ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Через два года после бегства Камаля состояние Зулемы более или менее стабилизировалось, надрывное отчаяние сменилось в ее душе мрачной меланхолией; к ней вернулись аппетит и сон, но, похоже, уже ничто не могло пробудить в ней интерес к жизни; день за днем она неподвижно сидела в плетеном кресле, созерцая фонтанчик, бивший в нашем внутреннем дворике, и окружавшие его кусты, деревья и папоротники. О чем она при этом думала и думала ли вообще – никто не знал. Ее глаза чуть оживлялись, лишь когда по радио передавали очередную часть сериала или когда я рассказывала ей сказки; впрочем, я далеко не уверена, что она понимала услышанное, потому что владение испанским языком к ней, похоже, так и не вернулось, словно пережитое потрясение начисто стерло чужой язык из ее памяти. Риад Халаби купил жене телевизор, но та словно и не заметила столь редкого и дорогого по тем временам подарка; качество изображения в те годы оставляло желать лучшего – телевизионный сигнал был очень слабым, а сам приемник еще весьма несовершенным. По экрану двигались какие‑ то тени, лишь отдаленно напоминавшие людей. Порой передачи выглядели так, словно трансляция шла откуда‑ то с другой планеты. В итоге, убедившись в том, что от этого ящика жене ни тепло ни холодно, Риад Халаби переставил телевизор в помещение магазина, чтобы порадовать хотя бы клиентов. Хозяйка больше не вспоминала и, по крайней мере вслух, не оплакивала несостоявшуюся любовь; ею овладело уже привычное состояние неизбывной лени. Наверное, ей было легче всего существовать в плену неподвижности, однообразия и скуки и не предпринимать никаких усилий, чтобы вернуться к нормальной жизни. Примерно в это время ее начали посещать мысли о смерти – об этом высшем, с ее точки зрения, проявлении лени и покоя. После смерти не придется тратить силы ни на что, даже на то, чтобы сердце гнало кровь по сосудам, а легкие наполнялись воздухом и перерабатывали полученный кислород. Полный покой, полное блаженство – ни о чем не думать, ничего не чувствовать, никем не быть. Почуяв неладное, муж посадил ее в фургончик и повез в больницу – в ближайший к Аква‑ Санте крупный город, добираться до которого нужно было часа три. Там ее осмотрели, сделали анализы, прописали какие‑ то таблетки‑ антидепрессанты и сказали, что в столице есть врачи, которые, скорее всего, вылечили бы впавшую в прострацию женщину новым методом – достаточно сильными и ощутимыми электрическими разрядами; применение таких достижений науки к собственной жене Риад Халаби счел недопустимым.

– Вы вылечитесь в тот день, когда снова начнете смотреть на себя в зеркало, – говорила я и усаживала хозяйку перед большим зеркалом, надеясь, что к той вдруг вновь вернется желание кокетничать и выглядеть красивой. – Зулема, помните, какой белой была раньше ваша кожа? Хотите, я накрашу вам глаза?

Но покрытое амальгамой стекло отражало лишь бесформенный, расплывшийся силуэт морской медузы.

Постепенно мы как‑ то свыклись с тем, что Зулема – это что‑ то вроде большого изнеженного растения; жизнь в доме вернулась в привычное русло, «Жемчужина Востока» работала как раньше, а у меня вновь появилось время, чтобы ходить на занятия к учительнице Инес. Поначалу я едва могла прочитать без запинки пару слогов, а мой почерк до ужаса напоминал каракули, какими пытаются изложить свои мысли дети дошкольного возраста. Тем не менее мое невежество не было чем‑ то необычным в этих краях: по правде говоря, большая часть жителей Аква‑ Санты вообще не умела ни читать, ни писать. Учись, девочка, обязательно учись, только грамотная женщина сможет сама зарабатывать себе на жизнь и быть независимой от мужа; независимость – это главное в жизни, говорил мне Риад Халаби и добавлял: кто платит, тот и музыку заказывает. Особо уговаривать меня не приходилось; мне нравилось учиться – история, родной язык, география: от всего этого я была просто в восторге. Сама сеньорита Инес прожила всю жизнь в Аква‑ Санте, но все стены в ее доме были увешаны географическими картами, и, когда мы обсуждали с ней новости, услышанные по радио, она показывала мне, где именно, в каких неведомых краях происходили те или иные события. Вооруженная энциклопедией, картами и знаниями своей учительницы, я мысленно путешествовала по всему миру. А вот с математикой дела у меня не заладились. Как же я оставлю на тебя магазин, если ты не можешь освоить таблицу умножения? – отчаянно заламывая руки, вопрошал турок. Я не обращала особого внимания на эти его слова и отдавала все свои силы овладению словом. Я читала словари, как самые захватывающие романы, могла часами подыскивать нужную рифму, сверять списки антонимов и синонимов или разгадывать кроссворды. К семнадцати годам мое тело обрело те формы, по которым меня можно узнать и сегодня. Черты моего лица также окончательно оформились, и я стала почти такой, какой остаюсь и сейчас. Я наконец перестала вертеться перед зеркалом, сравнивая себя с идеальными женщинами из кино и журналов; для самой себя я постановила, что могу считаться красивой хотя бы по той простой причине, что хочу этого. С тех пор я перестала переживать по поводу своей внешности и принимала себя такой, какой создала меня природа. Волосы у меня были длинные, и я лишь перехватывала их резинкой, чтобы они не мешали мне в работе. Носила я в основном хлопчатобумажные платья, которые сшила себе сама, а главной моей обувью были самые простые парусиновые туфли или шлепанцы. Время от времени кто‑ нибудь из местных парней или шоферов, останавливавшихся у нашего магазина, чтобы выпить пива, говорил мне что‑ то вроде комплиментов и даже делал кое‑ какие намеки, но Риад Халаби мгновенно отгонял от меня непрошеных ухажеров – ни дать ни взять ревнивый отец, берегущий единственную дочь.

– Да ты только посмотри на них, девочка моя, это же деревенщина, мужланы неотесанные. Нет, мы Подыщем тебе другого мужа, обеспеченного, а главное, такого, который будет тебя уважать.

– Зулема без меня пропадет. Да и не хочу я замуж, зачем мне это надо?

– Женщина должна быть замужем, без мужа она словно и не живет по‑ настоящему; рано или поздно незамужняя женщина высыхает изнутри, у нее портится кровь, и она начинает болеть. Но ты не бойся, не забывай, что ты еще совсем молодая, и с замужеством можно пока подождать. Ты хорошенько продумай, чего хочешь добиться, как собираешься жить в будущем. Почему бы Тебе не выучиться на секретаршу? Нет, пока я жив, работать тебе не придется, уж как‑ нибудь я смогу тебя прокормить. Но кто его знает, в жизни всякое может случиться, и лучше иметь какую‑ то профессию – даже для собственного спокойствия. Вот придет время подыскивать тебе жениха, и мы с тобой купим красивое платье и отправим тебя в парикмахерскую, чтобы тебе сделали модную прическу – ну, какие сейчас носят.

Я буквально пожирала все книги, какие только попадали мне в руки, помогала хозяину в магазине, помогала по хозяйству в доме и ухаживала за Зулемой. Свободного времени у меня оставалось совсем немного, и я не была склонна тратить его на размышления о собственной судьбе и о том, что происходит внутри меня; когда в моих историях все чаще стали встречаться какая‑ то тревога, беспокойство и еще не оформленное в словах желание что‑ либо изменить, я не связала это с тем, что происходило у меня в душе. Учительница Инес предложила мне записывать сказки в специальный блокнот. Неожиданно эта затея увлекла меня с головой: я просиживала за столом долгие часы, порой за полночь, и по утрам вставала невыспавшаяся, с красными глазами. И все же это были лучшие часы моих суток, таких одинаковых, похожих друг на друга. Я стала подозревать, что окружающая меня реальность на самом деле не существует, что реальность – это какая‑ то вязкая, бесформенная, ускользающая субстанция, которую мои органы чувств способны воспринимать лишь частично. Я не видела доказательств того, что все мы воспринимаем ее одинаково. Как знать, может быть, Зулема, Риад Халаби и все остальные воспринимают окружающий мир совсем по‑ другому, видят его в других красках и слышат другие звуки – не такие, что доносятся до моего слуха. Если это так, то получается, что каждый человек живет в полном одиночестве. Эта мысль внушала мне ужас. Утешение я находила лишь в том, что у меня был дар брать эту бесформенную массу, это желе и лепить из него то, что мне хочется: не пародию на окружающий мир вроде мушкетеров и сфинксов моей бывшей хозяйки‑ югославки, а настоящий мир, настоящую реальность, населенную живыми людьми, действующими по законам и правилам, которые я сама устанавливала для них и меняла по своему желанию. От меня, лишь от меня одной зависело существование того, что рождалось, умирало или происходило в неподвижном слежавшемся песке, в котором рождались мои сказки. Я могла наполнять свои истории всем, чем мне хотелось; чтобы вдохнуть жизнь в каждого из сотворенных моей фантазией персонажей, достаточно было одного моего слова. Порой мне казалось, что эта вселенная, сотканная из иллюзорной ткани фантазий и воображения, обретает более четкие и устойчивые черты, чем странный и непостижимый окружающий мир, населенный живущими без всякой цели и смысла существами из плоти и крови.

Риад Халаби продолжал жить точно так же, как и раньше, – помогая, советуя, что‑ то для кого‑ то организовывая, оказывая услуги – в общем, занимаясь не столько собой, сколько проблемами как ближних, так и не самых близких ему людей. Его выбрали председателем местного спортивного клуба, да и вообще мало что в жизни нашего городка происходило без его непосредственного участия. Два раза в неделю по вечерам он куда‑ то исчезал, ничего мне не объясняя. Возвращался он обычно очень поздно, практически уже под утро. Услышав, как он осторожно открывает дверь в патио, я, чтобы не смущать его, поспешно гасила свет и делала вид, что давно сплю. Если не считать этих его ночных эскапад, мы жили практически так же, как и раньше, – как отец с дочерью. Мы вместе ходили в церковь на воскресную мессу: я согласилась на это, чтобы не сердить Риада Халаби; он как‑ то пожаловался, что не всем в городке нравится мое более чем сдержанное отношение к религии, по крайней мере так ему не раз говорила учительница Инес; при этом для себя лично он решил, что ввиду отсутствия в этих краях мечетей Аллах не будет против, если Риад станет молиться ему в христианском храме; дополнительным смягчающим обстоятельством было то, что ему, как мужчине, не приходилось участвовать в ритуалах мессы, потому что большую часть времени он вместе с другими мужчинами стоял позади скамеек. Здесь, в задних рядах, никто особо не торопился падать на колени, когда священник читал соответствующие фрагменты Священного Писания. Риад Халаби был вполне согласен с мужской половиной населения, считавшей, что этот ритуал и принимаемая при его исполнении поза не слишком способствуют поддержанию высокого авторитета мужчины в глазах женщин. Таким образом, он спокойно бурчал себе под нос мусульманские молитвы, не привлекая к своей персоне особого внимания. Наградой за часы, проведенные в церкви, для нас обоих было кино. Мы не пропускали ни одного фильма, показываемого в новом кинотеатре Аква‑ Санты. Если в программе было что‑ нибудь романтическое или музыкальное, мы брали с собой Зулему, которую приходилось вести с обеих сторон под руки, как инвалида.

