А что Вы слышали о Вашем голосе от других? Какие характеристики?

А что Вы слышали о Вашем голосе от других? Какие характеристики?

Очень многие считают, что у меня уникальный голос. Я не знаю, ничего уникального не вижу. Некоторые называли меня вторым Демисом Русосом, потом называли Джо Кокером, причем очень многие на западе. Вообще всегда все сравнивают голоса – на кого похож. Я знаю, что мой голос не на кого не похож, но все равно это странно как-то. Я знаю, что я могу выразить то, что мне нужно. Все. Владение голосом имеет большое значение.

А Ваш голос кто-то из детей унаследовал?

Дочка, думаю. Сын у меня старший классно поет, просто потрясающе. Я помню, вот на этом концерте, куда Филипп Киркоров пришел, я, говорит, погиб от твоего сына, как поет. Но он сейчас несколько другими делами занимается. Он решил делать большие деньги.

А как к Вам тогда относилась власть?

По-разному. Могу сказать почему. Когда в те времена музыкальному редактору приносили магнитные бобышки с надписью “Днепров”, он просто этого не слушал.

С чем это связано?

Как с чем? Тогда разные истории со мной происходили, которые сегодня бы точно не произошли. Но по молодости было разное. Раньше были худсоветы разные, где меня никто не знал

А Кто Вас впервые открыл как певца?

Когда я жил в Днепропетровске, я пришел к Тамаре Миансаровой на концерт и попросил послушать свои произведения. Она послушала и говорит, давай, приезжай в Москву. Я приехал в Москву, пришел на радиостанцию “Юность” и у меня сразу же приняли 3 песни. Это было для меня удивительно.

Без всяких худсоветов?

С худсоветом. Тогда без худсоветов ничего не было. Только у одного человека было без худсоветов – у Добрынина Славы (смеется). Хотя до этого было тоже интересно. Помню пришел я к Валере Ободзинскому покойному, вернее не пришел. Я тогда учился в музыкальном училище. Как-то иду и встречаю Эдика Ханка. А Ханок уже в то время был популярным. Он уже в то время преподавал в Днепродзержинске. Я его встретил и спросил: “Куда идешь? ”. Он говорит, что к Ободзинскому. Я говорю, вот бы мне показать ему пару песен. Он меня взял, правда, оставил в фойе. Потом, когда Ободзинский узнал, что я был у него и не зашел, сказал: “Что ж ты, идиот, не зашел ко мне? ”. Я говорю: “Вот так вот, стоял и ждал Ханка”. А, вот, с Миансаровой было по-другому. Я к ней приехал, жил у нее 2-3 недели, пока она записывала музыкальный фильм. Там было 3 или 4 мои песни. И она меня познакомила с таким поэтом, как Леонид Дербенев. Мы с ним начали писать какие-то песни, правда, ни одна из них не была опубликована. Почему? Потому, что мы очень быстро с ним рассорились из-за Павла Леонидова. Был такой администратор и поэт. Как-то я с ним сдружился и, однажды, пришел к нему домой с новой мелодией, а его не было дома. И я пошел с этой мелодией к Дербеневу. Он тут же ее взял. Я позвонил Паше и сказал, знаешь, тебя не было дома, и я отдал песню Дербеневу. Он говорит: “А ты покажи, что ему дал”, - я ему показал, он страшно начал орать, кричать: “Ты! Я с тобой вожусь. Я с тобой это, это…, а ты такие мелодии отдаешь Дербеневу! Все! Иди и забирай у него! ”. Я говорю: “Как я могу забрать у него? ”. Он говорит: “Так. Хочешь, я помогу тебе? ”. Я говорю: “Не знаю, что делать”. В общем, пришли мы к Дербеневу. Он говорю: “Лень! Вот, Толя хочет забрать у тебя мелодию”. Причем сходу. А Леня был тогда очень популярный. У него уже были написаны “А нам все равно”, “Остров невезения”, ну все такие шлягеры. И он говорит: “А мне все равно. Пусть забирает”. А после этого, я ему как-то позвонил, и он сказал: “Я с тобой общаться не хочу. Ты сделал то, что не позволимо”. Я говорю: “Ты пойми, это не я, на меня надавили, раздавили”, а он, вплоть до того, что меня из Москвы выгонит, а он мне квартиру нашел, я снимал квартиру. В общем, такая чехарда была. Вот и я работал с Пашей. В 8 утра каждый день приезжал с Чертаново, там снимал квартиру. И мы с ним ездили по Москонцертам, Росконцертам, он меня познакомил со многими певцами, потом в Министерство культуры продавали какие-то песни. Я же всегда был без денег.

А первый эфир свой помните?

Первый эфир свой или песни, которую я написал?

