Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





МАРИЯ КИКОТЬ 2 страница



С порядками на трапезе мне помогла разобраться сама Матушка. После того позорного обеда в этот же день был еще вечерний чай, где я по незнанию взяла лишнее печенье. По рукам не били, но я поняла это по взглядам и недовольному шипению сотрапезников. На следующее утро после Литургии меня вызвали к Матушке. Надо же, уже кто-то доложил, подумала я. Тогда еще я не боялась Матушки и была даже рада с ней пообщаться. Она стала мне вежливо объяснять правила приема пищи на трапезе. По звонку колокольчика начинали есть. Сначала суп. Супницу надо было передавать в четкой последовательности от старших к младшим. Если не хочешь суп — сиди и жди следующего звонка. По второму звонку разрешалось накладывать второе и салат. После третьего звонка — чай, варенье, фрукты (если есть). Четвертый звонок — окончание трапезы. Положить себе можно не более четвертой части от второго блюда, салата или супа. Брать можно только 1 раз, не подкладывать, даже если еда остается. Взять можно 2 куска белого хлеба и 2 черного, не больше. Делиться едой ни с кем нельзя, с собой уносить нельзя, не доедать то, что положил себе в тарелку тоже нельзя. Насчет варенья ничего не сказала, и никто точно не знал, в уставе не оговаривалось, сколько раз его можно положить. Это зависело от сестер «четверки», в которую попадешь.

Через неделю после приезда у меня забрали паспорт, деньги и мобильный телефон куда-то в сейф. Традиция странная, но так делают во всех наших монастырях.

Не успели отпраздновать Пасху, надо было готовиться к другому празднику — матушкин юбилей, 60 лет. Вообще ни один церковный праздник в Никольском монастыре, даже визит архиерея, не мог сравниться по пышности с «матушкиными» праздниками. Их у нее было много: день рождения, три дня ангела в году, дни святителя Николая тоже считались «матушкиными», плюс к этому разные ее памятные даты: постриг, посвящение ее в сан игумении и т. д. Каждое возвращение Матушки из заграницы тоже служило поводом для торжества. Часто дни особо почитаемых в России святых даже не упоминались, но ни один «матушкин» праздник не мог обойтись без обильной трапезы и концерта. На этих по истине царских торжествах сестрам часто вручались какие-нибудь символические подарки «от Матушки» - иконки, святыньки, открыточки, шоколадки.

К этому юбилею готовились особо. Столы в гостевой трапезной ломились от дорогой посуды, изысканных угощений и напитков. На каждую четверку гостей был целиком запечен фаршированный осетр. Всю трапезную заполнили гости и спонсоры монастыря. Почти все сестры были заняты обслуживанием гостей в белых передничках с большими пышными бантами на спине. Матушка вообще любила, чтобы везде были банты, чем больше, тем лучше, по ее мнению, это было очень изысканно. Честно говоря, странно и нелепо смотрелись монахини в клобуках и рясах с белыми бантами на спине, но о вкусах не спорят.

После трапезы был как обычно концерт и театральная постановка детей приюта. Гости были в восторге. Сестры тоже были довольны: после многих дней и ночей изнурительной подготовки к празднику, они тоже получили возможность попробовать осетров и всего того, что осталось после гостей.

 

 

 

После моего переезда из паломни в сестринский корпус меня очень удивило одно престранное обстоятельство: по всему монастырю ни в одном туалете не было туалетной бумаги. Ни в корпусах, ни в трапезной, вообще нигде. В паломне и на гостевой трапезной бумага везде была, а тут нет. Я вначале подумала, что за всей этой праздничной суетой от этом важном предмете как-то забыли, тем более я все время на послушании была на гостевой или на детской трапезной, где бумага имелась, и я могла намотать себе сколько нужно про запас. Задавать этот щикотливый вопрос сестрам или Матушке я как-то не решалась. Один раз, когда я чистила зубы в общей ванной в нашем корпусе, а дежурная по корпусу инокиня Феодора в это время мыла пол, я вслух громко сказала как бы про себя: «Надо же! Бумагу опять забыли положить! » Она дико посмотрела на меня и продолжила мыть полы. Потом я все-таки выведала у соседки по келье, что этот драгоценнейший и жизненно важный предмет нужно специально выписывать у благочинной, это можно сделать только раз в неделю, когда работает рухолка, и выписать можно только 2 рулона в месяц, не больше. Я подумала, что мне это показалось. Просто не может быть. После всех этих роскошных трапез с осетрами, дорадо и конфетами ручной работы в такое было трудно поверить.