Когда закончился очередной сезон дождей и строители наконец починили дорогу, размытую вышедшей из берегов рекой, Риад Халаби снова засобирался в столицу, поскольку на складе «Жемчужины Востока» почти не осталось никаких товаров. По правде говоря, оставаться наедине с Зулемой мне было совсем не по душе. Ты пойми, девочка, словно извинялся хозяин, это моя работа, я должен съездить в город и привезти все для магазина; если бы не наш магазинчик, мы давно бы разорились; ты не скучай и не волнуйся, я скоро вернусь и привезу тебе много подарков. Я кивала и не осмеливалась признаться, что до сих пор, хотя прошло уже много времени, боюсь оставаться одна в полупустом доме, где сами стены, казалось, насквозь пропитались запахом греха, свершенного Камалем. Иногда этот молодой человек даже снился мне, а в сумерках или ночной темноте я чувствовала его запах, исходящий от него жар и, как наяву, видела его обнаженное тело и обращенный в мою сторону напряженный член. В таких случаях я начинала звать маму и просила ее выгнать привидение. Иногда, к моему удивлению, она отказывалась выполнить мою слезную просьбу. По правде говоря, отсутствие Камаля в доме было настолько заметно, что я даже начинала удивляться, как мы смогли выдержать его присутствие. По ночам пустота, оставшаяся после его исчезновения, занимала, как мне казалось, все свободные комнаты, обволакивала вещи и заполняла собою время.

Риад Халаби уехал в четверг рано утром, но лишь в пятницу за завтраком Зулема поняла, что мужа рядом нет, и, к моему удивлению, с трудом разомкнув губы, произнесла его имя. В первый раз за долгое время она проявила хоть какой‑ то интерес к происходящему вокруг. Сначала я даже испугалась, не является ли это первым симптомом наступающего нового кризиса в ее состоянии; тем не менее, когда Зулема наконец уяснила, что мужа нет дома, я заметила на ее лице даже некоторое оживление. Чтобы как‑ то развлечь хозяйку, я после обеда усадила ее во дворике и стала искать спрятанные драгоценности. Мы не доставали их из тайника уже несколько месяцев, и я не сразу нашла то место, где в последний раз спрятала шкатулку. На поиски я потратила, наверное, не меньше часа. Наконец извлекла сокровища Зулемы из‑ под земли и разложила перед нею. Протирая украшения одно за другим, я без особой очередности навешивала их на нее. В ее ушах засверкали серьги с драгоценными камнями, на каждом пальце появилось по кольцу или перстню, а то и не по одному, все ожерелья, бусы и цепочки я повесила ей на шею, а руки от запястьев до локтей унизала многочисленными браслетами. Украсив ее, как новогоднюю елку, я отправилась в комнату за зеркалом.

– Посмотрите, какая вы красивая, как статуя какой‑ нибудь богини…

– Спрячь все это где‑ нибудь в новом месте, – приказала Зулема по‑ арабски; потом одну за другой сняла побрякушки и вновь впала в состояние, близкое к прострации.

Мысленно я согласилась с хозяйкой, что пора подыскать новый тайник для ее сокровищ. Сложив все украшения в шкатулку, я завернула ее в пластиковый пакет и пошла за дом, на пустырь, заросший сорной травой и кустарником. Кое‑ где на этом клочке земли росли невысокие деревья. Под одним из них я вырыла яму, куда и положила шкатулку, а затем, утоптав хорошенько землю, острым осколком камня сделала на коре дерева отметину, чтобы в следующий раз не тратить много времени на поиски клада. Я уже слышала, что местные крестьяне прячут накопленные деньги именно таким образом: закапывание банок и мешков с деньгами было настолько обычным делом, что много лет спустя, когда в этих краях стали прокладывать новую автостраду, бульдозеры неоднократно выкапывали из земли груды монет и банковских билетов, к тому времени абсолютно обесценившихся из‑ за бушевавшей в стране инфляции.

Вечером, когда стемнело, я приготовила Зулеме ужин, уложила ее, а затем села шить в галерее внутреннего дворика. Мне было грустно: я скучала по Риаду Халаби; в доме было на редкость тихо, в патио почему‑ то не раздавалось ни звука – не шелестел в листьях ветер, даже цикады и те молчали. Лишь к полуночи я решила ложиться спать. Зажгла все лампы, закрыла жалюзи в комнатах, чтобы в дом не наползли жабы, но оставила открытой заднюю дверь, чтобы иметь возможность спастись бегством, если ночью вдруг появится призрак Камаля или еще кто‑ нибудь из персонажей моих кошмаров. Прежде чем лечь спать, я на всякий случай еще раз заглянула в комнату Зулемы и убедилась, что та крепко спит, укрытая тонкой простыней.

Проснулась я, как всегда, на рассвете; привычно, даже машинально пошла на кухню, приготовила кофе и, налив его в маленькую чашку, собралась отнести бодрящий напиток хозяйке. Проходя через патио, я попутно выключала оставленный с вечера свет. При этом я обратила внимание, что лампочки были покрыты почти непроницаемым слоем налипших на горячее стекло ночных бабочек. Наконец дошла до комнаты хозяйки, открыла дверь и переступила порог.

Зулема не лежала на кровати, как обычно: половина ее тела сползла на пол и лишь верхняя часть туловища, неестественно выгнувшись, покоилась на сбитой простыне; голова была повернута к стене, руки и ноги раскинуты в стороны. Красная лужа уже успела впитаться в ткань ночной рубашки и простыни. В комнате стоял неприятный запах, перебивший нежный аромат лепестков в фаянсовой чаше. Я медленно подошла ближе к Зулеме, поставила чашку на прикроватный столик, наклонилась над постелью и повернула голову хозяйки. Мне стало ясно: она выстрелила себе в рот из пистолета, и пуля, разворотив ей нёбо, вышла через затылок.

Я подняла с пола пистолет, протерла его и положила в ящик комода между стопками нижнего белья Риада Халаби – туда, где оружие всегда и хранилось. Затем стащила труп на пол и поменяла белье на кровати. Налив воду в таз, я взяла губку и полотенце, сняла с мертвой хозяйки ночную рубашку и стала мыть ее уже успевшее остыть тело. Мне почему‑ то не хотелось, чтобы посторонние люди увидели ее в неприглядном виде. Я закрыла ей глаза, наложила на веки тени, причесала и надела на покойную ее лучшую ночную рубашку. Вновь положить ее на постель оказалось страшно трудной задачей. Смерть словно превратила ее тело в неподъемный камень. Убрав в комнате, я наконец смогла перевести дух и, подсев к мертвой Зулеме на край кровати, рассказала ей последнюю сказку про любовь; за окном тем временем наступило утро нового дня, на улице послышался шум – это в городок входили индейцы, целое племя вместе с детьми, стариками и собаками; они, как всегда по субботам, шли просить милостыню.

* * *

Вождь племени – человек без возраста, одетый в белые штаны и соломенную шляпу, – был первым, кто в тот день побывал в доме Риада Халаби. Он заглянул к нам в расчете на сигареты, которыми турок угощал индейцев каждую неделю. Увидев, что магазин еще закрыт, вождь обошел дом и зашел в патио через заднюю дверь, которую я с вечера оставила открытой. В нашем дворике в этот ранний час было еще свежо и прохладно; вождь прошел мимо фонтана, миновал галерею и заглянул в спальню Зулемы через открытую дверь. Не узнать меня он не мог – мы часто виделись, когда он заходил в «Жемчужину Востока». Его взгляд скользнул по чистым простыням, по мебели из темного дерева, блестевшего под слоем лака, по туалетному столику с зеркалом и серебряными расческами и задержался на трупе моей хозяйки, которая в своей вышитой и украшенной кружевами ночной рубашке выглядела как почившая святая в гробу, выставленном в часовне. Индеец не мог не заметить и груду пропитанных кровью тряпок – ночную рубашку и постельное белье, которые я еще не вынесла из комнаты. Он подошел ко мне и молча положил руки мне на плечи. В тот миг я почувствовала, что возвращаюсь в реальность из какого‑ то далекого путешествия. Это возвращение сопровождалось вырвавшимся из моей груди так долго сдерживаемым отчаянным криком.

Когда в дом ворвались полицейские в касках, вразнобой отдававшие бестолковые противоречивые приказы, я сидела все так же неподвижно на краю кровати, а индеец стоял рядом со мной, сложив руки на груди. Все его племя собралось в нашем патио и напоминало остановившийся на постой обнищавший цыганский табор. Вслед за ними в патио и в сам дом потянулись жители Аква‑ Санты; они перешептывались, толкались, пытались рассмотреть, что произошло в комнате хозяйки, а заодно с любопытством разглядывали внутреннее убранство дома турка, где никто из них не был с того дня, когда здесь устроили пир горой по поводу приезда Камаля. Окинув взглядом комнату Зулемы, командир полицейских – лейтенант – взял руководство операцией на себя. Для начала он решил освободить помещение от посторонних и заставить изрядно шумевшую толпу зевак замолчать. Для этого он воспользовался простым и, как оказалось, эффективным способом: одного выстрела в потолок хватило, чтобы в комнате остались лишь те, чье присутствие, по мнению лейтенанта, не угрожало сохранности отпечатков пальцев. Сумев заставить толпу замолчать и обратив таким образом на себя всеобщее внимание, он продолжил спектакль и, к изумлению зрителей, надел на меня наручники. Это зрелище поразило всех собравшихся в доме, включая и подчиненных самого лейтенанта. Как‑ никак, начиная с тех времен, когда заключенных из тюрьмы Санта‑ Мария использовали на прокладке дорог через горы и сельву – а было это много лет назад, – в Аква‑ Санте не видели, чтобы людей заковывали в наручники.

– Сидеть, и смотри у меня – отсюда ни шагу, – скомандовал мне офицер, после чего его подчиненные стали обыскивать комнату в поисках орудия убийства.

В ходе обыска они обнаружили таз и окровавленные полотенца, конфисковали деньги из магазина и серебряные расчески; индейца, который упорно не хотел уходить из комнаты и пытался прикрыть меня от полицейских своим телом, они просто‑ напросто бесцеремонно вытолкали за дверь. В какой‑ то момент в комнату вбежала сеньорита Инес – еще в домашнем халате, потому что в субботу уроков в школе не было, а для того, чтобы провести в здании уборку, можно было встать и попозже. Она хотела поговорить со мной, но лейтенант категорически запретил всякие разговоры с задержанной.

– Нужно срочно сообщить турку! – воскликнула учительница, но, как я поняла, никто толком не знал, где его разыскивать.

Толпа посторонних людей, гул голосов, резкие окрики полицейских, беготня и топот множества ног – все это абсолютно не соответствовало привычной обстановке в нашем доме. Я поймала себя на том, что прикидываю, сколько дней понадобится мне на отмывание полов и приведение всех помещений и дворика в порядок. Словно забыв, что Риада Халаби здесь нет, я мысленно спрашивала, чем мы заслужили такое неуважение со стороны соседей; мне было непонятно, почему посторонние люди уносят завернутый в простыню труп Зулемы, не дождавшись возвращения ее мужа. Я хотела закричать, но поняла, что все крики, стоны и слова застряли у меня в груди. Я не могла издать ни звука. Последнее, что сохранилось у меня в памяти перед тем, как меня поволокли в полицейский джип, было лицо индейского вождя, который подался вперед и негромко, практически на ухо сказал мне несколько слов, которые я не сумела толком разобрать и тем более понять.

