Часть вторая 1 страница

В тот же вечер Иуда шел один через пустыню. Его одежда была в пыли, ноги изранены, лицо расстроено. Порой он останавливался и прислушивался, порой ускорял шаг почти до бега. Он бормотал невнятные, бессвязные слова, и взор его пугливо блуждал вокруг. Он точно от кого‑ то спасался.

Вдруг он услышал позади себя зов. Он вздрогнул и побежал. Но зов повторился; он оглянулся и остановился, принуждая себя улыбнуться своему испугу.

Его догонял седовласый, бедно одетый старец, делая ему знаки рукой и зовя его. Когда тот поравнялся с ним, он сказал, запыхавшись:

– Подожди! Что ты бежишь от меня?

Иуда обвел его подозрительным взглядом.

– Что тебе нужно от меня? – резко спросил он.

– Ничего дурного! Я ведь старик, совсем изможденный; тебе нечего бояться меня.

– Что тебе нужно от меня? – повторил Иуда.

– Я заблудился в этой пустыне. Но вдруг я увидал тебя и подумал, что ты можешь вывести меня на дорогу.

– Куда ты идешь? – машинально спросил Иуда.

Но, прежде чем старик успел ответить, он продолжал с каким‑ то особенным смехом:

– Стой! Тебе нет надобности отвечать мне! Ты идешь к Иоанну?

Старик с изумлением смотрел на него.

– Каким образом знаешь ты это? Да, это правда; я иду к Иоанну. Знаешь ты, где мне его найти? Можешь ты привести меня к нему?

– Нет, я его не знаю! – мрачно ответил Иуда. – Зачем он тебе?

– Я слышать его хочу! Видишь ли, я живу далеко отсюда, но и до меня донеслась молва о нем. Я старик, мои ноги дрожат от слабости; вот уж год, как я почти не покидаю своего одра; но желание услышать его придало мне силы, и я встал и пошел. Семь дней был я в пути; вчера я набрел на нескольких странников, направлявшихся, подобно мне, к Иоанну, и присоединился к ним. Мое рвение было столь же велико, как у них, но они моложе и сильней; я не мог идти вровень с ними и отстал от них. Теперь я давно уже скитаюсь в этой пустыне и никак не могу найти дороги. У меня нет больше сил; скоро я совсем изнемогу. Неужели же мне придется умереть, не услышав Иоанна?

Иуда слушал его, и мрачное выражение все время не сходило с его лица.

– Зачем он тебе? – повторил он еще раз.

Но, не дав старику ответить, продолжал:

– Слушай, ты старый человек?

– Ведь я же сказал тебе, – ты видишь мои седые волосы, – ответил старик.

– Ты бедный человек?

– Бедный, но не настолько, чтоб не иметь возможности заплатить тебе, если ты требуешь платы.

– И честный человек?

– Да, тебе каяться не придется.

– Ты веришь в истинного Бога, Бога Авраама и Исаака, молишься в синагоге, постишься в пост, блюдешь святость субботы и веришь, что Бог будет к тебе благостен и милосерд?

– Да, я верю этому, верю!

Тогда Иуда приблизился к нему на один шаг и запальчиво воскликнул:

– Ты лжешь! Ты вор, и ты хуже язычника! Хлеб, который ты ешь, ты украл, и плащ, который на тебе, не твой; ты молишься ложным богам, поэтому горе тебе, ибо гнев Господень над тобою, слышишь ты, гнев Господень!

Старик отшатнулся и испуганно поднял свой посох. Тогда Иуда разразился смехом, жестким, натянутым смехом, столь же внезапно смолкшим на его устах. Лицо его приняло прежнее застывшее выражение, и он угрюмо прибавил:

– Ты хочешь видеть Иоанна! Ступай к нему; ты услышишь слова еще хуже этих!

Старик посмотрел на него и повернулся, чтоб идти. Но Иуда удержал его, простоял с минуту в тягостном раздумье и затем сказал:

– Почему ты поднял на меня свой посох?

