Два года спустя 10 страница

— Но как такое могло быть? Пустыня существует вечно. — Мариата смотрела на него широко раскрытыми глазами. — Всякому известно, что это огненное сердце мира, котел, в котором зародилась жизнь. Даже джинны возникли в пустыне, они состоят из жара и пламени. Разве огненные духи способны появиться в земле, покрытой растительностью?

— Я мог бы отвести тебя в Тассилин[41] и показать наскальные рисунки, сделанные кель-над, людьми прошлого. Они изобразили животных, на которых охотились: антилоп и газелей, полосатых лошадей и жирафов. Эти божьи создания обитают только в саваннах и широких степях. Старейшины считают, что эти рисунки сделаны даже еще до того, как жила мать-прародительница.

Мариата отвернулась. Не это она хотела услышать.

— Они просто все выдумали и нарисовали, — пренебрежительно сказала девушка. — У меня на родине тоже есть такие рисунки. Я видела белую женщину с рогатым месяцем на голове. Под ним течет звездная река, в животе сияют семена, они же сыплются из ее рук. Эта картина что, тоже нарисована с натуры?

— Здесь ты меня поймала со своей женской логикой. Может быть, сердце твое не такое, как у поэта.

— Оно у меня хотя бы есть, — неосторожно парировала она.

Амастан быстро вскочил и нетвердым шагом пошел прочь, потом, словно передумав, повернулся на пятках и гордо приблизился к ней.

— Не смей больше так говорить! — сердито заявил он. — Никогда, слышишь?

Он выхватил цветок из ее волос, бросил его в пыль, с неожиданной яростью растоптал и зашагал прочь, в подступившую темноту ночи.

На следующий вечер он к ней не пришел, и она плакала до тех пор, пока не уснула. Утром Мариата поднялась еще до восхода солнца, подоила овец, выпустила их обратно к ягнятам и погнала стадо к реке, на пастбище. Там девушка положила на распухшие веки прохладные речные камешки и держала их до тех пор, пока краснота не исчезла и она не перестала быть похожей на лягушку.

— Прости меня, — прозвучало за ее спиной.

Она испуганно оглянулась. Амастан отделился от ствола дерева — словно тень раскололась надвое. Тагельмуст закрывал все его лицо, и ростом казался он с дерево, даже выше. Головой будто достигал до самого неба. Глаза, подведенные сурьмой, так и сверкали.

— Ты что, не спала всю ночь?

Не доверяя своему голосу, Мариата молча покачала головой.

— Я тоже. Сон не приносит мне того покоя, который находят в нем другие. — Он замолчал, о чем-то задумавшись, и повисла долгая пауза. — Я не гожусь для тебя, вообще для женщин, поэтому больше не стану тебя беспокоить.

— Зачем ты говоришь такое? — Она смотрела на него, охваченная испугом и смятением. — Мне всегда хорошо было с тобой. Я… я надеялась… — Но девушка не осмелилась до конца открыть ему то, что лежало у нее на сердце.

— Не надо надеяться, Мариата. Это очень опасно.

— Вот как?

Он отвернулся, а когда снова посмотрел на нее, ей показалось, что безумие опять полыхает в его глазах.

Амастан открыл рот, и ей почудилось, что сейчас он закричит, но юноша заговорил так тихо, что она едва разобрала его слова:

— У меня есть сердце, только оно раскололось надвое.

«Он все еще думает о своей возлюбленной», — пронеслось у Мариаты в голове, и грудь ее пронзила боль.

— Что ты хочешь этим сказать? — испуганно спросила она.

Амастан приблизил к ней лицо.

— Я желаю, чтоб мир стал другим, Мариата. Как бы мне хотелось уничтожить прошлое! — Он помолчал, глядя ей в глаза, снова отвернулся и сказал очень тихо, почти прошептал: — Как бы мне хотелось начать все сначала. Жениться, родить детей, быть счастливым. Но я не могу.

— Не можешь? — как эхо, переспросила она.

— Мир совсем изменился с тех пор, как я знал его год назад. Я тоже. Теперь я совсем другой человек.

Повисло тяжелое молчание… И вдруг, заливая все алыми лучами, над горизонтом показалось солнце. Воды реки у них под ногами были как кровь.