Забегая вперед, скажу, что с этой бумагой вообще было много курьезов. Одна недавно пришедшая послушница Пелагея (в миру ее звали Полина) пожаловалась Матушке, что для нее никак не возможно обойтись двумя рулонами. Эта Пелагея вообще была по жизни довольно простой, ничто не мешало ей говорить о вещах, которые действительно ее волновали. По этому поводу проведены были целые монашеские занятия. Матушка позорила при всех Пелагею. Говорила, что пока все занимаются молитвой и послушанием, она думает о таких вещах, как туалетная бумага. Остальные разумеется поддерживали во всем Матушку. Им видимо всего хватало. А кому не хватало молчали, думали что они просто какие-то неправильные. В итоге Пелагея, которая стояла все это время с невозмутимо-тупым видом, спросила:

-Матушка, ну что мне пальцем что-ли вытирать?

На что та гаркнула со злобой:

- Да! Подтирайся пальцем!

Такое, наверное, сейчас редко где услышишь. Однако, эта чудесная история имела хороший конец. Пелагея прожила в монастыре больше года, не знаю, как она решила для себя вопрос с бумагой, но потом она все-таки ушла. Она так и не научилась бояться Матушки, часто грубила, задавала тупые вопросы в лоб, откровенно писала Матушке свои помыслы, чего делать ни в коем случае было нельзя, ну в общем не справилась и ушла. После ее ухода о ней надолго забыли. И вот на какие-то из занятий Матушка пришла какая-то бледная, уставшая, явно не в духе и принесла с собой ворох исписанных листов А4. Похоронным голосом она начала рассказывать нам, что Пелагея, оказывается, даром времени «в миру» не теряла, она написала письмо или даже трактат о ее жизни в Свято-Никольском монастыре, причем достаточно объемный. Там она смела хулить монастырь, Матушку и сестер. Фрагменты этого письма Матушка нам читала. «Надо же, я даже не думала, что эта Пелагея окажется на такое способна», - думала я. Стиль этого трактата был очень простой, даже наивный, но она очень точно увидела суть происходящего в монастыре: этот, как она написала, «культ личности Матушки», который подменяет здесь веру во Христа, и на котором все здесь зиждется. Она написала очень правдиво и про скудную трапезу сестер и детей, состоящую главным образом из пожертвованных просроченных продуктов, где даже в скоромный день редко бывает рыба или молочные продукты, и про матушкины трапезы, только от вида которых начинает кружиться голова, и про непрестанную работу без отдыха, про эти выматывающие душу занятия, про сестер, которые от такой жизни теряли рассудок, ну и конечно же - про туалетную бумагу! Это письмо Пелагея отправила в Патриархию, а также в Епархию Митрополиту Калужскому и Боровскому Клименту, под началом которого и был наш монастырь. Но почему-то это письмо оказалось у м. Николаи. Не знаю, читали ли его вообще в Патриархии или в Калужской Епархии.

И вот Матушка придумала действо после прочтения этого возмутительного письма. На столе были уже готовы списки всех сестер монастыря и скитов, нужно было только подойти и поставить свою подпись рядом со своей фамилией под пристальным взглядом м. Елисаветы. Это была просьба от лица всех сестер монастыря в патриархию защитить наш монастырь и Матушку от посягательств и лжи этой Пелагеи. Надо сказать, что Пелагея аж два раза пыталась переправить свой трактат в вышестоящие церковные организации, и оба раза это письмо оказывалось у м. Николаи. Сестры тоже вынуждены были два раза подписать прошение. Не подписаться было нельзя. Такие непослушные сестры не выгонялись из монастыря, нет, они просто отправлялись «на покаяние» на коровник без служб и отдыха, пока не исправятся. Все подписались, и я тоже, хотя в письме на мой взгляд не было ни капли лжи.

Но зато через несколько дней во всех туалетах монастыря появились огромные серые бабины туалетной бумаги. Больше ее не надо было экономить, воровать и выписывать, а Пелагея заслужила себе таким образом непрестанную молитву.