– Я не знал, что у тебя на душе, – ответил старик, – ты молод и силен, я стар и слаб; я хотел защититься.

– Но если б я был немощен, как ты, а ты силен, как я, что сделал бы ты тогда? Упал бы ты предо мной на колени и стал бы взывать ко мне о милосердии?

– Ты говоришь как глупец: сильному нечего бояться слабого.

Иуда посмотрел на него и сосредоточенно кивнул.

– Да, это правда, сильному нечего бояться слабого. Зачем же мне бояться его!

Он снова погрузился в раздумье.

Старик поглядел на него с соболезнованием, покачал головой и хотел идти.

Тогда Иуду охватил внезапный страх, что он останется один; он ощутил потребность говорить, только говорить, открыть кому‑ нибудь свое сердце, – все равно, кому, лишь бы только этой ценой купить себе хоть искорку сочувствия. Только бы не остаться одному, одному со своими мыслями и чувствами! Он вновь удержал старика и заговорил порывисто и бессвязно:

– Нет, не уходи от меня! Ты, наверно, честный человек; ты стар и опытен; ты можешь быть моим судьей. Да, ты будешь моим судьей!

Эта мысль облегчила его, и он горячо продолжал:

– Видишь ты, я тоже честный человек; в поте лица своего снискиваю я себе пропитание, а между тем я никогда не роптал, никогда не отказывал Господу в том, что принадлежит Ему; я хожу в синагогу, пощусь, я… Но я хочу жить спокойно; какое мне дело до их пророков, почему не дают мне жить спокойно? Отчего мне не радоваться тому, что я приобрел потом и трудом, за что проклинать и поносить меня, когда на мне нет никакой вины? Если меня ударят, разве я не в праве ответить тем же? Почему же он лучше меня? Пророк! Почему он пророк? Нет, не уходи от меня, выслушай все до конца! А потом ты будешь судить; да, ты будешь судить!

– Я жил тихо и спокойно, никого не обижал, делал свое дело и другим не мешал делать свое; больше я ничего не требовал. Но вот этот Иоанн начал проповедовать, и тотчас же все люди точно обезумели. В особенности старые, это удивительно, в особенности старые люди. Почему именно старые?

Он с тревожным недоумением взглянул на старика, как бы надеясь в ответе на этот вопрос найти разрешение важной загадки. Но, когда тот ничего не ответил, он продолжал:

– Но, когда я пришел сюда, нет, постой, ведь у меня старуха‑ мать, – она слепая, и вот она тоже помешалась и ни днем, ни ночью не давала мне покою, так что, в конце концов, я должен был уступить ей и повести ее сюда.

– Но вот что я скажу тебе, – прибавил он шепотом, – я боялся; все время у меня было предчувствие несчастия, что‑ то предостерегало меня, да, я боялся!

Он взглянул на старика и сердито перебил сам себя:

– Нет, неправда! Я не боялся его, – я его ненавидел, и когда он стоял передо мной со своими иссохшими членами и горящими глазами, – глаза, эти глаза, – с тех пор я вижу их повсюду… Но я не боялся его; он проклинал и угрожал, говорил о каре Господней и об адском огне, и тогда я расхохотался над ним, прямо в лицо ему расхохотался!

Он тревожно и пытливо взглянул на старика. Тот вырвался от него, как от зачумленного.

– Горе тебе! Что ты сделал! – воскликнул он.

Лицо Иуды омрачилось, и подозрение мелькнуло в его взоре.

– Да, я сделал это, – глухо сказал он, – и сделал бы это и во второй раз… Ты сам же сказал, чего мне бояться его?

Старик испуганно отступил назад и, как бы стараясь остановить его, протянул вперед руки. Иуда презрительно засмеялся.

– Ты тоже боишься его!

Он повернулся и прошел несколько шагов; потом опять остановился и произнес медленно, как бы вызывающе:

– Я ненавижу его!