Меня затолкали в камеру на первом этаже комендатуры; это было маленькое и до ужаса душное помещение. Мне захотелось пить, и я попыталась позвать кого‑ нибудь, чтобы попросить воды. Слова рождались во мне, росли, поднимались из груди к горлу, эхом звучали в голове и даже заставляли двигаться губы, но почему‑ то в последний момент отказывались срываться с них и словно приклеивались к нёбу. Покопавшись в памяти, я извлекла из нее самые светлые образы своего прошлого: причесывающую меня и при этом что‑ то напевающую маму, маленькую девочку, лихо скачущую верхом на забальзамированной пуме, волны, обрушивающиеся на скалистый берег в столовой особняка старого холостяка и его сестры, игры с Эльвирой в похороны понарошку и саму Эльвиру, ставшую мне бабушкой. Я закрыла глаза и решила ждать, сколько потребуется. Прошло, наверное, несколько часов, и за мной пришел сержант, которого я прекрасно знала: буквально накануне он заходил к нам в «Жемчужину Востока», и я продавала ему тростниковую водку. Он отвел меня в кабинет дежурного офицера, сказал, чтобы я встала посреди комнаты, а сам начал устраиваться поудобнее за школьной партой, стоявшей в одном из углов комнаты. Когда начался допрос, сержант стал записывать мои показания; делал он это не без труда: слишком медленно и с очень уж большими усилиями выходили из‑ под его пера буквы, складывавшиеся в слова. Кабинет был выкрашен какой‑ то буро‑ зеленой краской, а помимо парты убранство помещения составляли несколько металлических скамеек, стоявших вдоль стен, и водруженный на небольшой помост письменный стол самого офицера. Это было сделано, по всей видимости, для того, чтобы, даже сидя за столом, офицер не терял ощущения физического превосходства над задержанным. Лопасти закрепленного под потолком вентилятора лениво месили густой влажный воздух. Переносить липкую жару, висевшую в комнате, легче не становилось. Я вдруг вспомнила арабский фонтан в нашем доме, журчание воды, бегущей по камням и керамическим желобам, кувшин с ананасовым соком, который учительница Инес ставила на стол, когда я приходила к ней заниматься. Наконец в кабинет вошел лейтенант; он встал передо мной и неожиданно не то прокричал, не то по‑ собачьи пролаял:

– Фамилия, имя!

Я попыталась сказать, как меня зовут, но слова вновь будто зацепились якорем где‑ то внутри меня, и я не смогла заставить их вырваться наружу.

– Это Ева Луна, турок ее где‑ то подобрал, когда ездил в столицу. Она тогда еще совсем ребенком была, господин лейтенант, я вам о ней рассказывал, разве вы не помните? – сказал сержант.

– Заткнись, тебя, козел, никто не спрашивает.

Он подошел ко мне с пугающе спокойным выражением лица и в упор посмотрел мне в глаза, а затем окинул взглядом с ног до головы. При этом его губы скривились в недоброй ухмылке; вообще‑ то он был ладным и веселым парнем, вызывавшим смятение в душах многих девушек и молодых женщин в Аква‑ Санте. В наш городок его занесло года два назад, когда после выборов началась кампания, называвшаяся ротацией кадров; на самом же деле все свелось к тому, что на самых разных уровнях чиновников, включая и стражей порядка, занимавших наиболее престижные и «хлебные» места, заменили на тех, кто успел проявить лояльность к партии, оказавшейся у власти. Естественно, с лейтенантом мы тоже были знакомы, он частенько заходил к Риаду Халаби, и иногда тот приглашал его сыграть в домино.

– Зачем ты ее убила? Обокрасть хотела? Говорят, жена турка хранила целые сокровища закопанными в патио. Отвечай, шлюха! Куда ты спрятала украденные драгоценности?

Мне потребовалась, наверное, целая вечность, чтобы восстановить в памяти страшную картину того, что произошло утром: пистолет, окоченевшее тело Зулемы и все то, что я делала вплоть до появления в доме индейца. Лишь теперь до меня дошел весь трагический смысл случившегося, и, осознав это, я окончательно онемела и уже даже не пыталась отвечать на вопросы. Офицер выждал несколько секунд, а затем занес руку, чуть откинулся назад и со всей силы ударил меня в лицо кулаком. Что было потом, я не помню. Очнулась я все в том же кабинете, привязанная к стулу. Кроме меня, в помещении никого не было, и я не сразу поняла, что, пока я была без сознания, с меня сняли всю одежду. Больше всего в те минуты меня мучил не стыд или страх, а жажда. Да, ананасовый сок, вода в фонтане… За окном уже стемнело, и комнату освещала лампочка, висевшая под потолком рядом с вентилятором. Я попыталась шевельнуться, но у меня болело все тело, а больше всего ожоги от затушенных о мои ноги сигарет. Через некоторое время в кабинет вошел сержант; он был без фуражки, его рубашка насквозь пропотела, а на щеках уже проступила успевшая вырасти за день щетина. Он стер кровь с моих губ и откинул спадавшие на лицо волосы.

– Знаешь, ты бы лучше призналась. Не думай, что наш лейтенант так быстро от тебя отвяжется, он считай еще только начал развлекаться… Знаешь, что он иногда вытворяет с женщинами?

Взглядом и нечленораздельными звуками я попыталась рассказать ему, что произошло в комнате Зулемы, но буквально через несколько секунд все вокруг меня закружилось, мир подернулся пеленой, и я вдруг увидела, что сижу в углу комнаты на полу, спрятав лицо между поджатыми коленями, вокруг шеи намотана коса, и я беззвучно, одними губами зову маму.

– Какая же ты упрямая, хуже мула, – пробормотал сержант, в голосе которого я услышала искреннее сочувствие.

Он сходил за водой и поддержал мне голову, пока я пила; затем, намочив платок, он аккуратно протер мне лицо и промокнул следы побоев на шее и плечах. Наши взгляды встретились, и он заботливо, по‑ отечески улыбнулся мне:

– Ева, я хотел бы тебе помочь, я не хочу, чтобы он над тобой издевался, но пойми, не я здесь начальник. Расскажи мне, как ты убила жену турка и где спрятала то, что украла, а я тогда договорюсь с лейтенантом, чтобы он немедленно отвез тебя в город, где есть судья по делам несовершеннолетних. Ну, рассказывай… ты что, язык проглотила? Вот, попей еще водички, может, придешь в себя и поймешь, что я стараюсь все сделать как лучше для тебя.

Я выпила три стакана кряду; ощущать, как вода смачивает пересохший рот, было подлинным блаженством, и мои губы непроизвольно расплылись в улыбке. Сержант развязал мне руки, набросил на меня платье и ласково погладил по щеке:

– Бедняжка… Лейтенанта не будет пару часов, он ушел в кино и после сеанса наверняка завернет куда‑ нибудь попить пива, но потом он вернется, это уж точно. Что он с тобой делать будет – даже подумать страшно, поэтому давай договоримся: как только он объявится, я хорошенько ударю тебя, ты уж не обижайся, и ты потеряешь сознание, тогда он, может быть, оставит тебя в покое до утра… Кофе хочешь?

* * *

Риад Халаби узнал страшную новость гораздо раньше, чем она просочилась на страницы газет. Тревожную весть передавали из уст в уста лесными дорогами и тайными тропами, она облетела полстраны, стремительно пробежала по улицам столицы, заглядывая в дешевые отели и на склады галантерейных товаров и прочих мелочей; в конце концов она добралась до задних дверей единственного в стране арабского ресторана, в котором не только подавали соответствующую еду и играла восточная музыка, но была и парная баня на втором этаже; кроме того, ресторан был известен тем, что здесь по вечерам креолки, переодетые одалисками, исполняли знаменитый танец семи покрывал. За одним из столиков сидел Риад Халаби и радовался жизни, отдавая должное стоявшей перед ним огромной тарелке, на которую повар выложил сразу несколько типичных арабских блюд. Неожиданно к столику подошел официант и передал Риаду Халаби новость, которую сообщил ему помощник повара – индеец из того самого племени, один из кланов которого еженедельно посещал наш городок. Судя по всему, вождь убедил соплеменников использовать тайный индейский телеграф в самом скоростном режиме, в результате чего Риад Халаби узнал о случившемся уже в субботу вечером. Он тотчас же сел за руль и гнал свой старый фургончик с такой скоростью, какую только мог развить мотор его развалюхи. К счастью, машина выдержала эту гонку, и он оказался в Аква‑ Санте рано утром, как раз когда лейтенант вновь собирался приступить к допросу подозреваемой.

– Немедленно отдайте мне мою девочку, – потребовал Риад Халаби.

К тому времени меня уже снова привели в зелено‑ бурый кабинет и, сорвав платье, привязали к стулу; услышав голос хозяина, я даже не сразу узнала его, потому что вплоть до того дня ни разу не слышала, чтобы он говорил так властно и сурово.

– Пойми, турок, я не имею права отпустить подозреваемую, это не разрешается, войди в мое положение, – вкрадчиво сказал лейтенант.

– Сколько?

– Смотри‑ ка, соображаешь. Пошли в кабинет и все обсудим наедине.

Договориться с лейтенантом удалось, но если тот все же смог нарушить инструкцию и освободить меня из‑ под стражи, то спасать мое честное имя и прятать меня от вездесущих журналистов было уже поздно. Мои фотографии анфас и в профиль, пусть и с черным прямоугольником на месте глаз и переносицы, ибо я была еще несовершеннолетней, появились в столичных газетах, а затем и в открытой полицейской хронике; информация вышла под странным заголовком: «Убита той, которую считала родной по крови». Из того, что там говорилось, выходило, что меня обвиняют в убийстве женщины, которая когда‑ то спасла меня, вытащив тонувшую сиротку из реки и удочерив. У меня и по сей день хранится пожелтевшая, едва ли не рассыпающаяся в руках газета с этой статьей. Я перечитывала журналистские бредни столько раз, что в какой‑ то момент поймала себя на мысли, будто готова уже поверить: именно так все и было.

– Ну‑ ка быстро приведи ее в порядок, пусть турок забирает ее, раз он хочет, – приказал лейтенант сержанту после разговора с Риадом Халаби.

Сержант, как мог, отмыл грязь и кровь с моего лица и тела, но платье надевать не стал: оно было насквозь пропитано кровью – Зулемы и моей. Впрочем, мне было так плохо, что я даже обрадовалась, когда, прикрывая мою наготу, сержант не стал надевать платье, а накинул на плечи влажное, приятно холодившее кожу одеяло. Он попытался слегка причесать меня, но, несмотря на все усилия, вид у меня был жалкий. Увидев, что со мной сделали, Риад Халаби не смог сдержать возмущенного крика:

– Да что же это вы сотворили с моей девочкой, звери!