 

 

 

Первые три недели в монастыре я прожила хоть и трудно, с большим воодушевлением. Мне даже удалось кое с кем подружиться. На огороде мы копали грядки вместе с инокиней Дамианой (их постригали в один день с мать Космой). Мне она сразу очень понравилась. Совсем молодая, лет 20-25 на вид, высокая, совсем рыжая и вся в веснушках. Она часто смеялась, и с ней можно было поболтать. Остальные боялись друг с другом разговаривать, об этом могли донести Матушке, праздные разговоры между сестрами не благословлялись: видимо чтобы не возникало искушения обсуждать между собой Матушку и ее приближенных. Но я по незнанию этих благословений не боялась, а мать Дамиана просто не могла не болтать, хоть ее за это часто ругали. Мне же было ужасно одиноко в этом набитом людьми монастыре, где не с кем даже поговорить. Я думала, как было бы здорово вечером не сидеть одной в келье, а вместе с кем-нибудь попить чаю, поговорить - в Оптиной Пустыни и многих других монастырях это не было запрещено. У нас же был такой строгий устав, что это и представить было невозможно. Оставалось только каждый день надеяться, чтобы нас поставили вместе на огород, тогда часы послушания пролетали быстро и весело. Дамиана пришла в монастырь еще почти девочкой прямо из Калужского Духовного училища, где училась на регента. В монастыре было довольно много таких «училищных» сестер, все они были молоденькие.

Калужское Духовное Училище расположено в Калуге, на улице Дарвина, в старинном огромном четырехэтажном доме с внутренним храмом. Здесь в течение четырех лет обучаются молодые девушки от 18 лет, в основном на регентов церковного хора и иконописцев. Живут они в комнатах по двое на последнем этаже прямо в здании училища, как в пансионе. Помощницей ректора, старшей воспитательницей над девушками, назначалась не православная учительница или воспитательница с педагогическим образованием, как следовало бы ожидать, а монахиня из Свято-Никольского монастыря. Она всегда была со своими воспитанницами. У нее, как у старшей, им надлежало спрашивать на все благословения. Девушки называли ее — Матушка и во всем слушались. Как так получилось, что воспитывать девиц из вполне светского заведения было поручено монахине, не понятно. На этот пост сестру назначала сама м. Николая, не архиерей и не ректор КДУ. Казалось бы, замечательно, что монахиня занимается воспитанием молодых девушек. Но однако так получалось, что ежегодно из выпуска в 20-25 человек, 2-3 девушки уходили в Свято-Никольский монастырь послушницами. Каждый год монастырь пополнялся молодыми сестрами. Матушка из КДУ часто возила девушек на монастырские праздники, на постриги сестер, рассказывала им, как спасительна монашеская жизнь по сравнению с мирской, полной невзгод и греха, проводила с ними занятия наподобие наших. Если девушка изъявляла желание пожить в монастыре, ее сразу же везли к старцу Власию за благословением. Я однажды наблюдала такой случай в Корсунском храме нашего монастыря: о. Власий совершал монашеский постриг кого-то из сестер. После пострига к нему под благословение подвели молоденькую студентку КДУ, Надежду, я была с ней знакома, она часто бывала в монастыре с инокиней Любовью, которая тогда была в КДУ Матушкой. Наде нравилось в монастыре, но она бывала здесь только по праздникам, о монашеской жизни она знала только из книг и из рассказов м. Любови. М. Любовь сказала старцу:

- Батюшка, благословите ее в монастырь.

О. Власий улыбнулся и молча коснулся пальцами лба девушки. Это означало, что старец ей дал свое благословение на монашество, которое теперь она не могла нарушить. Надежде предстояло учиться в КДУ еще год, но ждать не стали, благословение старца — это воля Божия, ее нужно было выполнять. Через две недели она уже была послушницей, а свой последний год в КДУ доучилась заочно.

Этих молодых «училищных» послушниц Матушка воспитывала на свой вкус. У них, не имеющих жизненного опыта, напрочь отсутствовало критическое восприятие действительности, все порядки в монастыре они воспринимали как должное. Жизнь за стенами монастыря им представлялась уже совсем нереальной и невозможной. Если сестра, которая хотя бы какое-то время пожила своей жизнью до монастыря, могла эту жизнь вспомнить, сравнить, проанализировать и все-таки уйти из монастыря, то эти «училищные» сестры такого сделать не могли. Они даже не представляли себе возможность уйти. Тем более Матушка часто на занятиях рассказывала поучительно-пугающие истории из жизни тех, кто ушел, какие ужасы и несчастья ожидали их «в миру».