И, не обращая больше внимания на старика, он удалился медлительной поступью, упрямо питая в себе эту мысль, цепляясь за нее, как за спасительную доску в том сомнении, которое пробудилось в его душе.

Вдруг ему вспомнились последние слова старца, и он снова остановился.

– Мне горе? – подумал он. – За что? И он, пророк, тоже проклял меня! А я сам, разве не клял я и не проклинал!

Внезапно на него напала ужасная тоска; повинуясь внушению минуты, он упал на колени и пролепетал:

– Господи, неужели же все – проклятие? Господи, я устал клясть и устал принимать проклятия. Господи, Господи!

Но у него было безотрадное чувство, что молитвы его, никем не услышанные, тщетно оглашают пространство.

«Ах, я глупец! – подумал он, – ведь Он Бог гнева! Но в чем же моя вина, в чем же моя вина? »

Он бросился на землю и закрыл лицо руками. Им овладела глубокая, горькая печаль, какой он раньше не испытывал никогда; ему захотелось плакать, но вместе с тем он чувствовал, что у него нет слез. И сердце в его груди терзалось болью, которой он не понимал и которой не мог дать исхода.

Он привстал наполовину, прислонился к утесу и стал неподвижно смотреть пред собой. Какие‑ то слова зазвучали в его ушах; он не мог вспомнить, когда и где он их слышал, но, без сомнения, это было давно, быть может когда он был ребенком. Так странно знакомыми казались они ему теперь.

«Те что сеют в слезах, будут в радости жать. »

«Вот идут они с поля и плачут…»

«Плачут, – подумал он, – я никогда не плакал! »

Солнце стояло теперь большое и красное над западным краем горизонта, и горы отбрасывали длинные тени. Теплое вечернее сияние придало что‑ то смягченное и меланхолическое голому, суровому ландшафту.

Пламенеющий диск медленно опускался, и, когда он исчез, точно умирающий вздох пронесся по пространству, и с темнеющего неба спустилась на всю окрестность тишина, ночная тишина пустыни, глубокая, неосязаемая, но в то же время столь действительная, столь неотвратимая, что она как будто слилась воедино с мраком.

Тогда одиночество снова стало тяготеть над Иудой. Ему сделалось жутко от мрака и тишины. Ему казалось, что он чувствует присутствие чего‑ то чуждого, чего‑ то невидимого, неуловимого, какой‑ то странной, загадочной силы, наполняющей вокруг него пространство. И ему почудилось, что его судьба вовлекается теперь в свой заколдованный круг, связывается для того, чтоб никогда больше не вырваться на свободу. Он почувствовал себя скованным чем‑ то, чего не мог видеть, не мог понять, что превращалось в ничто, как только он пытался возмутиться против него, но, тем не менее, постоянно было тут, неотвратимое, неисповедимое.

Он вытер себе лоб, влажный от пота, постарался преодолеть тоску, от которой сердце его стучало.

«Я, наверно, болен, – подумал он, – ведь здесь нет никого, никого, кроме меня! »

Но и эта мысль устрашила его, ибо ему представлялось, будто в его образ облеклось какое‑ то чуждое существо, существо, которого он боялся. Он хотел бежать, бежать от самого себя! Но мог ли он бежать от самого себя? Его охватило бешенство, он сжал кулаки, сам не зная, против чего – против себя самого, всего на свете. Он стал кричать:

– Мира хочу я, мира! Мне нет дела до вас, – я хочу мира, мира!

Но, когда голос его стих, он вздрогнул, и сердце остановилось у него в груди. Было это воображение, или, действительно, чей‑ то голос вдали окликнул его по имени?

Он приподнялся и спросил дрожащим голосом:

– Кто там? Кто это меня зовет?

Он стал прислушиваться; все было тихо!

Тогда он попробовал засмеяться, чтоб рассеять свою фантазию, но смех замер на его устах, ибо вновь раздался голос, теперь уже ближе, совсем близко:

– Иуда!

Он вскочил, простер вперед руки, стал ощупывать ими воздух.

