальцами мог двигать и глазами.

Песок на пляже был белый-белый, холодный и крупный, как саго, как пыль на луне, и еще была ночь, и холодно, и черно, и мертво, и только куклы освещены, и оставалось на них смотреть.

Деврё сидел рядом, обхватив руками коленки, Киншоу все подталкивал его, пихал, чтоб он повернулся, заговорил, но Деврё смотрел прямо перед собой, он не мог оторвать глаз от кукол. Над колышущимися тряпочными телами у них торчали настоящие человечьи головы, и когда началась сцена драки, у Панча раскололся череп и оттуда брызнула кровь, а голос Джуди взвился, взвился, и тело забилось, и потом визг Джуди обратился карканьем, и всю сцену заполонили серые вороны, они взлетали одна за другой и кружили над головами мальчишек, сгрудившихся на холодном песке.

– Киншоу... Киншоу... Киншоу... Киншоу... Киншоу...

Голос шел издалека. Киншоу раскачивался на полу, зажав голову руками, чтоб отогнать жуткое карканье и кукольные лица.

– Киншоу... Киншоу... Киншоу... – долгий шепот издали, из длинного туннеля.

– Киншоу...

Он проснулся, тотчас сел, открыл глаза в кромешной тьме. Господи Иисусе. Он вспомнил, где он.

– Киншоу...

Голос был где-то позади сарая, его отделяли и странно глушили жестяные стены. Что-то скреблось под самой крышей.

– Киншоу...

Хупер. Киншоу медленно встал. Но не пошел на голос.

– Ты чего делаешь?

Он ждал молча, не дыша.

– Киншоу?

– Сволочь.

Молчанье. Снова скребущий звук. Хупер был где-то позади сарая. Он смеялся.

– Ну что? Страшно одному глядеть в эту темь-темь-темь?

– Нет.

– Врешь.

– Захочу и выйду.

– Как?

– Вот посмотришь.

–Не на таковского напал, выйти можно только из двери, а она заперта, и ключ у меня.

У Киншоу закружилась голова. Ему опять стало жутко, и он завыл, как загнанный зверь.

– Сволочь, сволочь, сволочь... – Он выл все громче.

Хупер выждал, пока он умолкнет. Стены отзвенели эхом. Тогда Хупер сказал:

– Сказано же, тебе не выйти.

– За что ты меня запер? Что я тебе сделал?

– А вот и сделал.

– Что?

– Много чего.

– Нет, нет, нет, я тебя пальцем не тронул! – Он все не мог прийти в себя от чудовищного коварства, от того, что ему так грубо швырнули в лицо договор о перемирии. Леса будто и не было вовсе.

Хупер сказал:

– Может, я просто захотел и тебя запер. Просто надумал. Пора тебя проучить, Киншоу. Может, я выжить тебя хочу.

– Да на кой мне тут оставаться? Больно мне надо жить в твоем вонючем доме и ходить в твою тухлую школу.

– А ну попробуй только – повтори.

Киншоу в темноте стал пробираться на голос. Он сказал отчаянно:

– Это ты все мутишь, это ты все врешь...

– Ключ у меня.

– Ну и пусть. Все равно меня найдут.

– Да где им тебя искать-то, они и не узнают.

– Ничего, найдут.

– А я скажу, что ты опять в лес убежал.

Киншоу подумал, что теперь он пропал, теперь все. Он опустился на четвереньки и начал ощупывать пол. Но пол был цементный, сырой и холодный. Он сел и обхватил руками коленки. Ладно, пусть, будь что будет, не станет он просить у Хупера, чтоб его выпустил, ничего не станет делать, палец о палец не ударит. Главное – не сдаваться.

– Ты пойдешь в ту школу, где я учусь, – протянул Хупер нараспев.

Киншоу смолчал.

– Будешь спать со мной в одной спальне.

– Не буду.

– Будешь, ты же новенький. Со мной приедешь, живешь у нас, и положат тебя со мной как миленького, подумают, что тебе это лучше.

– Ну и пусть.

– А я с нового учебного года буду староста в спальне.

Киншоу похолодел. Он сразу понял, что это правда и что хуже ничего не может быть. Хупер сейчас им помыкает. И там будет помыкать.

– Что хочу, то и сделаю, и все будут плясать под мою дудку. Я их на что угодно могу подбить.

Киншоу заткнул пальцами уши, чтоб не слышать, а сердце у него бухало, бухало. Но голос все равно до него доходил, глухо, как голоса Панча и Джуди. Он будто проваливался обратно в жуткий сон.