– Не вздумай куда‑ нибудь жаловаться, турок, – предупредил лейтенант, – твоей же девчонке хуже будет. И главное, не забывай: я делаю тебе одолжение и при этом серьезно рискую; сам понимаешь, нельзя просто так отпускать на поруки подозреваемую в убийстве. Вот скажи, почему ты так уверен, что не она убила твою жену?

– Вы же сами знаете, что Зулема покончила с собой!

– Ничего я не знаю. Это еще доказать надо. Ладно, уводи девчонку и смотри не зли меня, я ведь еще и передумать могу.

Риад Халаби обнял меня за плечи, и мы медленно побрели к выходу из комендатуры. Перешагнув порог и оказавшись на улице, мы увидели, что на площади собрались все наши соседи; на противоположной стороне плотной группой стояли индейцы, против обыкновения оставшиеся в Аква‑ Санте со вчерашнего вечера. Площадь словно замерла. Когда мы стали спускаться с крыльца комендатуры, никто не произнес ни слова; лишь когда мы направились к стоявшему чуть поодаль фургончику, вождь племени начал исполнять какой‑ то ритуальный танец, с силой топая ногами по земле, что вызывало звук, похожий на приглушенную барабанную дробь.

– А ну пошли отсюда к чертям собачьим, чтобы духу вашего тут не было, пока я вас не перестрелял! – в ярости заорал лейтенант.

Учительница Инес больше не могла сдерживаться и, воспользовавшись опытом наведения порядка, накопленным за долгие годы преподавания в сельской школе, решительно встала на пути лейтенанта и плюнула ему прямо на ноги. Бог тебя накажет, сказала она четко и громко, так что ее услышали все на площади. Сержант, оставшийся в дверях, даже попятился, ожидая худшего, но у офицера хватило благоразумия не переходить к активным действиям. Он промолчал и лишь язвительно ухмыльнулся, глядя в лицо учительнице. Никто не сдвинулся с места, пока Риад Халаби не усадил меня в машину и не завел мотор. Лишь после этого индейцы развернулись и направились к проселочной дороге, уходившей в сельву. Жители Аква‑ Санты тоже потянулись с площади, кто шепотом, а кто вполголоса проклиная полицию и призывая Небо обрушить на этих нелюдей самые жестокие кары. Вот что получается, когда в маленький город приезжают люди со стороны, сказал хозяин, сев за руль, ведь ни один из этих бездушных негодяев не родился в Аква‑ Санте, будь офицер местным, он не посмел бы вести себя так по‑ скотски.

Мы вошли в дом. Все двери и окна были распахнуты, но в помещении по‑ прежнему висел удушливый запах страха. В доме все было перевернуто вверх дном, многих вещей недоставало – здесь явно устроили обыск, закончившийся мародерским грабежом. Это всё полицейские, заверили нас соседи; это всё индейцы, объяснили нам в полиции. В любом случае ощущение было такое, будто дом брали штурмом после долгой осады: половина посуды разбита, радиоприемник и телевизор исчезли, в погребе и на складе все перерыто, многих товаров не хватало, а то, что осталось, валялось на полу в полном беспорядке. Даже мешки с зерном, мукой, кофе и сахаром были вспороты, а их содержимое рассыпано по полу. Словно не замечая беспорядка и даже не задержавшись ни на миг, чтобы хотя бы приблизительно прикинуть ущерб, нанесенный прокатившимся по дому ураганом, Риад Халаби провел меня в спальню и уложил на ту самую кровать, где еще сутки назад лежала его покойная жена.

– Звери, что же они с тобой сделали… – сказал он, укрывая меня одеялом.

Лишь тогда ко мне наконец вернулся дар речи; слова стали вырываться одно за другим бесконечной цепочкой, словно цепляющиеся друг за друга строчки и куплеты какой‑ то бесконечной не то песни, не то молитвы, этот огромный, ну как его, нос, он указывал прямо на меня, но он меня не видел, а она, белая как никогда, вылизывала и сосала, цикады в саду, и ночь такая душная, все вспотели, они вспотели, и я тоже вспотела, я вам не сказала, думала, мы со временем все забудем, какая разница, он ведь все равно ушел, он испарился, растаял как мираж, она села на него верхом и будто проглотила его, ну хватит плакать, Зулема, кончилась любовь, нет ее больше, сильный такой и очень смуглый, и этот темный, почти черный, я боюсь этого слова, ну, как будто нос, он вонзился в нее, в меня нет, нет, только в нее, я надеялась, что она снова начнет есть, и будет просить меня рассказывать сказки про любовь, и будет перепрятывать свои украшения и протирать тряпочкой золото, я поэтому вам ничего не сказала, сеньор Риад, один выстрел, только я ничего не слышала, у нее нёбо было прострелено и рот вместе с губами стал почти как у вас, Зулема вся была в крови, все в крови, рубашка в крови, весь дом затопило кровью, а эти цикады сначала молчали, а потом чуть не оглушили меня, она на него верхом села и как будто его проглотила, он не выдержал и убежал, все вспотели, просто насквозь вымокли от пота, индейцы знают, что тут случилось, и лейтенант тоже знает, вы скажите ему, чтобы он меня не трогал, зачем он меня бьет, я клянусь, что ничего не сделала, я даже выстрела не слышала, а потом я ее переодела и положила на чистое белье, я не хотела, чтобы вы увидели ее такой, в крови, я ее вымыла и переодела в чистую ночную рубашку, там кофе, наверное, так и стоит, поднос с чашкой на ночном столике, я ее не убивала, это она, она сама, никого больше не было, вы скажите, пусть меня отпустят, это ведь не я, честное слово, это не я, не я, не я…

– Я знаю, девочка; успокойся, прошу тебя. – Риад Халаби баюкал меня, и по его щекам текли слезы гнева и жалости.

Сеньорита Инес вместе с моим хозяином лечили меня, накладывая на синяки холодные компрессы, а пока я спала, они перекрасили анилиновой краской мое лучшее платье в черный цвет. В этом платье, по их мнению, я должна была прийти на похороны; на следующий день меня по‑ прежнему била лихорадка, лицо опухло еще больше, но учительница настояла, чтобы я оделась, как полагается в таких случаях; траурный наряд был исполнен по всей форме, как того требует традиция, – черное платье, темные чулки и даже шляпка с вуалью. Похороны Зулемы состоялись позже, чем положено, потому что в городке не было судебно‑ медицинского эксперта: для проведения вскрытия пришлось вызывать официально практикующего патологоанатома из ближайшего крупного города. Ты просто обязана быть на похоронах, раз за разом повторяла мне учительница. Нужно действовать наперекор самым злым слухам и нелепым домыслам. Я даже удивилась той солидарности, которую проявили жители Аква‑ Санты в тот день. Самое главное, на похоронах отсутствовал священник; таким образом представитель Церкви сразу дал всем понять, что считает случившееся именно самоубийством; насколько я понимаю, мнение этого уважаемого человека было гораздо более значимым для горожан, чем слухи, усиленно распускаемые полицией. Из уважения к турку и ради того, чтобы выразить свое презрение лейтенанту, к могиле Зулемы пришел весь городок и каждый считал своим долгом подойти ко мне, приобнять за плечи и высказать свои соболезнования, словно я действительно была осиротевшей дочерью Зулемы, а вовсе не подозреваемой в ее убийстве.

Через два дня я уже чувствовала себя лучше и была в силах помогать Риаду Халаби приводить в порядок дом и магазин. Жизнь началась словно заново; мы не говорили о случившемся и старались не упоминать имен ни Зулемы, ни Камаля; тем не менее оба они по‑ прежнему появлялись в тенистом саду дворика, в галерее, в углах комнат, в полумраке кухни – он всегда голый, с горящими глазами, а она без изуродовавшей ее голову раны, пышная, белокожая, без пятен крови и капель спермы на теле, не то живая, не то уже мертвая, но умершая естественной смертью.

* * *

Несмотря на все старания учительницы Инес, недобрые слухи и домыслы сумели пустить корни в душах соседей: злая молва крепла и росла как на дрожжах; те самые люди, которые три месяца назад готовы были поклясться, что я ни в чем не виновата, начали перешептываться, что неспроста, мол, мы с Риадом Халаби живем в одном доме, не являясь при этом ни родственниками, ни супругами. Этим людям просто не дано было понять всю чистоту связывавших нас чувств и отношений. Некоторое время мы с хозяином ни о чем не догадывались, а когда недобрые слухи просочились наконец и к нам в дом, оправдываться и переубеждать кого‑ либо было уже поздно; молва обрисовала ужасную картину: турок и эта хитрая лиса – любовники, они убили сначала Камаля, сбросили труп в реку, а там уж течение и пираньи позаботились о том, чтобы его не нашли, а несчастная супруга если и не была свидетельницей убийства, то по крайней мере догадывалась о нем; от страха и отвращения у нее помутился рассудок, и эти двое в конце концов решили избавиться от нее тоже, чтобы она случайно не проболталась; а теперь они остались наконец в доме одни и каждую ночь устраивают оргии по еретическим мусульманским правилам, бедный турок, он вообще‑ то человек хороший, это не его вина, это все девчонка, настоящее исчадие ада – вскружила ему голову и затмила рассудок.

– Понимаешь, турок, я, конечно, не верю во все, что болтают люди, мне нужны доказательства, но ведь дыма без огня не бывает. Боюсь, придется мне назначить новое расследование, чтобы разобраться раз и навсегда, что случилось. Не могу я просто оставить все как есть, – заявил лейтенант.

– Сколько на этот раз?

– Пойдем в кабинет, там поговорим.

Вскоре Риад Халаби понял, что этот шантаж никогда не закончится: полиция так и будет тянуть с него деньги, а когда‑ нибудь все равно начнет новое расследование. В общем, стало ясно, что ситуация изменилась окончательно и бесповоротно и что жить так, как раньше, нам уже не удастся. Обратного пути у нас не было: похоже, весь город объединился в стремлении сделать нашу жизнь невыносимой. Для нас настало время расстаться. Риад Халаби сказал мне об этом осторожно, тщательно подбирая слова. Дело было под вечер, и мы сидели в патио, неподалеку от нашего любимого арабского фонтана. На хозяине была безукоризненная батистовая рубашка, выстиранная, накрахмаленная и тщательно отглаженная мною. Я смотрела в его большие печальные глаза, похожие на две крупные влажные маслины, и вспоминала все то доброе, что сделал для меня этот человек, и все прекрасные дни и часы, которые мы провели вместе, вспоминала, как мы играли в карты и домино, как читали друг другу вслух – он бегло, а я по слогам, как ходили в кино, как вместе готовили еду на кухне… Я вдруг поняла, что люблю этого человека всей душой, люблю той любовью, которую может зажечь в душе чувство благодарности. Теплое, приятное чувство волной пробежало по моему телу и слегка сдавило грудь. У меня загорелись глаза, я подошла к стулу, на котором он сидел, встала позади него и в первый раз за все время, проведенное рядом с ним, позволила себе прикоснуться к нему: я опустила руки на его плечи и положила подбородок ему на голову. Сколько времени я простояла так неподвижно, сейчас уже и не вспомнить. Он тоже не шевелился, предощущая то, что должно было вот‑ вот произойти между нами. Борясь со вспыхнувшим в нем желанием, он как‑ то неловко достал из кармана платок и прикрыл нижнюю часть лица. Нет, убери, потребовала я и, не дожидаясь, пока он выполнит мою просьбу, выхватила платок из его рук и швырнула лоскут почти прозрачной ткани на пол. Потом стремительно обошла стул и не задумываясь села к нему на колени, обняв его за шею и прижавшись вплотную. Наши взгляды встретились, и мы долго смотрели друг другу в глаза, не моргая. От него пахло чистым мужским телом и наглаженной рубашкой с лавандовой отдушкой. Я поцеловала его в гладко выбритую щеку, в лоб, покрыла поцелуями его сильные загорелые руки. Ай‑ ай‑ ай, девочка моя, что же ты со мной делаешь, прошептал Риад Халаби, и я почувствовала его теплое дыхание на своей шее и плечах. Потом этот теплый ласковый воздух проник мне под блузку, и от такого удовольствия у меня по коже пробежали мурашки, а грудь налилась приятной тяжестью. Я вдруг осознала, что никогда не была так близка с кем бы то ни было и уже сто лет меня никто не ласкал и не касался так нежно. Я взяла в руки его лицо, медленно приблизила к себе и поцеловала в губы долгим горячим поцелуем, познавая своими губами и языком странную форму его рта. Тем временем какой‑ то внутренний яростный жар начал жечь меня изнутри. Вскоре у меня в животе словно запылал костер. Судя по всему, Риад Халаби некоторое время еще пытался бороться с охватившей и его страстью, но в какую‑ то секунду он словно сдался и поддался моей игре узнавания друг друга на ощупь. Наконец напряжение и огонь, сжигавший нас обоих, стали просто невыносимы, и мы на миг отодвинулись друг от друга, чтобы перевести дух.