Свой.

Это было в Америке на музыкальном марафоне в Нью-Джерси в поддержку чего-то. И я, там, на телевидении впервые выступил, спел “How are your America? ”. Приняли нормально. После этого на студии, где писались Би Джиз, Фрэнк Синатра, Барабара Страйзанд, я записал три сингла. Затем был контракт с “Media Max Corporations”. Уже в это время Джон Хаммонд был мой эксклюзивный продюсер, а мой прямой продюсер был его ассистент Майки Херрис. Сейчас у него, наверное, большая фирма по звукозаписи. Но не важно. Судьба меня с ними свела в Штатах. И вот я писал, уже не помню, какую-то песню и приезжает Чаннел Севен NBS, снимает меня в студии… Восемнадцать раз в день меня показывали по телевизору, в рекламе: “Следите за рекламой вечером “Russian Rock-star”. И такие фразы говорили, что я просто падал. Мне потом перевели, я чуть не упал: “Mickey Jagger more wore” – “Мик Джагер подвинься, потому, что Толя здесь”. Потом была надпись “New American idol? ” “Новый американский идол? ”. И в это же время я встречаю первого продюсера Битлз. Я его приглашаю в свою ужасную квартиру, ну это не важно, я ему играю что-то. Он говорит: “Понимаешь, я сейчас занимаюсь Билли Оушеном, поэтому не смогу ничего сделать для тебя”. А потом где-то через полтора года Билли Оушен стал очень популярен. Еще Мадонну встречал, Боба Айдола, ну, короче, кроме эмигрантской тусовки вращался еще и в американской. Но я об этом не той ни другой тусовке не говорил. Вот приехал Гребенщиков: “Я подписал контракт…”. Да кто ты такой там, и звать тебя никто. Это ты в России такой, а там вообще. Просто они с ним подписали контракт из-за рынка сбыта. Это я сразу понял. Потому, что он пишет – это мелодекламация. Это не рок, который у них на самом деле rock… К сожалению, у нас в России вообще неправильная классификация музыки. У нас pop-music, т. е поп музыка – это попса. Но наша попса- это что-то другое, что-то непонятное. Pop-music может быть и в джазе, и в роке, и в соуле, и везде. А у нас это какое-то специальное направление. Я его называю “ля-ля-ля, лю-лю-лю”.

Анатолий Семенович, давайте вернемся к вопросу о бобинах…

Во-первых, тогда нужно было быть членом Союза композиторов, чтобы иметь право звучать по радио, телевидению. Но молодежь тогда пробивалась по-разному. Кто через мебель, кто через продукты, доставал продукты, кто приносил в подарок куриц…это был я… (смеется).

Где кур брали?

На Украине (довольный улыбается). Это смешно, но это правда, так оно и было. (задумывается) Но я хочу сказать. Для музыканта самое классное –это когда ты не востребован.

Поясните, пожалуйста…

Ну, потому, что если человек не востребован, он работает. А если востребован, все в порядке, значит ничего уже не нужно, он уже ничего нового не придумает, ему уже хорошо. Вот, пожалуйста, примеры: Слава Добрынин, Юра Антонов – ничего нового не пишут, все о старом.

Зря Вы так. Вот София Ротару регулярно новое, и неплохое выдает…

София Ротару (с удивлением)? - Она вышла замуж за мальчика, который делал мне аранжировки. Ну, так себе. Парочку он мне сделал, ну три. Мне не очень понравилось. Она и сейчас делает этого парня. Я не знаю, как его зовут. Красивый, высокий.

При каких обстоятельствах Вы познакомились с Леонидом Иосифовичем Утесовым?