Как-то это все очень было похоже на рыбную ловлю, только тут ловили «человеков».

Дамиана была верной Матушке во всем, как собачка. Ее не смущали ни разборки на занятиях, ни другие странные для монастыря вещи. Например, в кельях у всех сестер были бумажные иконы. У кого в углу, у кого на столе, у кого-то просто пришпилены иголками к обоям. Часто на праздниках раздавались матушкины фотографии, не понятно зачем, ведь Матушку мы видели почти каждый день. Потом я заметила, что некоторые сестры вешали эти фотографии в своих иконных углах, где они молились, рядом с иконами. Мне это показалось странным, а Дамиане — нет, у нее тоже висела большая матушкина фотография рядом с иконой Спасителя. Ни один концерт не обходился без «матушкиной песни». Эту песню написала монахиня Нектария, сейчас она настоятельница подшефного м. Николае монастыря в Кемерово. Это был скорее даже гимн Матушке Николае, о том, как она, жертвуя всем и даже своей жизнью, спасает своих духовных чад. Там она даже сравнивалась со Христом, также отдавая свою кровь за всех нас: «Кровью сердца питая всех своих духовных чад», и все в таком же духе. Тоже как-то странно. Нелепо было бы представить себе, например, оптинских братьев, радостно распевающих гимны своему наместнику. Но опять же, странно это было только мне. Дамиана, как и многие сестры, знала эту песню наизусть. Был еще один обычай, которого я нигде больше не встречала: если Матушка куда-то уезжала или приезжала, что бывало довольно часто, все до единой сестры должны были ее провожать, ну или встречать. Происходило это так: сестры выстраивались в два ряда вдоль дорожки, ведущей от монастырских ворот к храму и ждали, пока Матушка пройдет. Иногда игумения выезжала в аэропорт глубокой ночью, тогда сестер будили и выстраивали на улице, несмотря на поздний час, мороз или дождь. Не прийти было нельзя, всех проверяли по списку. Когда Матушка проходила между рядами сестер, нужно было радостно улыбаться и подобострастно выкатывать глаза, все так делали, показывая свою радость от встречи с Матушкой. Не улыбаться было опасно, Матушка могла что-то заподозрить, припомнить это на занятиях или просто подойти и гаркнуть что-нибудь обидное. Мне все эти порядки казались неестественными, все это напоминало какой-то культ личности, здесь даже молились Богу «матушкиными святыми молитвами», то есть не своими, грешными молитвами, а матушкиными, святыми. При упоминании Матушки стоило благоговейно осенить себя крестным знамением (за этим строго следили старшие сестры), а само слово «матушка» нужно было произносить только с придыханием и очень нежно, с любовью. Игумения даже не стеснялась говорить на занятиях, что для нас она не кто иной, как Матерь Божия, потому что (даже смешно это цитировать) «сидит на месте Богородицы».

А если серьезно, то по этому поводу можно процитировать святых отцов, например Святителя Игнатия Брянчанинова: «Если же руководитель начинает искать послушания себе, а не Богу - недостоин он быть руководителем ближнего. Он не слуга Божий, а слуга дьявола. Его орудие есть сеть. «Не делайтесь рабами человеков», - завещает Апостол».

Св. Феофан (Говоров) говорит так: «Всякий духовный наставник должен приводить души к Нему (Христу), а не к себе… Наставник пусть, подобно великому и смиренному Крестителю, стоит в стороне, признает себя за ничто, радуется своему умалению пред учениками, которое служит признаком их духовного преуспеяния… Охранитесь от пристрастия к наставникам. Многие не остереглись и впали вместе с наставниками в сеть диаволу… Пристрастие делает любимого человека кумиром: от приносимых этому кумиру жертв с гневом отвращается Бог… И теряется напрасно жизнь, погибают добрые дела. И ты, наставник, охранись от начинания греховного! Не замени для души, к тебе прибегшей, собою Бога. Последуй примеру святого Предтечи»

Теперь понятно, почему на занятиях и на трапезе мы никогда не читали ни Святителя Игнатия, ни Феофана, Матушка вообще не благословляла читать этих отцов. Предпочтение она отдавала брошуркам современных афонских «старцев» - там таких тонкостей не встретишь.