– Меня никто никогда не целовал в губы, – пробормотал он.

– Меня тоже. – С этими словами я встала, взяла его за руку и повела в спальню.

– Подожди, девочка, я не могу себе позволить…

– После смерти Зулемы у меня ни разу не было месячных. Учительница говорит, что это из‑ за пережитого страха… Она думает, что у меня теперь вообще может не быть детей, – сказала я, глядя в пол и краснея.

Мы провели вместе целую ночь. Риад Халаби всю жизнь придумывал, как заниматься с женщиной любовью, закрывая лицо платком. Он был нежным и ласковым, ему хотелось доставлять удовольствие и быть желанным; за долгие годы он перебрал все возможные способы заниматься любовью так, чтобы в ласках не участвовали его губы. Свои руки и все свое тело он превратил в тонко настроенный инструмент, способный приносить радость любой женщине, наполнять ее тело и душу безмерным удовольствием и счастьем. Эта встреча была так важна и значима для нас обоих, что вполне могла превратиться в торжественную и даже, быть может, мрачную церемонию, но все произошло иначе, и та ночь оказалась наполнена для нас обоих светом, нежностью и радостью. Мы вместе перенеслись в то пространство, где время течет иначе, не так, как в нашем мире; несколько часов полного счастья мы прожили на одном дыхании, не думая ни о чем, занятые лишь друг другом, – двое не ведающих стеснительности и стыда детей, увлеченно играющих в невинную игру. Риад Халаби, нежный и умудренный опытом, доставил мне в ту ночь столько удовольствия, что лишь спустя много лет, побывав в постели со многими мужчинами, я вновь смогла ощутить себя такой счастливой и удовлетворенной. Он сумел продемонстрировать мне, как много нужно женщине и сколь многое способна она ощутить в близости с заботливым и чутким мужчиной. Мой первый любовный опыт сразу же задал мне самую высокую планку, и я поняла, что в любви и особенно в физической близости с любимым человеком нельзя идти ни на какие уступки и компромиссы. Я с благодарностью приняла в дар от Риада Халаби осознание собственной чувственности; я познала свое тело и поняла, что рождена для этого величайшего удовольствия, вот только получать его от кого‑ то другого, как и жить без Риада Халаби, мне казалось невозможным.

– Позволь мне остаться с тобой, – взмолилась я на рассвете.

– Нет, девочка, я намного старше тебя. Пойми, к твоим тридцати годам я уже буду выжившим из ума стариком.

– Это не важно. Я не хочу загадывать так далеко, давай пользоваться тем временем, пока мы можем быть вместе.

– Слухи и злая молва не оставят нас в покое. Я свою жизнь если еще не прожил, то по крайней мере уже построил, а ты еще и не начинала жить. Уезжай отсюда, из этого городка, смени имя, выучись, живи самостоятельно и постарайся забыть все, что здесь произошло. На мою помощь можешь рассчитывать всегда, ты ведь для меня больше чем дочь…

– Но я не хочу уезжать, я хочу остаться с тобой. Не обращай внимания на то, что говорят люди, пусть болтают что хотят.

– Ты должна меня слушаться, я знаю, что говорю, ты ведь не станешь спорить, что я знаю этот мир лучше тебя?

Нас будут изводить и мучить, пока мы с ума не сойдем, мы не сможем жить взаперти, не сможем вечно прятаться от соседей. Такая жизнь была бы величайшей несправедливостью по отношению к тебе, ведь ты еще почти ребенок. – После долгой паузы Риад Халаби неожиданно поинтересовался: – Давно хотел спросить тебя: ты знаешь, куда Зулема спрятала свои драгоценности в последний раз?

– Да.

– Вот и хорошо, и не рассказывай мне. Теперь они твои, только не доставай их прямо сейчас, они тебе пока не нужны. Я дам тебе денег, чтобы ты могла жить в столице, чтобы ходила в школу и смогла бы получить какую‑ нибудь профессию. Тебе не придется никого просить об одолжении, ты ни от кого не будешь зависеть, даже от меня. На достойную жизнь тебе денег хватит, девочка моя. А драгоценности Зулемы пускай будут твоим приданым, когда ты соберешься замуж.

– Не собираюсь я ни за кого замуж, ты единственный человек, кого я люблю. Пожалуйста, не прогоняй меня.

– Я это делаю, потому что тоже очень тебя люблю, и когда‑ нибудь, Ева, ты это поймешь.

– Никогда я этого не пойму! Никогда!

– Тсс… тихо, помолчи, не будем говорить об этом сейчас. Иди лучше ко мне, у нас еще есть пара часов.

Наутро мы вместе пошли на городскую площадь. Риад Халаби нес чемодан, набитый новыми платьями и прочей одеждой, подобранной специально для меня на складе магазина. Я шла, высоко подняв голову и дерзко глядя вперед перед собой; мне не хотелось, чтобы кто‑ то заметил, что на самом деле я готова в любой момент разрыдаться. Был самый обыкновенный день, ничем не отличавшийся от других; в этот час дети играли на улицах, а их матери и бабушки повытаскивали стулья из домов и, поставив их на тротуар, неторопливо толкли маис, ссыпая муку в большие тазы. Все время, пока шли до автобусной станции, мы ощущали на себе их взгляды. Никто не попрощался со мной, никто даже не помахал рукой; лейтенант, проезжавший мимо нас на джипе, демонстративно отвернулся и сделал вид, что не заметил меня; впрочем, он, можно сказать, таким образом лишь выполнял условия договора с Риадом Халаби.

– Я не хочу уезжать, – в последний раз взмолилась я.

– Ева, не надо, мне и без того очень тяжело.

– Ты приедешь ко мне в город? Обещай, что скоро приедешь и мы с тобой снова займемся любовью.

– Жизнь – штука долгая, девочка, она полна сюрпризов и неожиданностей, кто знает, что может случиться.

– Поцелуй меня.

– Не могу, на нас все смотрят. Садись в автобус и не вздумай вылезать, пока не приедешь в столицу. Там сядешь на такси и назовешь водителю тот адрес, который я тебе записал; это специальный пансион для девушек, учительница Инес договорилась по телефону с директрисой; там ты будешь чувствовать себя в безопасности.

Из окна автобуса я смотрела на него, а он, прикрыв лицо платком, смотрел на меня.

* * *

Я ехала по той же дороге, по которой несколько лет назад Риад Халаби вез меня, спящую, в своем фургончике. Моим глазам открывались потрясающие пейзажи, но я их не замечала, потому что все мое внимание и даже зрение были обращены внутрь меня; я все еще была ослеплена открытием любви и не хотела замечать ничего, что происходило вокруг. В те минуты я ощутила, что чувство благодарности к Риаду Халаби сохранится во мне на всю жизнь и я буду испытывать его всякий раз, когда вспомню этого человека, так много для меня сделавшего. Так оно и случилось, интуиция меня не обманула, и все же в те долгие часы возвращения в столицу я в основном пыталась избавиться от воспоминаний, сладостных, но делавших меня слабой. Мне нужно было обрести спокойствие и даже бесстрастность, так необходимые, чтобы пересмотреть свое прошлое и взвесить, какие шансы у меня есть в новой жизни. Вплоть до этого дня я всегда была зависима от кого‑ то; я не брала на себя ответственность что‑ то решать и лишь исполняла чужие распоряжения. Я всегда тосковала по нежности, по любви и ласке, но не задумывалась о своем будущем, заглядывая вперед максимум на один день; единственным моим достоянием были придуманные мною истории. Чтобы понять, что мне в жизни нужно, чего недостает и чего у меня никогда не было, требовались напряженная работа воображения и вся сила воли. Если разобраться, то даже мама была для меня к тому времени чем‑ то вроде эфемерной тени, контуры которой я должна была мысленно очерчивать, чтобы ее образ не потерялся в бесконечных лабиринтах моей памяти. Я слово за словом повторила все, что сказал мне Риад Халаби прошлой ночью, и смогла наконец понять, что с этим человеком, которого я любила пять лет как родного отца, а теперь желала всем телом и душой как возлюбленного, у меня нет никакого будущего. Я посмотрела на свои руки, привыкшие к тяжелой домашней работе, и провела пальцами по лицу, словно заново вспоминая его форму, затем прикоснулась к волосам и, закрыв глаза, мысленно произнесла: все, хватит. Потом я несколько раз повторила это слово негромко вслух: хватит, хватит, хватит. Сделав глубокий вдох, я вынула из кармана листок бумаги, на котором был записан адрес пансиона для девушек, смяла его в кулаке и выбросила в окно автобуса.

В столицу мы прибыли не в самый удачный момент. Я вышла из автобуса, забрала чемодан и вдруг заметила, что на автовокзале творится что‑ то неладное: атмосфера была тревожная и напряженная, вокруг полно полицейских и все они передвигались пригнувшись, стараясь прятаться за автобусами и машинами. Вскоре неподалеку послышались выстрелы; полицейские крикнули нам, чтобы мы поскорее уходили отсюда, потому что в ближайшем здании – на самом углу – заперся человек с винтовкой, который стреляет по всему, что движется. Долго уговаривать пассажиров не пришлось: похватав свои вещи, они быстро разбежались в разных направлениях. Я тоже отошла от автобуса, понятия не имея, куда теперь идти, и с удивлением осознавая, что город за годы моего отсутствия совершенно изменился.