Самых обычных. Я очень часто гулял со своим старшим сыном в Эрмитаже. А Утесов жил в моем доме и тоже гулял с дочкой. Я на него оставлял Филиппа (старший Сын А. Днепрова), говорил: “Леонид Иосифович, присмотрите, пожалуйста, а я съезжу на радио, телевидение”. Он: “Давай, давай” (пародирует голос Утесова). Один раз он мне очень сильно помог. У меня был один инцидент с Богословским Никитой Владимировичем после юбилейного вечера Евгения Евтушенко. Вдруг, после долгого молчания ему разрешили сделать концерт в колонном зале. А Вы понимаете, что значит, тебе разрешили, чтобы твои песни прозвучали в концерте колонного зала? – Это уже все! Потолок! Я на репетиции сидел и сходил с ума. Там были все маститые. И когда Кобзон запел мои песни, у меня там две песни были, Евтушенко написал на мою музыку стихи… А вообще как мы сошлись… Он мне показывает свои стихи, я говорю: “Женя, мне не нравится”. Сказать Евтушенко “что не нравится” было подобно самоубийству. Его надо знать. Но, вдруг, он отнесся к этому совсем по-другому. Он их переписал и пошло. И вот там, на репетиции все эти маститые спрашивают (шепотом): “Чья это песня? ”, а я сижу и молчу, боюсь, слово сказать. Мало того, там Женя ринулся, чтобы меня поднять, знаешь, как тогда, это было – композиторов поднимали, и он меня ищет поднять, а я спрятался, еще трезвый был. А потом, когда Женя меня уже накирял на банкете, он спровоцировал такую петрушку…. За пианино сидит Никита Богословский. Евтушенко подходит к нему и говорит: “Никита, вставай! А сейчас, товарищи, будем слушать настоящую музыку. Толя, иди сюда, поиграй! ” Я говорю: “Что Вы, что Вы Евгений Александрович! ” и сел. Мне жена говорит: “Давай уйдем, быстро! ”. Я говорю: “Нет, подожди”. И тут он второй раз “Никита, я тебе сказал, вставай блин! Товарищи! Сюда идите, сейчас будем настоящую музыку слушать! ”. Богословский встает и уходит, а я, идиот, сажусь за пианино. После этого Кобзон успел только икнуть и наши с Женей песни вырезали из этого концерта. (пауза) Но я благодарен очень много Иосифу за то, что он много исполнил моих песен. И он меня по сей день считает не последней фигурой у нас в России. А с Богословским было такое продолжение. На одном из совещаний на “Мелодии” он встал и сказал: “Таких псевдео-композиторов западных, которые подражают западу, такие как: Днепров, Антонов, Добрынин - запретить. Чтобы их не было не слышно, не видно! ”. Короче, меня выключают из всего этого где-то на год. А кормить-то семью надо и я как-то рассказал это Утесову, а Богословский часто приезжал к Утесову, и мне об этом рассказал, был такой администратор Поздняк. Никита приехал к Утесову, а Утесов сразу при нем “Никита, чего трогаешь наших ребят! Наш парень, свой, классный парень, чего его трогаешь? ”. Он говорит: “Я не трогаю”, он уже забыл, что Лапин на “Мелодии” такое заявление сделал, что меня запретили. Про меня было две статьи в газетах “Музыкальная жизнь” и “Эстрада и цирк”, такие статьи разгромные – просто ужас и все на меня на одного, представляешь? Какая классная София Ротару, какой классный ансамбль “Червона рута” и только две песни в концерте ужасные. Это, естественно, мои песни. И вот после этого меня нигде не было целый год. И вот однажды меня вызывает Утесов и говорит: “Толя! Иди на худсовет! ”. “Куда? ” – “На “Мелодию”. Я говорю: “Не пойду, ты что… “зарубят” сразу”. Он наклоняется ко мне: “Я поговорил. Придешь и расскажешь мне”. Пришел я на худсовет. И Богословский там. И все знают, все ждут, когда меня “зарубят”. А он меня не “зарубил”. Все в шоке: “Как это Богословский не “зарубил” Днепрова? ” – Вот. Это мне помог Утесов. И после этого уже как-то стали издаваться мои песни. Это был, дай бог памяти, семьдесят пятый год. Я помню те времена, но все равно было как-то интересно. Тогда, в принципе, меня считали восходящим композитором. Уважали сильно и Ротару, и Пугачева, и все… Добрынин говорил: “Ты - наша звезда” А потом, он взял и охмурил этого … Рыжикова Володю, со всех сторон, и начал выпускать гиганты, о чем тогда вообще нельзя было мечтать. А он выпустил, и без всяких худсоветов.

Анатолий Семенович, ладно! А как все эти трудности, скитания, худсоветы и т. п. сыграли роль Вашего отъезда в Америку?

Нет. Это была жизнь. Это была, так сказать, аксиома нашей жизни в Союзе. Жизнь здесь принималась, как должное. Вот эти все худсоветы, “рубки”, “зарубки” – все это, как должное. А сыграл роль тесть моей жены, с которым я дружил Павел Леонидов, он уехал в Америку и там очень сильно болел. И он, буквально забрасывал нас письмами, обещал золотые горы, что меня там ждет контракт с очень большой компанией. Короче, было такое поветрие, что, положа руку на сердце, многие говорят, что мы уехали, мы диссиденты, это-то – ни хрена подобного. Диссидент, который уехал на запад уже не диссидент.

Вы имеете в виду правозащитников?