— Мир постоянно меняется, — мягко произнесла Мариата. — Он не стоит на месте, и мы тоже должны двигаться вместе с ним. Там, где прошло мое детство, неподалеку от нашей зимней стоянки между скал бежал ручей. Когда я была маленькая, то выкладывала ряд камешков на его берегу. Через год, когда мы возвращались на эту стоянку, я прибегала и искала свои камешки, но их нигде не было. Я снова выкладывала, но и на следующий год камешки куда-то пропадали. Я их искала-искала, все думала, что кто-то подшучивает надо мной, но нигде даже следов не было видно. Наконец я поняла, что с каждым годом русло ручья сдвигается в сторону примерно на ширину ладони. Я догадалась, что, когда постарею, это будет совсем другой ручей, а не тот, что тек здесь давным-давно. Пойми, Амастан, ничто в нашем мире не стоит на месте. Мы сами меняемся именно потому, что все вокруг тоже становится иным. Даже на следующий день мы уже не совсем те, что были вчера. Нас меняет наш опыт. Я больше не тот наивный ребенок, который когда-то покинул Хоггар.

Она бросила на него столь красноречивый взгляд, что он отвернулся.

— Может быть, в твоих словах и есть правда, но мой опыт слишком сильно изменил меня. Сказалось все, что я повидал и совершил в жизни. — Амастан умолк на несколько долгих мгновений, потом продолжил: — А сейчас я хочу поведать тебе то, о чем не говорил и не собирался рассказывать никому. Вряд ли это имеет отношение к стихам или песням. Но я слишком долго носил это у себя в груди, и ты должна знать правду. — Он глубоко вздохнул и медленно выдохнул. — Женщина, которую я любил, ушла из жизни, погибла ужасной смертью.

«Вот оно, — подумала Мариата. — Сейчас Амастан расскажет, как убил ее, и я узнаю, какое он чудовище».

Ей захотелось бежать прочь, но мысль о том, что она должна знать правду, остановила девушку.

— Смерть ее тяжким грузом лежит на моей совести, — начал он, подтверждая худшие опасения Мариаты, но рассказ, который повел молодой человек, через силу вытаскивающий из себя мучительные слова, оказался совсем не тем, что она ожидала услышать.

Он познакомился с Мантой, когда еще только-только вышел из мальчишеского возраста. Их караван проходил через ее селение. Она оказалась не столь застенчивой, как другие девушки, и это произвело на него огромное впечатление. Расставаясь с ним, Манта поцеловала его, и все долгие зимние месяцы путешествия через пустыню он помнил прикосновение ее губ. На заработанные деньги юноша накупил ей подарков. Наконец, на третий приезд, она пообещала выйти за него. Чтобы скрепить помолвку, Амастан подарил ей амулет, оберегающий от опасностей.

Мариата вдруг почувствовала, как тяжелый кусок серебра, который она носила на груди, словно живой, прижался к ее телу. Она невольно подняла руку и коснулась его сквозь тонкую ткань платья.

— Так он сейчас с тобой? — спросил Амастан, и его пристальный взгляд заставил ее виновато вздрогнуть. — Нет, не возвращай, не хочу, он приносит несчастье. Да и тебе не советую носить его. Человеку, который владел им до тебя, он не принес ничего хорошего.

Мариата достала амулет из-под платья и через голову сняла его. Он лежал на ее ладони. Они молча смотрели, как блики мерцают на черных бусинах шнурка.

— Но он мне очень нравится, — тихо сказала девушка. — Не понимаю, как такая вещь может приносить несчастье. Смотри, это символы солнца, вот и вот. — Кончиками пальцев она погладила сердоликовые диски. — Красный цвет приносит удачу.

— Открой его, — приказал Амастан, лицо которого оставалось мрачным.

Мариата покрутила в руках талисман, разглядывая со всех сторон, поковыряла ногтем бороздки сверху и снизу, но амулет казался ей цельным. Она покрутила сердоликовые кружки, нажала на шишечку посередине: нет, ничего, посмотрела с обратной стороны, ища, где бы можно было открыть его, но и там ничего не нашла.

— Как? — спросила она.

Амастан протянул руку, взял амулет и сдвинул пальцем шишечку вбок.

Амулет открыл свой секрет: потаенную полость, в которой… в которой оказалось пусто. Мариата посмотрела на Амастана. Тот даже не пошевелился, его лицо было очень близко, она ощущала тепло его дыхания.

— Здесь ничего нет, — сказала Мариата, констатируя очевидное.