Я вышла из здания автовокзала на улицу и вновь почувствовала, что в воздухе висит какая‑ то напряженность. Выражалось это буквально во всем: хозяева магазинов и кафе спешно закрывали окна решетками и металлическими жалюзи, народу на улице с каждой минутой становилось все меньше. Я решила поймать такси, но почему‑ то ни один водитель не хотел останавливаться. Другого транспорта нигде не было видно, и мне ничего не оставалось, как идти все дальше и дальше по улице, чувствуя, как новые туфли с каждым шагом все сильнее натирают ноги. В какой‑ то момент я услышала звук, похожий на далекие раскаты грома. Он все усиливался, и, подняв голову, я увидела кружащий над городом вертолет; снизу он казался огромным оводом, заблудившимся в чистом небе. Мимо меня время от время то пробегали, то проходили быстрым шагом какие‑ то люди; я попыталась выяснить у них, что происходит, но никто толком ничего не знал. Единственные внятные, но мало что говорившие мне слова звучали так: государственный переворот. Не понимая, что это такое и чем может обернуться лично для меня, я инстинктивно почувствовала угрозу и не придумала ничего умнее, как прибавить шагу. Куда следовало идти, я понятия не имела; кроме того, чемодан в руках с каждым шагом становился все тяжелее и грозил вот‑ вот стать совершенно неподъемным. Примерно через полчаса я устала настолько, что обратила внимание на очень скромную вывеску, висевшую у входа в не менее скромную, судя по состоянию фасада, гостиницу. Я прикинула, что скорее всего имеющихся у меня денег хватит, чтобы перекантоваться здесь какое‑ то время. На следующий же день с самого утра я отправилась искать работу.

Каждое утро я выходила из гостиницы, полная надежд, и возвращалась измученная и разочарованная. Перед сном я штудировала все газеты с объявлениями о приеме на работу и на следующий день совершала обход тех мест, где требовались не слишком квалифицированные сотрудники. Через несколько дней стало ясно, что, действуя таким образом, я без проблем могу устроиться на работу либо официанткой в какой‑ нибудь занюханный бар, либо просто танцовщицей‑ стриптизершей в заведение примерно такого же пошиба. Ни то ни другое меня, понятно, не устраивало. Кроме того, можно было претендовать на место прислуги в доме среднего достатка, но этого опыта в моей жизни было уже предостаточно. Ни о какой другой работе, казалось, я и мечтать не могла. Иногда на меня накатывала такая волна отчаяния, что я едва не хваталась за телефон, чтобы позвонить Риаду Халаби, и лишь в последний момент заставляла себя положить трубку. Через некоторое время на меня обратил внимание хозяин гостиницы. Заметив, как я ежедневно ухожу и вечером возвращаюсь мрачная и усталая, он понял, в чем дело, и предложил помощь. По его словам выходило, что в такие времена устроиться на работу без рекомендательных писем практически невозможно: слишком уж неустойчивое положение в стране и никто никому ни в чем не доверяет. Проконсультировав меня таким образом, он сказал, что даст мне рекомендательное письмо, которое я смогу отнести одной его старой знакомой: она, быть может, окажет мне содействие в устройстве на работу. Отправившись по указанному адресу, я оказалась в окрестностях улицы Республики; поняв это, я в первую очередь почувствовала желание бежать оттуда сломя голову; преодолеть в себе этот порыв стоило мне изрядных усилий. В конце концов, рассудила я, от меня не убудет, если я просто выясню, что за работу можно получить в этих кварталах по рекомендации хозяина гостиницы. Добраться до нужного мне дома я так и не успела, попав в какую‑ то уличную заваруху. Мимо меня пробежала компания парней студенческого вида, и я, сама не понимая, как это произошло, выбежала вслед за ними на небольшую площадь п? ред церковью Семинаристов. Студенты стали выкрикивать лозунги, размахивать сжатыми в кулаки руками, а я стояла на краю площади и, убей бог, не понимала, что здесь творится. Один парень, надрываясь до хрипоты, орал, что правительство продалось империализму и предало интересы народа, двое других стали карабкаться по фасаду церкви, чтобы вывесить над входом в храм какое‑ то знамя, остальные хором выкрикивали: «Но пасаран, но пасаран! »[23] Вскоре на площадь въехал, грузовик с солдатами, послышались выстрелы и град ударов. Я бросилась бежать, рассчитывая отыскать какое‑ нибудь тихое место, где можно будет переждать облаву и перевести дух. В этот момент я увидела, что боковая дверь церкви осталась приоткрытой. Не раздумывая ни секунды, я проскользнула внутрь; звуки с улицы проникали и сюда, но здесь они звучали приглушенно, словно из далекого прошлого; я присела на ближайшую скамью для прихожан и, ощутив в полной мере накопившуюся за последние дни усталость, поставила ноги на поперечную перекладину скамьи и положила голову на спинку. Постепенно тишина и покой, царившие в храме, передались и мне; здесь, среди колонн и статуй святых, мне было уютно и спокойно; в прохладном помещении можно было дышать полной грудью. В какой‑ то момент я, естественно, вспомнила Риада Халаби; мне захотелось, чтобы он был рядом со мной, как почти каждый день в течение нескольких последних лет. Свежесть и прохлада храма напомнили мне, как мы с ним сидели вечерами в нашем остывающем после захода солнца дворике. Вспомнив о нашей единственной ночи любви, я встрепенулась, но усилием воли заставила себя прогнать эти мысли прочь. Через некоторое время шум на площади стих, а потом я заметила, что и свет, проникавший в здание церкви через витражи, стал более бледным и слабым. Из этого я сделала вывод, что сижу здесь уже довольно долго, наверное, несколько часов. Словно очнувшись от сна, я огляделась вокруг. Неожиданно мой взгляд остановился на сидевшей неподалеку от меня женщине необычайной красоты. По правде говоря, в первый момент я даже подумала, что передо мной не живой человек, а какое‑ то божественное видение. Женщина обернулась и дружелюбно кивнула мне.

– Что, тоже угодила в заварушку? – спросила прекрасная незнакомка каким‑ то неземным голосом; затем она подошла ближе и села совсем рядом. – Везде беспорядки, – со вздохом сказала она, – говорят, студенты забаррикадировались в университете, да еще и несколько воинских частей взбунтовались, в общем, полный бардак. Чует мое сердце, демократия у нас долго не продержится.

Я с изумлением разглядывала свою собеседницу, чем‑ то напоминавшую породистую скаковую лошадь, – ее длинные тонкие руки и ноги, изящные пальцы, потрясающе выразительные глаза, классически очерченный нос и подбородок, и вдруг поняла, что когда‑ то уже встречалась с ней или, по крайней мере, предчувствовала ее появление в своей жизни. Она тоже внимательно посмотрела на меня, и на ее накрашенных губах мелькнула неуверенная, но еще более теплая улыбка.

– Мне кажется, я тебя где‑ то видела…

– Я вас вроде бы тоже.

– А ты, случайно, не та девочка, которая любила рассказывать сказки… Ева Луна?

– Да.

– Что, не узнаешь меня? Это я, Мелесио.

– Не может быть… как же это так?

– Знаешь, что такое реинкарнация? Переселение душ? Это когда словно рождаешься заново. Так что можешь считать, что моя душа просто переселилась в другое тело.

Я прикоснулась к ее изящным обнаженным рукам, потрогала браслеты на запястьях, завиток волос, чувствуя себя так, словно передо мной возник во плоти один из героев моего собственного воображения. Мелесио, Мелесио – поток теплых воспоминаний хлынул на меня из глубин подсознания; как же тогда нам было хорошо, в те далекие дни, когда я жила в доме Сеньоры. Неожиданно я увидела, как тушь на прекрасных ресницах сидевшей передо мной женщины растекается: по ее щекам поползли слезы. Я непроизвольно подалась вперед и обняла ее – сначала робко, а затем уже не сдерживая вспыхнувшей радости, Мелесио, Ева, Мелесио…

– Не называй меня так, теперь меня зовут Мими.

– А что, мне нравится, тебе идет.

– Как же мы обе изменились! Не смотри ты на меня так, я не педик какой‑ нибудь, я транссексуал.

– Транс кто?

– Ты же знаешь, что я родилась мужчиной по ошибке природы, теперь эта ошибка исправлена, и я стала женщиной.

– Как же это тебе удалось?

– Это было очень тяжело. И к тому же больно. Я всегда понимала, что родилась не такой, как другие, но, лишь когда попала в тюрьму, поняла, что придется поправить природу, пусть даже для этого потребуется вывернуть ей руки. Слушай, а ведь это просто чудо… ну, что мы с тобой встретились именно в церкви. Я, по‑ моему, лет двадцать в церковь не заглядывала, – со смехом сказала Мими, вытирая слезы.

Мелесио арестовали в тот день, который положил начало Восстанию Падших – памятному событию в истории нашей страны, которое отчасти Мелесио сам и спровоцировал, составив текст отправленной министру внутренних дел петиции с просьбой поумерить полицейские поборы. Полиция ворвалась в кабаре, где он работал, когда шоу было в самом разгаре; ему даже не дали возможности переодеться и швырнули в арестантский фургон прямо в бикини, расшитом искусственными жемчугом и бриллиантами, в боа из выкрашенных в розовый цвет страусовых перьев, в парике, превращавшем его в блондинку, и в босоножках с серебристыми ремешками. Появление этого персонажа в полицейском участке вызвало целую бурю насмешек и оскорблений. Его избили до полусмерти и бросили в камеру к самым отпетым негодяям. Лишь после этого его передали в лапы психиатру, специализировавшемуся на экспериментальной методике лечения гомосексуализма (считавшегося патологией) путем последовательного убеждения, поддержанного рвотным рефлексом. Шесть дней и ночей этот садист пичкал его какими‑ то таблетками, от которых Мелесио чуть не умер в результате очередного приступа рвоты; при этом подопытному показывали фотографии спортсменов, танцовщиков и фотомоделей мужского пола с целью выработки стойкой рефлекторной неприязни к мужчинам как к возможным сексуальным партнерам. На седьмой день Мелесио, тишайший и добрейший человек, потерял терпение и набросился на эскулапа‑ изувера, явно намереваясь перегрызть ему глотку. В последний момент охранники сумели оттащить Мелесио, и, если бы не их расторопность, одним медиком‑ экспериментатором в стране точно стало бы меньше. Поведение подопытного продемонстрировало выработку у него стойкой рефлекторной неприязни к психиатру. В результате он был признан неизлечимым и отправлен в тюрьму Санта‑ Мария – туда, где доживали свои дни посаженные за решетку без суда и следствия преступники и политзаключенные, которым каким‑ то чудом удалось выжить после допросов с пристрастием. Сама тюрьма была основана во времена диктатуры Отца‑ Благодетеля, а затем перестроена и усовершенствована во времена Генерала; рассчитано сие исправительное заведение было на триста заключенных, но уже много лет меньше полутора тысяч там не содержалось. Мелесио посадили в военный самолет и переправили на крохотный аэродром, расположенный рядом с каким‑ то поселком‑ призраком: раньше, во времена золотой лихорадки, в этих местах кипела жизнь, но с тех пор, как у побережья нашли нефть, процветанию поселков золотоискателей пришел конец. Мелесио связали, как дикого зверя, и повезли куда‑ то – сначала в зарешеченном полицейском пикапе, а затем по реке на катере; только тогда он понял, куда попал и где ему предстоит существовать до конца своих дней. Ему хватило одного взгляда на остров, к которому направлялся полицейский катер, чтобы понять всю безвыходность своего положения и тяжесть постигшего его несчастья. По большей части периметра тюрьму отгораживала от окружающего мира каменная стена высотой почти два метра; выше тянулись чуть не до самого неба металлические решетки, из‑ за которых заключенные могли видеть неизменную зеленую стену сельвы по обоим берегам реки, желтой от взвешенного в воде песка. Свободу, свободу, протяжно заныли узники, когда к пристани подошел катер лейтенанта Родригеса, сопровождавшего очередную партию заключенных и намеревавшегося произвести положенную раз в квартал проверку деятельности подотчетного ему учреждения. Тяжелые металлические ворота на миг открылись и резко захлопнулись за вновь прибывшими, оказавшимися сразу же в последнем, самом страшном круге ада. Толпа старожилов приветствовала новичков воем и криками, не сулившими ничего хорошего. Мелесио тотчас же отправили в барак, выделенный для гомосексуалистов, которых охранники иногда потехи ради подсаживали в камеры к самым отъявленным головорезам – ветеранам тюрьмы. Мелесио еще повезло, потому что его определили в так называемый гарем – отсек, в котором с полсотни привилегированных в силу своей сексуальной ориентации узников существовали независимо от остальных заключенных и держались друг за друга, как могли, чтобы выжить.