– Кто там? Кто там? – кричал он.

Тогда все пространство точно наполнилось голосами, зовущими, угрожающими, и все они шептали его имя: «Иуда! Иуда! »

В неудержимом страхе он пустился бежать, сам не зная куда. Он бежал опрометью, задыхаясь; ему казалось, что за ним гонятся демоны пустыни.

III

Остановился он только тогда, когда заметил вдали Незнакомца. Иуда не испугался Его. Он осторожно подошел к Незнакомцу, поздоровался и дождался, пока Незнакомец поднимет голову и посмотрит на него.

И какое‑ то необъяснимое чувство охватило Иуду при этом взгляде.

– Можно, я останусь возле Тебя? – спросил Иуда. – Я устал и хочу спать.

Незнакомец сделал движение как бы для того, чтоб подняться, но снова опустился на прежнее место.

– Делай, как хочешь! – ответил Он.

Тогда Иуда стал искать себе места, где можно было бы устроиться на ночь. Но, только что он хотел лечь, как остановился, охваченный внезапным подозрением.

Он недоверчиво оглядел Незнакомца и спросил:

– Что Ты здесь делаешь? Почему Ты один в пустыне?

Тот, по‑ видимому, опять забыл о нем, потому что вздрогнул при звуке его голоса.

– Зачем тебе это знать? – ответил он. – Ложись и спи!

– Не могу, пока Ты не ответишь мне. Кто Ты?

Глаза Незнакомца засветились каким‑ то удивительным блеском; он снова сделал движение, как бы порываясь встать, но передумал и ответил:

– Мое имя Иисус. Я из Назарета.

Он смотрел на Иуду со странным, вопрошающим выражением во взоре. Тот отвернулся, простоял с минуту в нерешительности, борясь с самим собой, и потом спросил:

– Знаешь Ты Иоанна, которого называют Крестителем?

Иисус пытливо взглянул на него.

– Да, Я знаю его, – медленно ответил он.

Иуда порывисто обернулся к Нему.

– Ты, может быть, из числа его учеников? Говорят, они ищут уединения, чтобы поститься и бичевать себя? Отвечай же мне! Ты из них?

– А если бы даже и так? Зачем ты спрашиваешь? – уклончиво ответил Иисус.

Иуда мрачно взглянул на Него и повернулся, чтоб идти. Но Иисус встал, пошел вслед за ним и остановил его.

– Постой! – сказал он. – Что же тебе сделал Иоанн?

– Я ненавижу его! – запальчиво воскликнул Иуда. – Я честный человек, а он меня поносил, он… словом, я его ненавижу и ненавижу Тебя, если Ты из его учеников.

Иисус простоял с минуту, погруженный в размышления.

– Да, Иоанн суров! – прошептал Он про себя.

Потом Он внезапно выпрямился, положил руку на плечо Иуды и глубоко заглянул ему в глаза.

– Скажи, ты разве Меня ненавидишь? – спросил Он.

Дрожь пробежала по телу Иуды. Он с удивлением взглянул на Иисуса и затем безмолвно потупил взор.

Иисус улыбнулся, снял с его плеча Свою руку и стал ходить взад и вперед, между тем как Иуда следил за Ним робким, удивленным взглядом. Наконец, Он остановился и кротко сказал:

– Не бойся, Я не буду тебя проклинать! Ты устал, ляг и усни, теперь уже ночь.

Иуда безмолвно повиновался Ему. Все его существо сразу изменилось. Он сам чувствовал, сам сознавал, что повинуется неотразимой силе, но это сознание не мучило его, оно вливало в него ощущение покоя и мира.

Он слышал возле себя шаги Незнакомца; пролежав несколько минут, он поднял голову и спросил:

– Ты разве будешь бодрствовать?

Иисус остановился возле него и ответил:

– Да, Я буду бодрствовать!

Голос Его был печален и трепетал от подавленной скорби.