– У меня полно друзей. Погоди, увидишь...

– Заткнись, заткнись, заткнись. – Но это у него вышло шепотом, и он был в ужасе, что Хупер не слышит и злорадствует.

– Новеньких-маленьких в погреб сажают.

Киншоу задрал голову.

– Я старше. Это разница.

– Никакой. Я говорю – маленьких. Ты маленький. Мамочкин сыночек. Не беспокойся, тут уж они разберутся.

Киншоу выговорил спокойно:

– Я могу кой-чего рассказать про грозу.

– Рассказывай что хочешь. Кто тебе поверит?

– Почему? Почему мне не поверят? Раз это правда.

Хупер опять засмеялся:

– Ты же будешь новенький. А новеньких не больно слушают, сам, что ли, не знаешь? Новенький не вякнет, пока его не спросят.

Киншоу не ответил. У них в школе с новенькими, наоборот, носились. Киншоу, когда он пошел в школу, только исполнилось семь, а если ты меньше всех, все должны тебе потакать, к чаю тебе дают шоколадное печенье, на ночь тебе рассказывают сказки, с тобой нянчатся.

Что-то скользнуло по крыше, потом плюхнулось. Когда Хупер снова заговорил, голос шел почти с пола.

– Я видел, как ты сюда побежал. Я все вижу.

– Липучка паршивая.

– Никуда ты не денешься, Киншоу, я тебя всегда вижу.

– Думаешь, напугал?

Пауза. Потом:

– А на естествознании дохлых мотыльков резать заставляют.

У Киншоу сжалось горло. Он изо всех сил глотнул.

– Врешь.

– Пожалуйста, не верь. Сам убедишься. Реветь будешь, а все над тобой будут ржать.

Хоть бы Хупер перестал, заткнулся, не говорил ничего больше, он и так измучился тут в темноте, переворачивая в уме каждое его слово. Но он ничего не мог поделать с Хупером, все силы у него уходили на то, чтоб не разораться со страха, злости и тоски, не закричать: «Ой, не надо, не надо, ой не надо, господи, да не хочу я с тобой никуда, я боюсь, я боюсь, мне бы выбраться из этого чертова сарая».

– Ну, я пошел, – сказал Хупер.

Киншоу вонзил ногти в ладони. Он думал: выпусти, выпусти, господи, да выпусти ты меня...

– Киншоу!

– Делай что хочешь.

– Может, там у тебя крыса.

– Нету тут крыс.

– Почему это? С чего ты взял? Ты же не видишь.

– Они шумят, скребутся. Ничего тут нет.

– А мотыльки не шумят. Может, там у тебя полно мотыльков. А. может, летучая мышь вверх ногами под потолком висит, погоди, вот я постучу по стене, она и свалится тебе на голову. Совсем ошалеешь.

У Киншоу от ужаса чуть не вырвался всхлип душил его так, что даже горло заболело. Он глотал его и шептал, причитал:

– Я убью тебя, Хупер, убью, убью, убью.

Вдруг он выкрикнул это вслух и сам до смерти перепугался своего крика.

Долго ни в сарае, ни снаружи не раздавалось ни звука. Киншоу заплакал, он плакал совсем тихо и не утирал слез. Сейчас Хупер снова заведется: «Плакса-вакса, сопля, к мамочке захотелось, утрись слюнявчиком, плакса-вакса... » Ну и пусть. Он долго еще плакал.

Но Хупер, наверно, ушел. В конце концов Киншоу его окликнул, но в ответ не раздалось ни шороха, ни звука.

Теперь он уже боялся встать, боялся подползти к щели под дверью из-за крыс или мотыльков, из-за летучей мыши под потолком, и мало ли что еще водилось в сарае. Стояла тишина. Скоро он снова заплакал, потому что больше нечего было делать, нечем утешиться.

Сперва он услышал шаги по траве, а потом стук и лязг замка. Дверь сарая распахнулась.

Хупер уже снова успел отбежать и крикнул:

– Обед, а ты опаздываешь, живей давай, дурья башка, мы куда-то едем с папой.

Крапива и щавель с хрустом ломались у него под ногами.

Киншоу встал. Ноги онемели и затекли на цементном полу. Он утер лицо рукавом.

Хупер мыл руки над кухонной раковиной. Он сказал: «Мы играли в разбойников» в ответ на веселые расспросы миссис Хелины Киншоу.

Крупные плоские крапины дождя тяжело западали, одна за одной, как пот с неба.

Киншоу очень медленно брел по пустырю.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