Правозащитников. Это уже левозащитник. Потому, что правозащитники все остались здесь. Я уехал к тестю и на второй день, когда я приехал, я понял, что совершил ошибку, большую, уже в Австрии понял. Началось все с того, что я был просто шокирован нашей таможней. Сняли с жены кольцо обручальное. Голые-босые уехали, что говорить… А как обыскивали нас ужасно, унижали. Я был очень зол. А потом я посмотрел на контингент, который приехал туда – ужас. (смеется) Но я никогда не подавал жене виду. Я говорил: “Не волнуйся, все будет нормально, все хорошо”. Она страшно переживала. Не хочу даже рассказывать. Короче, там на семью работал один я: и на такси, и музыку писал, и в клубах ночных работал.

Короче как все: Шуфутинский, Успенская, Токарев…

Не буду говорить за всех, но все, кто от туда приехал, все говорят, что у них все было классно. Но не все классно у меня там было, поверьте мне. Если ты делаешь какое-то дело, которое удовлетворяет тебя морально и материально – это все хорошо, но если хотя бы одна сторона не удовлетворяет – это плохо. В этом клубе мог любой пьяный подойти и сказать: “Ну-ка, давай! ”. Я был свидетелем таких вещей с нашими. Но… Я бы никогда не стерпел. Никогда! Никогда я к себе не допускал такого отношения. Меня даже прозвали там нигилистом, потому, что я не спускал ничего подобного. А их могли матом ругать, унижать и так далее. Я считаю, что те, кто сюда вернулись, какой-то аспект из главных аспектов жизни их там не удовлетворял. Но, те о ком Вы сказали, я знаю, что у них есть американский паспорт и российский. Я принял только российский паспорт. Когда я приехал сюда, было очень тяжело. Вообще о том, что со мной за это время было, можно писать книгу, колоссальную книгу.

Почему же ее до сих пор нет?

Да, много издательств мне предлагали, писали, но не нравилось мне, как они ставили вопросы. Неправильно.

Но можно же взять литературного помощника…

Я все равно не смогу рассказать всего, что было. Если бы я рассказал, меня бы убили на следующий день (смеется).

А как Вам удалось уехать?

Как беженцу. Мы же не напрямую в Америку уехали. Мы все ехали через Израиль. Придумывали себе родственников каких-то. Все уезжали через Израиль! Все! Вот Токарев, я сейчас был с ним на передаче, он рассказывал, что уехал через Толстовский Фонд – неправда. Это уже в Нью-Йорке он пришел в Толстовский Фонд.

Что послужило поводом для отъезда из Америки. Понятно, там, русская хандра, ностальгия? (качает головой)

Знаешь, очень точно сказала моя жена. Я долго думал, как выразить это состояние. Она очень точно сказала. Она сказала: “Мы уехали не потому, что нам не нравилась Америка, а потому, что мы сами себе там не нравились”. Это точно! Это точное определение. (пауза) Мы приехали сюда не зашибать, как эти ребята, деньгу. Как хорошо сказал Жванецкий: “Они деньги зарабатывают здесь, а кушают там”. Я приехал сюда просто на Родину.

И как Родина приняла?

Надо было быть большим патриотом, чтобы не уехать обратно. Многие, которые со мной приехали – вернулись.

В чем причина?

Ну, во-первых, это еще Советский Союз был. Во-вторых было еще такое определение “бывший”.

Хорошо не предатель…

(разводит руками) Могу Вам объяснить. Как сказал муж Пугачевой в то время, Женя Болдин. Был очень интересный случай. Я привез с собой два телефона Panasonic. Тогда еще не было здесь в России со спикерфоном телефонов. Ну, которые можно слушать и разговаривать без трубки. Как-то мне ночью позвонил Жванецкий Миша и сказал: “Я Ваш поклоннник”. Я говорю: “А я Ваш”. “Можно я приеду? ” – я говорю: “Пожалуйста”. Он приезжает, и устраивает концерт в СК “Измайлово” - “Михаил Жванецкий представляет Антатолия Днепрова”. Такой концерт состоялся. Это было в 88 году или в 89, не помню, не суть важна. И он приглашал там разных администраторов. В их числе был такой администратор Варшавский, бывший администратор Таганки. Он приглашал всех, кого хотел видеть Жванецкий, в том числе и Пугачеву. И Жванецкий попросил его позвонить Пугачевой. Тот позвонил. Поднимает трубку Женя Болдин, а телефон со спикерфоном и все все слышат, а Болдин-то не знает. И я слышу: “Он предал не только Россию, но и Америку! И мы его за это ненавидим. И такого же мнения Алла”. Вот, пожалуйста – попал между двух огней. Одни ненавидели меня за то, что я уехал, другие за то, что вернулся. И чтобы доказать, что я не козел, потребовалось очень много времени. А набили нас по страшному. Я должен был выступать в Чикаго, Бостоне, Филадельфии, в Израиле, в Австралии, в Западном Берлине.

⇐ Предыдущая 12