Иуда снова лег и натянул себе на голову плащ. То же чувство мира и покоя окутывало его душу, но оно соединилось с грустью, еще более тяжкой, чем та, которую он испытал раньше, тогда – при закате солнца. И эта грусть не покинула его во сне.

Долго еще после того, как он заснул, Иисус беспокойно ходил взад и вперед. Наконец, Он остановился возле Иуды и стал задумчиво на него смотреть.

Во время сна Иуда сделал движение, и голова его выскользнула из‑ под плаща и лежала теперь на голой земле. Иисус опустился на колени, осторожно поправил ему голову и снова прикрыл ее краем плаща. Потом Он долго лежал распростертый, как бы погруженный в молитву, и, когда Он, наконец, встал, все Его тело потрясали сдерживаемые рыдания.

Снова принялся Он за свою беспокойную ходьбу. Но постепенно шаги Его стали замедляться; свинцовая тяжесть усталости привела в оцепенение Его члены. Он, обессилев, лег на землю и впал в глубокое забытье.

* * *

Вокруг Него было одно только безмолвие, странное, живое безмолвие, нет, не безмолвие, а мрак, бившийся вокруг Него и с чем‑ то состязавшийся, море мрака, но море, в котором бушевала буря. Его сердце стучало от тоски; Ему казалось, что для Него было бы освобождением увидать хотя бы только искорку света; Он искал ее, напрягая всю свою душу, но тщетно: все было мрак и безмолвная, как смерть, борьба.

Но внезапно этот мрак точно принял очертания и формы, и вот, – Он хотел отшатнуться, но не мог, – совсем близко от Него, почти Его задевая, стали проходить вереницы людей, густыми, волнообразными рядами, бесконечные вереницы, выраставшие из мрака и снова сливавшиеся с Ним. Они шли мимо, мимо, но все они шли, наклонившись к земле, шли колеблющимися шагами, изнемогая под невидимой ношей.

«Что это они несут? » – спросил Он себя, и этот вопрос, на который Он не мог ответить преисполнил Его тоской.

«Боже мой, Боже мой, что это они несут? »

Тогда один из них, проходя мимо, обратил к Нему свое лицо и взглянул на Него. Это было лицо Иуды, в его взоре заключался немой, обвиняющий вопрос. Это длилось одно только мгновение; затем он снова исчез во мраке, и другие, незнакомые образы последовали за ним, придавленные, как и он, невидимой ношей.

Но теперь Он понял, что они несут.

Это был вопрос, и вопрос этот был обвинением против Него. И в глубине Его сердца шевельнулось что‑ то, взывавшее к жизни, что‑ то, разрывавшее Ему грудь, но Он не мог найти спасительного слова.

Он исполнился глубокой, беспредельной скорби пред этим мимо идущим шествием. «Чего они хотят? » – думал он. – «Боже мой, чего они хотят? »

Вдруг в воздухе пронесся шелест, и Иисус почувствовал, что Он больше не один. Он обернулся.

Рядом с Ним стоял высокий, темный призрак.

Прекрасные, сильные члены трепетали мощною жизнью; грудь при дыхании вздымалась и опускалась с величественным спокойствием моря, а под смуглой, упругой кожей просвечивало биение жил. Его ноги с уверенной твердостью опирались на землю, но от плеч его исходили два крыла; продолжая еще медленно развеваться после полета, они ширились, исполински громадные, пока не терялись во мраке, как бы составляя с ним одно. Вокруг лица волосы вились густой гривой черных, как смоль, кудрей, но юношеские в своей стихийности черты были неподвижны, точно высечены из камня, – под низким, широким лбом глаза лежали во мраке, а вокруг рта была складка застывшей печали.

– Они голодны! – произнес призрак. – Дай им хлеба, и они благословят Тебя!

– Хлеба! – подумал Иисус. – Горе Мне! У Меня нет хлеба!

Тогда призрак положил Ему руку на плечо.

– У Тебя есть власть! – сказал он, – вели этим камням сделаться хлебом, и они послушаются Тебя.