— Я ходил к Тане и просил ее вложить в него заклинание-оберег. Но она… прикоснулась к амулету, что-то увидела и… поняла. Тана хотела забрать у меня амулет, сказала, что на нем сглаз. Я рассердился, силой отнял его у нее и ушел с проклятиями. Потом я решил пойти к марабу и купить у него стихи из Корана, но так и не дошел. Не знаю, что мне помешало, может быть, предрассудок или гордость. Я думал, что подарок и так хорош, а любовь моя столь сильна, что сама защитит ее от бед. — Амастан покачал головой. — Не знаю, о чем я думал. Манта была рада, когда я вручил его ей. Он очень древний и сделан из чистейшего серебра. Она носила его на себе все время, пока…

— Пока что?

Мариата должна это услышать во что бы то ни стало.

Амастан не торопился с ответом. Дыхание его, затрудненное, неровное, постепенно замедлялось, успокаивалось.

— Наше новое правительство, которое называет себя независимым, состоит в основном из выходцев с юга, то есть тех, кто нас ненавидит. Они обвиняют нас в том, что мы поработили их предков, оскорбляем и бесчестим их народ, и пользуются этим предлогом, чтобы преследовать нас. В правительстве есть силы, которые используют свою власть против нас, устанавливают произвольные границы, препятствуют нашим племенам пересекать их без документов, необходимых по их законам. Но при чем здесь границы и документы? Туареги всегда кочевали и вели торговлю от Сахеля[42] до самого моря. Кто они такие? Вооружились русскими автоматами, надели западную военную форму и думают, что нас можно называть нецивилизованными варварами и пытаться навязать нам свой образ жизни? Эти люди всегда ненавидели наш народ, потому что мы были свободными, а они — жалкими и ничтожными. Мы отказываемся жить в их убогих и грязных городах, подчиняться их правилам и законам, замыкаться в пространстве, обозначенном их границами. Свои дела они прикрывают словом «закон», а на самом деле это притеснение, гнет и убийства. Трусы! — Он с силой ударил кулаком по скале. — Любое сопротивление они используют как повод для нападения на безоружных стариков, женщин и детей. — Голос его застрял в глотке.

Искоса взглянув на него, Мариата увидела слезы в сверкающих глазах.

Манта жила в одном из северных селений. Она рассказывала Амастану, что прежде случались беспорядки, но главным образом мелкие, незначительные. Люди из народа сонгаи, живущие в деревнях и осмелевшие после смены правительства и ухода французов, стали совершать набеги и грабить все, что попадется им под руку, не брезгуя ничем. Они угоняли скот, забирали запасы пищи, одеяла, даже кухонную посуду. Все жалобы оставались без ответа. Все больше распространялось слухов о нападениях и несправедливости. Молодые люди, которые были в отлучке с соляным караваном или на охоте, возвращались домой и видели, что стоянка разорена, их невесты и матери ограблены и обесчещены, но власти никаких мер не принимали. В других местах было и того хуже. Стали пропадать люди, которых якобы вызывали на допрос. Всплыли на поверхность старые обиды и неприязнь; отравлялись колодцы, уничтожались посевы.

Молодежь многих племен пыталась организовать сопротивление, но у них не было внятной и согласованной стратегии, силы разрознены. Ответные действия местного масштаба против зверств, которым подвергались их близкие, похоже, только ухудшали положение. Все же это было лучше, чем просто сидеть сложа руки. Амастан вступил в один из таких отрядов сопротивления, действующий в горах Адрар-н-Фугас.

— Мы следовали примеру Каоцена, [43] героя первого восстания туарегов, дрались не как львы, а как шакалы. Нападали, наносили врагу урон сколько могли и скрывались. — Он замолчал, глубоко вздохнул и провел рукой по лицу.

Однажды до них дошел слух о нашествии военных в отдаленные южные районы. Как раз там и жила Манта. Вести были тревожные: женщин намеренно насиловали, чтобы испортить славные родословные туарегов, а детей насильно забирали в города. Амастан пытался убедить остальных бойцов отряда двинуться с ним туда, но у них здесь были свои враги, поэтому он отправился в одиночку.

— Я хотел забрать ее оттуда, увезти подальше от опасности.

Он закрыл глаза. Нависшее над ними синее небо выглядело бледным и угрожающим. Мариате казалось, стоит ей произнести хоть один звук, и оно обрушится на них.

Наконец Амастан подавил волнение и продолжил свой рассказ. Голос его звучал глухо, а глаза застыли, словно он не мог оторвать их от какой-то невидимой точки на реке.