– В то время я, к сожалению, еще ничего не знала о Махариши и у меня не было никакой внутренней духовной опоры, – сказала Мими, вздрагивая от мрачных воспоминаний; затем, смахнув слезу, она вытащила из сумочки цветную открытку, на которой был изображен обросший, как пророк, бородач в какой‑ то хламиде, окруженный кольцом астральных символов. – От сумасшествия меня спасла только уверенность, что Сеньора меня не бросит. Ты ее помнишь? Она настоящий друг, и я знала, что она не оставит меня в беде; так все и получилось: она не успокоилась, пока не спасла меня. Много месяцев она плела свою сеть, в которую должны были попасть судьи, полицейские чиновники, жандармы и даже кое‑ кто из членов правительства; в итоге всего этого оказалось недостаточно, но лишь чуть‑ чуть, самую малость. Для того чтобы склонить чашу весов в мою пользу, ей пришлось добиваться аудиенции у самого Генерала, и по его личному указу меня наконец‑ то выпустили на свободу.

Проведя в тюрьме Санта‑ Мария почти год, Мелесио вышел оттуда лишь бледной тенью того человека, которого все знали до ареста. Малярия и скудный арестантский рацион сделали свое дело: он похудел на двадцать килограммов; из‑ за инфекционного воспаления заднего прохода ходил согнувшись в три погибели, как дряхлый старик, а постоянное насилие вконец измотало его и без того не слишком устойчивую нервную систему. Эмоции возобладали в нем над разумом, и он то и дело переходил от рыданий к безумному истерическому смеху. Он не поверил, когда услышал, что его собираются выпустить на свободу; внутренне он почему‑ то был уверен, что все это лишь хитрость тюремного начальства, и, как только он окажется за стенами тюрьмы, ему тотчас же выстрелят в спину, а затем составят рапорт о попытке побега. Однако к тому времени он настолько ослабел и потерял всякую волю к сопротивлению, что смирился с судьбой и покорно позволил подвести себя к тюремным воротам. Катер вновь переправил его через реку, затем автомобиль доставил в тот же самый призрачный поселок. Из зарешеченного фургона его пинком вышвырнули на ярко‑ желтую пыль, покрывавшую взлетно‑ посадочную полосу аэродрома. Пошел вон отсюда, пидор, попрощались с ним надзиратели, а сам он так и остался лежать лицом вниз, ожидая пули в затылок. Однако вместо выстрела он услышал лишь шум отъезжающей машины. Когда шум мотора окончательно затих, он наконец осмелился поднять голову и в ту же секунду увидел перед собой существо с другой планеты – Сеньору, которая в первый момент не узнала его. Она прилетела за ним на специально арендованном самолете и прямо из столичного аэропорта отвезла его в лучшую больницу. Целый год она копила деньги, которые платили ей за участие в переправке проституток из одной страны в другую морским путем; всю эту сумму она потратила на то, чтобы освободить Мелесио и вернуть его к нормальной жизни.

– Только благодаря ей я и осталась в живых, – сказала мне Мими. – Жаль, что ей пришлось уехать из страны. Обидно, что я не смогла поехать с ней из‑ за моей мамы, а так она могла бы раздобыть мне заграничный паспорт на мое новое, женское имя, и уехала бы я отсюда куда глаза глядят, лишь бы быть рядом с ней.

Сеньора, естественно, эмигрировала не по своей воле: ей пришлось бежать от правосудия, потому что она оказалась замешана в том чудовищном скандале, когда в трюме судна, направлявшегося на Кюрасао, [24] были обнаружены двадцать пять мертвых девушек. Я вспомнила, что пару лет назад слышала по радио в доме Риада Халаби об этом деле, но мне тогда и в голову не пришло, что одним из организаторов преступного сообщества, приведшего к такому ужасному исходу, была добрейшей души женщина, в чьем доме меня когда‑ то почти насильно поселил Уберто Наранхо. Девушек из Доминиканской Республики и Тринидада и Тобаго перевозили контрабандой в специально оборудованном, герметически закрытом отсеке трюма, где воздуха хватило бы им примерно на двенадцать часов. Из‑ за каких‑ то бюрократических проволочек и ошибки портовых служащих вход в этот отсек оказался на двое суток завален контейнерами с легально перевозимым товаром. Перед отъездом девушки получили полагавшуюся по контракту предоплату в американских долларах и твердое обещание высокооплачиваемой работы в заведениях не ниже среднего уровня. За исполнение этой части контракта отвечала Сеньора; она выполнила свои обязательства, как всегда, честно и в полной мере; она и знать не знала, что в пункте назначения у девушек отбирали документы и с помощью угроз, а то и физической силы, расправляясь с самыми строптивыми и непокорными, заставляли почти бесплатно работать в самых грязных портовых борделях. Сеньору обвинили в организации преступного сообщества, члены которого похищали молодых женщин из всех стран Карибского бассейна, незаконно лишали их свободы и заставляли заниматься проституцией. Если бы власти успели довести дело до суда, она угодила бы за решетку до конца своих дней. Но и на этот раз влиятельные друзья пришли ей на выручку: обеспечили фальшивыми документами и помогли вовремя исчезнуть из страны. Пару лет она тихо и мирно жила на проценты от своих банковских вкладов, стараясь не привлекать к себе внимания; однако ее творческой натуре требовался хоть какой‑ то выпускной клапан; пораскинув мозгами, она взялась за организацию нового для себя дела в смежном секторе рынка интимных услуг: речь шла о производстве узкоспециализированной продукции для садомазохистских развлечений; против ожидания, этот бизнес мгновенно пошел в гору, и она стала получать заказы чуть ли не со всего мира; ее предприятие едва успевало выпускать качественные кожаные ремни для связывания, плетки‑ семихвостки, собачьи ошейники подходящего для людей размера и прочие предметы, предназначенные причинять боль и унижение.

– Слушай, уже поздно, скоро совсем стемнеет, пойдем‑ ка отсюда, – сказала Мими. – Ты где живешь?

– Пока что в гостинице. Я совсем недавно приехала; последние годы я жила в Аква‑ Санте, это такой маленький городишко, далеко отсюда.

– Хочешь – переезжай ко мне, я все равно одна живу.

– Знаешь, я твердо решила, что буду жить самостоятельно и идти своей дорогой.

– От одиночества еще никому лучше не становилось. Поживешь у меня, а когда весь этот бардак немного уляжется, сможешь осмотреться и подыскать себе дело по душе.

Посчитав вопрос решенным, Мими стала приводить в порядок свой макияж, явно утомленная столь бурным днем и неожиданной встречей.

* * *

Квартира Мими находилась совсем рядом с улицей Республики, в здании, которое в буквальном смысле слова освещали ее разноцветные огни и красные фонари. Те двести метров улицы и прилегающие к ним кварталы, что когда‑ то были отданы городскими властями в распоряжение умеренно развратного порока, превратились теперь в настоящий пластмассово‑ неоновый лабиринт, в целый городок отелей, баров, кафешек и борделей самой разнообразной специализации. В этом же районе выстроили здание Оперного театра, открыли лучшие рестораны французской кухни и, к еще большему моему изумлению, построили семинарию и несколько жилых домов; впрочем, ничего нелогичного в этом не было: в градостроительной политике столицы, как и во всех областях жизни страны, все перевернулось вверх дном. Повсюду, в любом квартале можно было встретить стоящие бок о бок роскошные новые дома и убогие лачуги; как только новые богатые пытались хоть в какой‑ то мере отделиться от старых бедных и организовать для себя эксклюзивную городскую среду, так их особняки тотчас же оказывались в окружении всякого рода построек для новых бедняков. Подобная демократия распространялась и на другие аспекты жизни в стране; дело доходило до того, что трудно было отличить, например, члена кабинета министров от обслуживающего его шофера. Казалось, будто оба вышли из одной и той же социальной среды: одевались они практически одинаково и обращались друг к другу с небрежностью, которую на первый взгляд можно было посчитать невоспитанностью и дурными манерами, но на самом деле это была особая форма взаимного уважения, основанного на глубоко осознанном чувстве собственного достоинства.

– Нравится мне эта страна, – сказал как‑ то раз Риад Халаби, болтая на кухне с заглянувшей к нам учительницей Инес. – Богатые и бедные, черные и белые – все это один класс, один народ. Каждый ощущает себя хозяином земли, на которой живет, нет строгой иерархии, нет жестких правил этикета, никто не ставит себя выше других лишь из‑ за своего высокого происхождения или большого состояния. У нас, там, где я родился, все по‑ другому: в моей стране люди жестко разделены на касты, и место человека раз и навсегда определяется уже при его рождении.

– Не забывайте, Риад, что внешнее впечатление может быть обманчивым, – возразила учительница Инес. – На самом деле наша страна похожа на слоеный пирог.

– Да, но при этом любой тут может и пробиться на самый верх, и упасть на самое дно, может стать миллионером, президентом или нищим, и в основном это зависит от самого человека, от его усилий, ну и конечно, от удачи и воли Аллаха.

– И когда же вы в последний раз видели богатого индейца? А чернокожего генерала или банкира?

Учительница была права, однако в нашей стране никто не признался бы в том, что имущественное или социальное неравенство было хоть в какой‑ то мере основано на цвете кожи. Весь народ даже не гордился, а кичился смешением рас и кровей в каждом из нас. Иммигрантов, прибывающих к нам со всего мира, принимали без всяких предрассудков, и буквально через поколение даже китайцы не могли, не покривив душой, утверждать, что они чистые азиаты. Лишь представители старой олигархической элиты, уходящей корнями в колониальную эпоху, предшествовавшую независимости, выделялись на фоне остального населения антропологическим типом, цветом кожи, а также манерой поведения; впрочем, об этом не было принято говорить даже в их собственной среде: публичные заявления подобного рода в обществе, состоявшем почти сплошь из метисов, мулатов и креолов и гордившемся этим, свидетельствовали бы о полном отсутствии такта и редкой невоспитанности. Несмотря на весь трагизм колониальной эпохи и на весь список кровавых диктаторов и тиранов, страна оставалась для многих землей свободы, как не раз говорил Риад Халаби.