Все время шли мимо Него безмолвные вереницы этих людей, изнемогавших под своей невидимой ношей, и в их лицах Он читал обвинение. Тогда все силы точно оставили Его; Он наклонился, и одна рука Его коснулась холодных камней. Холод пробежал по Его телу, Он снова поднялся и выронил из рук взятый было камень.

– Камни не могут сделаться хлебом! – сказал Он.

И снова преисполнился бесконечной скорби.

Тогда призрак засмеялся. Но вокруг его рта лежала все та же складка застывшей печали. Он схватил Иисуса в свои объятия и понес Его по воздуху.

И, держа Иисуса прижатым к своей груди, призрак наклонил голову и шепнул Ему на ухо:

– Дай им камни вместо хлеба; у Тебя есть власть; они поверят Тебе!

И снова тот же странный смех раздался в ушах Иисуса. Он посмотрел на это лицо, так низко склонившееся над Ним, и спросил:

– О чем ты скорбишь?

Тогда призрак точно взглянул на Него тем мраком, который был у него под бровями; но безмолвно отвернулся от Него и вместе с Ним спустился по воздуху на землю. Иисус был опять свободен.

Они стояли на высокой горе; под ними лежал Иерусалим, освещенный солнцем. На улицах народ кишел волнообразными, мятущимися толпами, и все эти люди устремляли свой взор в Него, все протягивали к Нему свои руки, угрожая, и из уст их поднимался тысячеголосый крик: – «Мессия! Мессия! » – И Он спросил себя с тоской: – «Чего хотят они? Боже мой, чего они хотят?

Тогда призрак сказал:

– Они хотят могущества и славы. Ты властен им это дать. Дай, и они будут звать Тебя владыкой!

И он простер свою руку над Иерусалимом. Тогда город точно размножился; город за городом вырастал из лона земли, с золочеными храмами и громадными башнями, а между ними протекали реки с одетыми лесом берегами и все народы земли мириадами теснились там, и умноженный в несчетное число раз, поднимался зов: „Мессия! Мессия! “

Но призрак разрастался все больше и больше, и крылья его покрыли собою все небо, так что затмили солнце.

– Мессия! » – произнес он, – смотри, все это Твое! – Иисус взглянул вниз, на Иерусалим, и взоры его уходили все дальше и дальше; но все время душу Его наполняла ранящая боль; снова показалось Ему, что грудь Его готова разорваться от зарождавшейся в ней мысли, но Он не мог найти спасительные слова.

– Нет! – сказал Он. – Не этого хотят они. – И взоры Его стали искать в пространстве, как бы надеясь там найти ответ на мучившую Его загадку.

Тогда в далекой дали, где сливались небо и земля, Он увидал угрюмое шествие, увидал бесчисленные вереницы людей, изнемогавших под своей невидимой ношей.

Призрак нагнулся к Нему и шепнул:

– Хлеба!

Но Иисус покачал головой. В тот же миг один из этих людей обратился к Нему лицом и посмотрел на Него, и снова Иисус узнал черты Иуды. Тогда свет внезапно озарил Его; Он простер руки и сказал:

– Любви!

Призрак засмеялся, и отголосок его смеха отозвался раскатами вдали. Но на лице его лежало то же выражение застывшей печали, и он взмахнул крылами, готовясь улететь.

Долго спал Иуда крепко и глубоко. Но под утро сон его стал тревожен и лихорадочен; его начали преследовать томящая тоска, боязнь чего‑ то угрожающего, чего‑ то неизбежного; он рвался и метался; все было тщетно! Вдруг страх его исчез, и он проснулся тихо и спокойно.