— Я ехал всю ночь через предгорья, вздрагивая от каждого звука. Никогда в жизни мне не было так страшно, сам не знаю почему. Когда мой верблюд поднимал какую-нибудь птицу из кустов, я сам пугался до смерти. Каждая тень таила угрозу. Местность, в которой я за многие годы странствий знал каждый камень, в темноте казалась совсем незнакомой, чужой, наполненной афритами, гулами[44] и мстительными духами мертвых. Еще не видя селения, я почуял какой-то странный запах. Его невозможно описать, ты даже представить себе этого не можешь. Скажу только, что если бы ты хоть раз ощутила этот запах, то запомнила бы его навсегда. Он будет преследовать меня всю жизнь. Мой верблюд тоже почуял его и стал пуглив. Он не хотел идти дальше, едва волочил ноги, упрямился, ревел так, что его крик будто достигал звезд на ночном небе. Мне пришлось гнать его силой, он ни в какую не хотел двигаться. Даже в темноте мне стало ясно, что в воздухе висит пелена дыма, густого, черного, смрадного. Мне казалось, что язык мой от этого дыма покрылся слоем прогорклого жира. От селения не доносилось ни звука — не лаяли собаки, не блеяли овцы, никто не сидел вокруг костра. Я подумал, может быть, люди покинули это место и двинулись дальше в горы… — Амастан секунду молчал. — Когда я подъехал поближе, в нос мне ударила вонь бензина, а это очень нехорошо. Какая польза туарегам от бензина? Это был чужой, враждебный запах. Меня охватило дурное предчувствие. Я хотел повернуть назад, но понимал, что не смогу этого сделать. Я увидел, что у входа в селение была навалена пирамида из камней, чуть не проехал мимо, не обратив на нее внимания, но вдруг лунный луч упал так, что она ярко осветилась. Я увидел, что там лежат не камни, а человеческие головы. Я был так потрясен, что упал с верблюда и лежал на земле без чувств, пока не взошло солнце. Если быть точным, там было тридцать четыре головы. Тридцать четыре человека, души которых будут вечно блуждать и скитаться по свету. Я ощущал их присутствие, они сердито кружились вокруг меня. Голова Манты была по счету тридцать первой. Я сидел, положив ее себе на колени. Та, что была так красива, так полна жизни, теперь превратилась в кусок твердого холодного мяса, покрытый сгустками запекшейся крови. Светлые, всегда сияющие глаза замутились и остекленели… — Ручеек его слов иссякал, видно было, что Амастан будто весь погрузился в себя и едва мог говорить. — Я призывал дух ее, умолял его поговорить со мной, но он молчал, и в этом молчании мне слышался упрек. Меня не оказалось рядом, я не спас ее. Амулет, который я подарил ей, не сделал ничего, чтобы отогнать зло, которое пришло в ее селение. Я отыскал этот амулет, он все еще был на теле Манты. Они не сожгли ее, как многих других, а вместе с ними коз и коров. Она была разрублена на части, зловонные куски мяса валялись повсюду. Не стану говорить, как Манта была одета, когда я нашел ее. Я сделал все, чтобы соединить голову с тем, что осталось от тела, но не мог, кричал и плакал. Должно быть, тогда разум покинул меня, и мной овладел Кель-Асуф, потому что больше я ничего не помню. Понятия не имею, как я вернулся в Теггарт, не знаю, как мне удалось выжить, что ел, пил и спал ли. Я был уже не человек. Потом ты пришла ко мне и посмотрела мне в глаза. Я подумал, что ты — это она, что Манта вернулась ко мне. Только потом я понял, что ты — совсем другая девушка.

— Так вот почему ты плакал.

Мариата взяла его руку, положила себе на колени, и на мгновение перед ее глазами вдруг предстала страшная картина: Амастан сидит на земле уничтоженной деревни, и на коленях у него отрезанная голова возлюбленной. Он с ней разговаривает как безумный, гладит ее по щекам.

Она сама не помнила, как вскочила и побежала, словно тысяча джиннов гналась за ней. Девушка не останавливалась до самого селения, опомнилась лишь в шатре Рахмы. Она в замешательстве озиралась вокруг и не понимала, как здесь оказалась.

Глава 14

Где я? Я заморгала и попыталась сосредоточиться, но в голове стоял туман. Земля перед глазами куда-то поплыла, и не успела я что-то сделать, как меня стало рвать, неудержимо, снова и снова. Мне казалось, что желудок вот-вот вывернется наизнанку.

— Как поживаете? — спросил кто-то по-французски.

Голос был мягкий, сочувственный, но сам вопрос прозвучал нелепо. Я сглотнула остатки желчи и попыталась понять, где нахожусь. Постепенно до меня дошло, что я еду лицом вниз на спине у осла.