 

 

 

На одном из занятий Матушка вдруг ни с того ни с сего рассказала историю, что-то про то, как одна сестра, которая долго жила в монастыре и была уже инокиней, влюбилась в только что пришедшую послушницу, и что это все очень мерзко пред Господом, грязно и противно. Как ужасно, подумала я, бедные. Я совсем не приняла эту душераздирающую историю на свой счет и долго еще потом не догадывалась, что это было про меня и Дамиану. Кто-то Матушке передал, что мы общались на послушании в огороде. Дамиану после этих занятий срочно отправили в Карижу, в скит. Матушка не терпела общения между сестрами. Слово «дружба» вообще здесь не употреблялось, его заменяло слово «дружбочки», отдававшее чем-то уже неприличным. Считалось, что поговорить сестра может только с Матушкой, а других сестер нечего смущать своими помыслами. Любое общение между сестрами считалось блудом, духовным, но все же блудом. Если какая-то сестра видела двух других, болтающих между собой, она обязана была донести это Матушке, чтобы оградить их от блудного греха. Я была до этого в других монастырях, и такого нигде не встречала. Раньше и здесь не было таких правил, все было гораздо проще, до того, как около пятнадцати лет назад кучка сестер, недовольных Матушкой, сговорившись, начала предъявлять Матушке какие-то требования, даже жаловались на Матушку Митрополиту, это было что-то вроде путча. Всех наказали, многие покинули монастырь, и после этого Матушка ввела такие правила. На этой почве у игумении возникла настоящая паранойя, любое общение между сестрами она считала заговором против устава монастыря и нее лично. Но в общем-то, принцип «разделяй и властвуй» еще никто не отменял.

Первое время, наверное месяц, я была, как в розовых очках. Если что-то казалось мне в монастыре неправильным, я скорее склонна была считать, что я просто еще не очень понимаю здешний устав. К тому же хронический недосып и усталость очень мешали воспринимать и анализировать происходящее. Распорядок дня в монастыре был такой: В 5 утра — подъем, в 5. 30 уже нужно было быть в храме на полунощнице. Потом служили утреню по полному чину со всеми полагающимися канонами, на которых почти все спали, кроме чтецов. Далее — Литургия и трапеза, как правило с занятиями. Сразу после трапезы все спешили к стенду, на котором благочинная вывешивала списки с послушаниями. Сестры переодевались в рабочую одежду (на это отводилось 15 минут) и шли на то послушание, которое им благословили. Монахини и инокини работали до часу дня, потом исполняли в кельях свое молитвенное правило, а послушницы, которым не полагалось правила, должны были работать до трех, когда начинался отдых. После часового отдыха - вторая трапеза с 16. 00 до 16. 20, общее чтение помяника прямо в трапезной, и снова послушания до вечернего чая — в 21. 30. Ночью часто назначали на чтение псалтири, но подъем в таком случае был в 8. 00. Это летний распорядок дня в монастыре, зимой устав был другой. Если подъем был в 7 утра (такое бывало по праздникам), отдыха и дневного правила не было, работали целый день, и это было гораздо тяжелее (я так и не поняла, причем тут праздник). Причащались сестры в воскресенье, и перед причастием следовало прочитать правило с тремя канонами. На это для послушниц не выделялось времени, сил молиться факультативно ночью уже не было никаких, а прочитать правило нужно было обязательно, иначе за это предстоял ответ на Страшном Суде. Отказаться от причастия тоже было нельзя, если Матушка так благословила. Я пыталась говорить об этом с благочинной и с Матушкой, но только нарвалась на грубость. Решила причащаться так. Сначала очень мучилась совестью, что не читаю правило, но потом подумала, что у меня просто нет выбора читать или не читать. А наказывать человека, у которого нет выбора, на мой взгляд, как-то неразумно.

Иногда у меня от усталости просто мутилось все в голове, в мыслях стоял какой-то туман, все крутилось вокруг того, как выживать в этих непривычных условиях, как выполнить послушание, чтобы осталось еще время на отдых, где достать лекарства, которые невозможно было выпросить у монастырского врача, как написать помыслы, чтобы не разозлить ими Матушку. Да, написание помыслов — это отдельная история, заслуживающая особого внимания.