Он почувствовал, что кто‑ то, низко склонившись над ним, отирает ему пот с влажного лба. Он открыл глаза и увидел лицо, неизгладимо запечатлевшееся в его памяти с этой минуты. Бледное, исхудалое лицо, обрамленное волнистыми черными волосами, ниспадавшими на плечи. Был какой‑ то своеобразный контраст между могучим лбом, лежавшим строго, почти грозно над бровями, и мягкими, кроткими линиями рта, но в удивительно глубоком взоре этот контраст сливался в одно целое поразительной красоты. А теперь на бледных, изнуренных чертах был разлит свет, говоривший о выдержанной борьбе.

С минуту Иуда изумленно рассматривал это лицо и снова поспешно закрыл глаза. Ему казалось, что это сон, и он инстинктивно боялся пробуждения. Но вот он заметил, что Иисус встал и отошел от него. Он вновь открыл глаза и присел на земле.

Было еще темно; только на восточном крае горизонта начинал распространяться слабый отблеск рассвета.

– Ты уходишь от меня? – спросил Иуда. Ему все время казалось, что он говорит во сне, без собственной воли и мысли.

Иисус остановился и обернулся.

– Да, – ответил он, – теперь мы должны расстаться! Ты ведь так хотел! – прибавил Он со слабой улыбкой.

Снова испытал Иуда чувство унижения или стыда.

– Так разве я Тебя больше не увижу? – тихо спросил он, не глядя на Него.

Иисус смотрел на него, что‑ то обдумывая.

– Может быть, и увидишь! – сказал Он. И снова погрузился в размышление, отрешившись от всего окружающего. Иуда видел, как взор Его скользнул мимо него, уходя вдаль, и чувство зависти омрачило его душу. Он лег опять и стал угрюмо смотреть пред собой. Прошло несколько минут; вдруг он услышал голос Незнакомца.

– Как тебя зовут?

– Иуда! – отвечал он, не поднимая головы.

– Иуда! – повторил Иисус, и на мгновенье точно тень покрыла Его лицо. Но она быстро исчезла, и Он продолжал:

– Так вот, Иуда; когда ты почувствуешь себя призванным, приходи, – Я буду ждать тебя.

И снова Он медленно пошел от него прочь.

Иуда глядел Ему вслед, борясь сам с собой. Он чувствовал побуждение встать и пойти за Ним, но какой‑ то неопределенный страх парализовал его волю. Наконец он порывисто вскричал:

– Кто же Ты? Как мне Тебя найти?

Иисус снова остановился и ответил:

– Когда время настанет, ты сумеешь Меня найти! Он как будто стал выше, и лицо Его сделалось лучезарным. Он приблизился на один шаг к Иуде, поднял руку и сказал:

– Помни, Иуда! Ты не должен ненавидеть!

Затем Он повернулся и вскоре исчез среди скал. Когда Иуда не мог больше следить за Ним взором, он снова лег и впал в глубокий сон.

Когда он вторично проснулся, солнце стояло уже высоко на небе. Он пролежал сначала несколько минут с закрытыми глазами и с таким чувством, будто он видел что‑ то во сне и хочет это вспомнить. Но вспомнить он не мог, и у него явилось желание заснуть опять, чтоб в сонном состоянии к нему вернулись ускользнувшие грезы, как вдруг он увидал пред собой чье‑ то лицо. Он вздрогнул, сел на земле и посмотрел вокруг. Никого не было; он был один.

– Неужели это был только сон? – подумал Иуда.

Затем он вспомнил события прошедшего дня, встречу с Иоанном, свое бегство через пустыню, разговор со старцем; но все это припоминалось ему лишь смутно и неполно, как будто это случилось давно. И мысль об этом не волновала его больше, не пробуждала больше в его душе тех чувств, которые держали его в своей власти накануне.

«Какое мне дело до Иоанна! » – с презрением сказал он себе и снова углубился в думы о чем‑ то, что касалось его ближе и находилось в связи с лицом, которое он все время видел перед собой. Но он не мог отдать себе ясного отчета; это представлялось ему до такой степени странным, до такой степени бесформенным, и он снова постарался стряхнуть это с себя, повторяя мысленно, что это был сон.