– Три вещи открывают здесь любые двери: деньги, красота и талант, – объяснила мне Мими.

– Что ж, первых двух у меня нет и никогда не было, а что касается таланта, то моя страсть рассказывать сказки – это своего рода дар Небес…

На самом деле я вовсе не была уверена, что мое увлечение может иметь хоть какое‑ то практическое применение, потому что вплоть до того времени пользовалась им только для того, чтобы немного раскрасить свою однообразную и тоскливую жизнь или же найти приют в воображаемом мире, когда мир реальный становился совсем уж невыносимым; кроме того, умение рассказывать сказки было, на мой взгляд, каким‑ то рудиментом прошлого, когда окружающее пространство не было еще пронизано радио‑ и телевизионными волнами и технический прогресс не изменил досуг человека; все, что можно было услышать по радио, увидеть по телевизору или в кино, казалось если не правдивым, то по крайней мере правдоподобным; мои же сказки всегда были средоточием откровенной выдумки – я ведь и сама не знала, откуда что берется в моих историях.

– Если это тебе так нравится, то зачем заниматься чем‑ то другим?

– Никто не заплатит за то, чтобы послушать сказку, а мне ведь, Мими, нужно зарабатывать на жизнь.

– Как знать, может, ты и сумеешь найти тех, кто согласится за это платить. В любом случае торопиться тебе некуда; пока ты со мной, считай, что у тебя есть все необходимое.

– Я не собираюсь сидеть у тебя на шее. Риад Халаби не раз говорил мне, что свобода начинается с экономической независимости.

– Очень скоро ты поймешь, что не ты сидишь у меня на шее, а наоборот. Ты нужна мне больше, чем я тебе: я ведь женщина не просто одинокая, а – очень одинокая.

В тот вечер я осталась у Мими, потом задержалась на следующий день, а потом и на несколько лет, в течение которых мне удалось справиться с пылавшей во мне любовью к Риаду Халаби, стать наконец полноценной женщиной и научиться худо‑ бедно обустраивать свое существование самой, а не по прихоти других людей или слепого случая; иногда это получалось не слишком элегантно, но, прежде чем судить меня строго, не забывайте, что мне пришлось учиться плавать в очень бурных водах.

Я даже не помню, сколько раз в жизни мне говорили, что родиться женщиной – это несчастье; вот почему мне стоило немалых усилий понять Мелесио, который так стремился стать одной из нас. Я лично не видела в этом никакой выгоды – ни моральной, ни материальной, но он настойчиво шел к своей цели и был готов на любые жертвы и мучения ради перевоплощения в женщину. Под наблюдением известного врача, специализировавшегося на подобных метаморфозах, он накачивал себя гормонами, способными превратить слона в перелетную птичку; от лишних волос на теле он избавился самым радикальным образом – при помощи электрических разрядов; грудь и ягодицы приобрели нужную форму благодаря силикону, а в других местах тела пришлось сделать парафиновые инъекции. В результате на свет появилось довольно странное существо. Обнаженное, оно могло похвастаться шикарной грудью, младенчески гладкой кожей, округлыми бедрами, но все‑ таки внизу живота виднелись хоть и изрядно атрофировавшиеся, однако по‑ прежнему заметные первичные половые признаки, указывавшие на принадлежность к мужскому полу.

– Осталось сделать только одну операцию. Сеньора выяснила, что в Лос‑ Анджелесе просто чудеса творят, там могли бы превратить меня в настоящую женщину, но пока что все это находится еще в стадии эксперимента, а кроме того, стоит уйму денег, – поведала мне Мими.

Секс был для нее совсем не главным и не самым привлекательным аспектом существования в женском обличье; гораздо важнее было другое: наряды, духи, ткани, украшения, косметика. Она получала удовольствие, ощущая, как чулки облегают ее ноги, как едва уловимо шуршит нижнее белье, как длинные волосы касаются кожи на плечах. В то время, когда мы с ней встретились, ей так не хватало близкого человека, настоящего спутника и защитника, которому она в обмен на покровительство могла бы дарить всю свою нежность. К сожалению, найти такого человека ей никак не удавалось, и у нее возникло ощущение, что она навеки зависла в этом чистилище двуполости, андрогинности, выделенном специально для гермафродитов. Многие мужчины принимали ее за трансвестита и пытались выстраивать с ней отношения, исходя из этого; она же считала для себя недостойным вводить в заблуждение кого бы то ни было; кроме того, ей нравились настоящие, мужественные мужчины, которые, в свою очередь, не рисковали появляться с нею на людях; они готовы были восхищаться ее красотой, им было интересно общаться с ней, но никто не хотел прослыть среди знакомых педерастом. Впрочем, немало было и таких, кто влюблял в себя Мими и соблазнял ее с одной только целью: выяснить, как она выглядит голая и как с ней можно заниматься сексом; многих возбуждала одна мысль о том, как они лягут в постель с этим очаровательным чудовищем. Когда в жизни Мими появлялся очередной возлюбленный, весь дом переворачивался вверх дном: вся ее жизнь начинала вертеться вокруг нового избранника; из независимой, самостоятельной женщины она превращалась в настоящую рабыню, готовую удовлетворить любую, самую безумную и извращенную прихоть своего повелителя; она была готова на все, лишь бы вымолить прощение за тот неоспоримый факт, что не является настоящей, полноценной самкой. В таких случаях, когда она совсем уж теряла голову и становилась воплощением самоуничижения и смирения, я пыталась защитить ее от ее же собственного безумия: говорила с нею, приводила разные доводы и пыталась открыть ей глаза на опасность и порочность такой односторонней страсти. Ты просто ревнуешь, оставь меня наконец в покое, раздраженно отвечала Мими. Почти все ее избранники представляли собой один и тот же тип мужчины: внешне наглого и уверенного в себе, но внутренне закомплексованного здоровенного бугая деревенского вида; с появлением такого красавца, жаждавшего поиздеваться над намеченной жертвой, в доме нарушалось привычное равновесие, воздух пропитывался чужим запахом, и я впадала в мрачное, сродни депрессии, состояние и начинала подумывать, не переехать ли отсюда куда‑ нибудь подальше. К счастью, рано или поздно здоровая часть разума Мими одерживала верх над страхом одиночества, она восставала, преодолевала собственную жертвенность и жажду власти очередного мужлана и через некоторое время находила в себе силы выставить его за дверь. Порой эти расставания давались ей очень нелегко: иногда дело доходило до скандалов с рукоприкладством; самые сообразительные из мужчин уходили сами, удовлетворив свое любопытство; несчастную полуженщину это заставляло слечь в постель, – она начинала страдать от всех возможных болезней и от приступов бессильной ярости. Через некоторое время все приходило в норму, и до очередной великой любви мы жили с ней душа в душу, во всем помогая друг другу. Я следила, чтобы она вовремя принимала свои гормоны, снотворные и витамины, она же занялась моим образованием, обучала меня английскому, отправила на курсы вождения, приносила мне книги и собирала на улицах самые разные истории, которые с удовольствием дарила мне в качестве исходного материала для моих сказок. Страдания, пережитые унижения, страх и болезни не могли не оставить в ее душе глубоких незаживающих ран; мир иллюзий и выстроенный ею хрустальный дворец, в котором она когда‑ то собиралась жить, были разбиты вдребезги о скалы реальной жизни. Она уже не была той наивной девушкой, какой благодаря дару очарования и соблазнительности ей удавалось предстать перед другими; тем не менее никакая боль, никакое насилие не смогли разрушить ее истинную сущность, не смогли измазать ее душу грязью.

Вряд ли можно назвать особо удачной или счастливой и мою личную жизнь в то время. Нет, мужчин вокруг хватало, и порой я умудрялась влюбиться в кого‑ нибудь до беспамятства. Неожиданно вспыхивавшая страсть выжигала меня изнутри до костей; в таких случаях я не ждала, пока мужчина догадается сделать первый шаг, а брала инициативу в свои руки, пытаясь в каждом поцелуе, в каждой ласке и в каждой ночи любви воссоздать то счастье и наслаждение, которое испытала с Риадом Халаби, но мне почти никогда не удавалось ощутить ничего подобного. Некоторые мужчины явно пугались моей активности и под разными предлогами начинали избегать встреч со мной; почему‑ то именно они больше других потом поливали меня грязью в разговорах с приятелями. Я чувствовала себя свободной и ничем себя не ограничивала в интимной близости с мужчинами, потому что была уверена: забеременеть я не смогу ни при каких обстоятельствах.

– Сходила бы ты к врачу, – вновь и вновь настаивала Мими.

– Да не волнуйся ты, я здорова. Все наладится, когда мне перестанет сниться Зулема.

Мими коллекционировала фарфоровые шкатулки, плюшевых зверюшек, кукол и устроила в доме целую выставку из собственноручно вышитых диванных подушечек. Ее кухня представляла собой настоящий полигон для испытания всех новейших аппаратов и оборудования, применяемого в домашнем хозяйстве, причем всеми этими устройствами она пользовалась по полной программе; ей нравилось готовить, но сама она была убежденной вегетарианкой, и ее меню мало чем отличалось от рациона какого‑ нибудь кролика. Мясо она считала смертельным ядом, почерпнув эту глубокую мысль в учении того самого Махариши, чей портрет висел на видном месте в гостиной и чьей философией она руководствовалась в жизни. Сам великий пророк был в то время веселым, вечно улыбающимся старичком с мутными водянистыми глазами; божественное прозрение снизошло на него через математику, которой он посвятил большую часть своей сознательной жизни. Проведенные им расчеты доказывали (по крайней мере, ему лично), что Вселенная, а значит, и все населяющие ее существа живут по строгим математическим законам; с моей точки зрения, в этом не было никакого откровения, потому что математические принципы познания мира и столь же четко просчитанная космогония известны человечеству со времен Пифагора и коренным образом не изменились до наших дней. Зато нельзя не признать, что Махариши был первым ученым, поставившим науку о числах на службу футурологии. Наше правительство даже пригласило его однажды для консультаций по некоторым проблемам, грозившим встать перед страной в полный рост, и Мими, естественно, оказалась в первых рядах толпы, встречавшей своего пророка и учителя в аэропорту. Прежде чем великий мудрец скрылся в недрах правительственного лимузина, ей удалось даже коснуться краешка не то туники, не то простыни, обмотанной вокруг его тела.

– Человек, будь то мужчина или женщина – в данном случае это значения не имеет, – является уменьшенной моделью Вселенной, и поэтому любые возмущения в астральном мире сопровождаются внешними проявлениями в мире материальном, который человек способен воспринимать своими органами чувств; таким образом, каждый из нас реализует индивидуальную связь с определенным планетарным порядком соответственно базовой конфигурации, конгруэнтной самой себе, с того самого дня, когда по Вселенной пронеслось первое дыхание зародившейся жизни, въезжаешь? – осведомилась Мими, выдав единым духом, без запинки всю эту белиберду.

– А то, – заверила я ее, и с того дня в наших отношениях не было никаких сложностей, ни малейшего намека на какое‑ либо непонимание; когда, казалось, рвались все связывавшие нас нити, мы переходили на язык звезд и священных чисел.

⇐ Предыдущая 13 14 15 16 171819 20 21 22 Следующая ⇒