 

 

 

В монашеской жизни все очень не просто. Придя в монастырь, послушник начинает жить совершенно другой жизнью, по другим правилам, сталкивается с различными искушениями и трудностями как среди братии, так и внутри себя. Чтобы помочь ему преодолеть собственные страсти и твердо встать на путь духовной жизни нужен опытный наставник, без этого никак нельзя. Поэтому в древних монастырях существовал такой обычай: откровение помыслов наставнику. Это не столько исповедь, сколько возможность разрешить свои недоумения и проблемы в духовной жизни, получить совет, да именно совет, а не приказ, от более опытного человека. В каждом монастыре обязательно должен быть духовник — опытный в монашеской жизни наставник, у которого есть благословение принимать помыслы и духовно окормлять братию. Иначе это не монастырь, а просто колхоз. В мужских монастырях, как правило, такой человек не один, и послушник вправе добровольно выбирать себе того, с кем он будет советоваться, соответственно своему расположению и доверию к этому человеку. В женских монастырях бывает по-разному. Чаще всего у сестры перед ее поступлением в монастырь уже есть духовный отец, который благословил ее на монашество. Тогда она может продолжать окормляться у него, если игумения ей благословит с ним видеться. Бывает и так, что в монастыре есть один на всех сестер духовный наставник, которого выбрала игумения. Такая ситуация хуже, потому что, как правило, это тот человек, кому доверяет игумения, и кто будет держать матушку в курсе всего того, что будут открывать ему сестры. Игумении это очень удобно, чтобы отслеживать и наказывать недовольных уставом или самой матушкой. Таким духовникам сестры не доверяют, и тогда откровение помыслов превращается просто в формальность. В некоторых афонских греческих монастырях братья открывают помыслы непосредственно своему игумену, но как это происходит у них, не понятно. Добровольно это или принудительно? Возможно ли вообще быть до конца откровенным с человеком, который является не только твоим духовником, но и начальством, от которого зависит — наказать тебя или помиловать? Архимандрит Сафроний Сахаров в своей автобиографии рассказывает, что, когда он жил на Афоне в Свято-Пантелеимоновом монастыре, там братья окормлялись у старцев из других монастырей или скитов, потому что полностью быть откровенным можно только с человеком, который не живет с тобой в одном монастыре и не имеет над тобой никакой «бытовой» власти.

То, о чем хочу рассказать я, не имеет никакого отношения к вышеупомянутой древней традиции. Сейчас не только в Свято-Никольском Черноостровском монастыре, но и во многих женских монастырях в России существует это современное изобретение под старинным названием: «откровение помыслов». Интересно, что в мужских монастырях это извращение как-то не приживается, видимо тут еще замешана женская психология. У нас в монастыре помыслы открывать нужно было Матушке, и только ей, обязательно перед каждым причастием, то есть раз в неделю в письменном виде. Каждая сестра должна была написать помыслы на бумажке (бумагу для помыслов в любом количестве раздавала монахиня Елисавета, ведавшая канцелярией) и положить эту бумажку в храме в специальную корзиночку, стоящую на подоконнике возле матушкиной стасидии. Когда Матушка была в храме, она обычна была занята чтением этих посланий, сразу же подзывая к себе тех, кого следовало вразумить или наказать.

Буквально сразу после моего приезда в монастырь Матушка сказала мне, что теперь я должна писать ей помыслы. Я была рада этому: хорошо же, когда можно в любой момент посоветоваться с Матушкой, рассказать ей о том, что чувствуешь, получить помощь и поддержку - вначале монашеского пути это особенно важно. Первое время моей монастырской жизни я чувствовала большое воодушевление, с удовольствием ходила на службы и послушания, хоть физически и было тяжело. Я писала о своих ощущениях, делилась с Матушкой своими мыслями, даже самыми сокровенными. Как-то на занятиях Матушка меня подняла и начала вслух при всех рассказывать о том, что я ей написала. Что-то о моих переживаниях во время молитвы. Все это звучало какой-то издевкой, так глупо, сестры улыбались, кто-то даже смеялся. Хотелось провалиться сквозь землю, только бы не слышать, как Матушка цитирует мои слова, которые я писала только ей. Смысл матушкиных слов был такой, что послушницам вроде меня еще рано думать о молитве, а нужно просто больше трудиться на послушании, и Господь все пошлет. Все правильно. Но почему не сказать мне это наедине, зачем выставлять при всех такой дурой, зачем читать всем мои помыслы? Я же писала ей их как исповедь, а исповедь должна оставаться тайной. Для меня это было большим потрясением. Я поняла, что теперь никакого откровения уже быть не может, а врать я не могу. Получается, что писать нечего. И не писала недели две. Конечно, Матушка это заметила.