Он опять лег на спину и стал смотреть на небо, вздымавшееся над ним высоким синим сводом. В вышине над его головой, распластав крылья, кружился орел: ему показалось, будто он подсматривает за ним, будто острый его взгляд, упорно устремлен на него. Это стало его мучить. «Что ему от меня нужно? – подумал он. – Зачем он подглядывает за мной». И точно боясь выдать свою тревогу, он лежал совсем неподвижно и следил глазами за птицей, пока наконец она не улетела, быстро взмахивая крыльями, не исчезла вдали, превратившись в темную точку. Тогда он почувствовал себя спокойней; но в то же время у него явилось ощущение пустоты.

Ибо он не мог оторвать своих взоров от синего, сияющего неба, и бесконечное его пространство, где он не находил уже для глаз своих точки опоры, заставило его почувствовать себя таким потерянным, таким заброшенным. Ему казалось, что все вокруг него внезапно изменилось, так что он не мог ни в чем больше разобраться. И он думал, беспомощно и жалобно, как дитя: «Что мне делать? Куда идти, куда направить путь? »

«Как удивительно светит солнце! » – подумал он затем. – Никогда не видал я раньше, чтоб оно так светило! Уж не лик ли это Господень? Быть может, солнце‑ то и есть Господень лик! – Потом он расхохотался при мысли, что Иоанн назвал бы это языческим лжеучением: «Иоанн! Какое ему дело до Иоанна! »

Внезапно перед ним мелькнуло чье‑ то лицо; у него как‑ то странно сжалось сердце, и он снова уцепился за прежний ход своих мыслей.

«Все это – одно воображение! » – думал он торопливо и напряженно: «Солнце и вчера так светило, и все прежние дни, – это одно лишь воображение! Только бы мне знать, куда мне идти! А что, думает ли кто‑ нибудь другой в это мгновение о том же, о чем думаю я? » – внезапно пришло ему в голову: «Кто‑ нибудь другой! »

Он поспешно привстал, точно пробудившись от сновидения, ибо в этот самый миг он проникся сознанием, что, пока он лежал здесь, бездеятельный, отдавшийся во власть сонных грез, вокруг него были все люди, ужасающее множество людей, и все они шли, поглощенные своими собственными мыслями, занятые своими собственными делами, устремляясь к своим собственным целям! Это сознание было так ярко, что ему показалось, будто он видит всех этих людей, точно ползающих в муравейнике, и его охватил завистливый страх, как бы его не задавили в этой толпе, не отпихнули, как бы не отняли у него его доли в добыче. И с ужасом думал он о том времени, которое для него пропало; ему представлялось, что никогда не удастся ему его наверстать.

Но теперь точно внезапный свет озарил его, и ему стало ясно, что он должен делать. Как это он раньше не сообразил! Он должен идти домой; разумеется, он должен идти домой.

Он вдруг увидел перед собой всю свою прежнюю жизнь, ощутил в себе вновь мысли, желания и порывы, владевшие им прежде, и его охватило тревожное стремление выздоравливающего снова вернуться ко всему этому, чтобы увериться, что все осталось по‑ прежнему.

Руками, дрожащими от нетерпения, взял он свой посох и встал. Вид этой местности вызывал в нем такое же отвращение, какое чувствует больной к одру своих страданий. «Только бы мне уйти прочь отсюда», – думал он: «Только бы добраться до дому! »

Он попытался выяснить по положению солнца, в какую сторону ему держать свой путь, и пошел крупными, решительными шагами, неотступно устремляя взор вперед. У него было такое чувство, точно он оставляет здесь часть самого себя, все то, что мучило его последние сутки, и одна единственная мысль наполняла его, – вернуться домой, домой!

VII

Спустя несколько дней по возвращении Иуды пришла домой и его мать. Ее взяли с собой какие‑ то сострадательные путники, которым было с ней по дороге.

Она сильно изменилась за эти дни. Погас тот свет, которым энтузиазм и вера озаряли ее лицо, и тело ее еще больше пригнулось к земле.

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