Меня вызвали к Матушке в покои после вечернего чая. Я как всегда обрадовалась, думая, что это какое-то специальное поручение лично для меня, Матушку я тогда не боялась. Когда я вошла к Матушке в кабинет, она сидела за столом, спиной ко мне. Я сказала обычное: «Матушка, благословите». Она не обернулась, даже не посмотрела на меня, сразу начала очень жестко отчитывать меня, переходя на крик, говорить, что такие сестры, как я, ей в монастыре не нужны, и что она меня выгоняет. На меня напал какой-то ступр, от неожиданности я ничего не могла понять. Оказалось, это все из-за того, что я не пишу ей помыслы, да еще смею причащаться. Я заплакала, пыталась ей объяснить, что просто не могу ничего написать, что это все теперь будет неправдой, я не могу открывать свои помыслы, зная, что в любой момент их зачитают за столом в трапезной между переменами блюд. Когда сестра начинала плакать, Матушку обычно отпускало, не из жалости, просто она очень боялась громких истерик, которые могли закатывать некоторые сестры. Она успокоилась, но поставила меня перед выбором:

- Убирайся из монастыря или пиши помыслы, как все, и меня совершенно не волнует то, как ты будешь это делать.

Я увидела, что ее вообще не волнует, что я чувствую и как я живу. Ее не волновали мои объяснения, мои проблемы, ей это все было до лампочки. Для нее был важен порядок, устав ее монастыря, а людей надо просто приладить к этому механизму и заставить все делать правильно. Приспособился — хорошо, нет — можешь уходить. Она часто повторяла фразу, выдернутую из книжки каких-то афонских отцов: «Исполни или отойди». Ей она очень нравилась.

На следующий день после службы меня вызвали в Матушке.

- Поедешь сегодня в Оптину, можешь пообщаться там с о. Афанасием.

- Благословите, Матушка.

Я была очень рада побыть в Оптиной и снова увидеться с Батюшкой и побежала собираться. Матушка не часто отправляла сестер к их духовникам, такое случалось крайне редко. Она очень доверяла о. Афанасию и была уверена, что он сможет наставить меня на правильный путь послушания.

Мы ехали на газели с монастырским водителем. В Оптиной нам нужно было забрать картошку, а я в это время могла увидеть Батюшку. По этому случаю мне даже отдали на один день мой мобильный телефон. Батюшка уже знал, что я приеду, видимо Матушка его предупредила, что мне нужна помощь и вразумление. Мы сидели на лавочке в лесу возле скита и я пыталась у него выяснить, как же жить дальше. Я рассказала про помыслы и про случай в трапезной, про то, что реальная монастырская жизнь совсем не такая, как ее описывают в книгах. Случай с откровением помыслов в трапезной его сильно удивил и даже рассмешил, у них в Оптиной Пустыни ничего такого не было.

- Ну а как ты хотела? Монашеские искушения нужно перетерпеть. Ну, подумаешь, прочитали. Считай, что Господь испытывает твою гордыню.

- Но дело совсем в другом. Я не могу больше писать эти помыслы. Тут надо писать то, что у тебя на душе, не придумывать же их? А у меня на душе то, что Матушке я теперь не доверяю, я ее боюсь, и многое в монастыре мне кажется неправильным, не могу же я ей это писать?

- Ну, а что, напиши, как есть.

- А смысл? Только опять позориться на занятиях. У нас есть такая сестра, послушница Наталья. Матушка недавно постригла в иночество маму одного монастырского спонсора с именем Николая. Эта бабушка никогда не жила в монастыре и уже была совсем не в своем уме, ничего не соображала. Наташа написала в помыслах, что по ее мнению, это не правильно постригать кого-то за деньги.

- Ну и что?

- Матушка орала на нее целый час на занятиях, довела до слез, потом раздела и отправила на послушание на детскую кухню надолго, без посещения служб и причастия. Наказание за помыслы. Как-то не хочется нарываться лишний раз. И какое же это откровение, если сидишь и думаешь, что бы такое написать, чтобы не наказали?



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.