— Можете остановиться? — хрипло прокаркала я. — Pouvons-nous arrê ter?

Учитывая обстоятельства, я могла поздравить себя с тем, что обладала столь необходимым в жизни умением говорить на двух языках.

Произошло чудо. Мир вокруг перестал трястись и куда-то ехать, тошнота отступила. Чьи-то сильные руки помогли мне устроиться на спине животного поудобней, потом в поле зрения появилось незнакомое темное лицо.

— Как дела? Все в порядке? — услышала я и вспомнила одетого по-местному молодого человека, который помог мне спуститься со скалы.

— Куда вы меня тащите? — нелюбезно спросила я, испугавшись, что полностью нахожусь во власти какого-то незнакомца.

— К нане, — был ответ.

— К какой такой нане?

— К нашей бабушке, Лалле Фатме. Она у нас известная знахарка и травница. Тут растут всякие травы, которых больше нет нигде в мире, и нана знает, как ими пользоваться.

Мной овладела настоящая паника.

— Нет-нет, не хочу, — заявила я, стараясь говорить твердым голосом, медленно и отчетливо произнося каждое слово, как всегда разговаривала с непонятливым мальчишкой-секретарем, приставляемым ко мне, когда отсутствовал мой постоянный помощник. — Вы, конечно, очень добры, но нет. Мне надо в больницу. Придется сделать рентген.

Мужчина засмеялся. Интересно, что смешного в желании человека поскорей попасть в больницу, когда он подозревает, что у него сломана лодыжка?

Я собралась с силами и предприняла еще одну попытку:

— Послушайте, мне нужно сделать рентген и наложить гипс, чтобы правильно срослось. Я очень сомневаюсь, что мне помогут какие-то там травки.

Но мой спаситель молча отвернулся, и мне вдруг пришла в голову страшная мысль о том, что по-французски он понимает не так хорошо, как я думала. Я вздохнула. Глядя через его плечо, я увидела, что мы приближаемся к деревне, дома в которой были, вероятно, построены еще в Средние века и представляли собой путаницу глинобитных строений все того же красновато-розового оттенка, что и окружающие скалы, словно были естественным продолжением природного ландшафта. Плоские крыши, крохотные, украшенные железными наличниками окошки. Некоторые дома были такие старые, что, казалось, вот-вот рассыплются, превратятся в груду камней и пыль. Какая уж здесь может быть больница. Женщины, одетые в черные платья, прекратили полоть борозды и ковыряться в земле и молча настороженными, черными, как ягода терновника, глазами смотрели, как мы проходим мимо. Дети же, напротив, увидев европейскую дамочку на осле, бегали вокруг нас, что-то кричали и смеялись. Кругом оказалось много коз и овец, которые испуганно мекали и блеяли. Странно, в это время они должны еще пастись высоко в горах. Что происходит? На стене стоял огромный белый петух с кроваво-красным гребнем и гордо поглядывал на кур своего гарема, которые, квохча, ковырялись под ним в пыли.

— Больницы у нас нет, — словоохотливо заговорил мой спаситель, подтверждая мои самые худшие опасения. — В том смысле, который вы имеете в виду. Нет рентгена, нет врачей, но… — Он помолчал немного и продолжил: — Зато моя бабушка знает свое дело лучше всякого доктора. К ней за советом приходят и из Таруданта, и из Тизнита, и даже из Марракеша.

Я живо представила себе, как всю оставшуюся жизнь хожу с палочкой, а все потому, что кость срослась криво из-за неправильного лечения. Нет-нет, воспаленный мозг рисовал мне еще более страшную картину: заражение крови, гангрена, потом ампутация. В результате я хожу на скрипящем протезе, и во всем виноваты никому не известные травы.

— Ради бога! — взмолилась я уже на грани истерики, не в силах больше держать себя в руках. — Мне нужен врач!

Но никто не обратил на мой вопль ни малейшего внимания, не считая оборванных ребятишек с темными смеющимися глазками. Они, видно, решили, что я очень смешная.

Девушка, ведущая осла, передала повод мужчине, побежала вперед и закричала:

— Лалла Фатма! Лалла Фатма!

Из глинобитных домишек показались женщины самых разных возрастов и наружности, чтоб узнать, что за шум. Увидев европейскую женщину, они стали поправлять платки, прикрывать волосы и лица, словно ждали, что я, как и остальные невежды туристы, немедленно начну их фотографировать. Местные жители считают это оскорбительным для себя. Через несколько секунд осел остановился у стенки, окрашенной, как и все остальные постройки в деревне, все той же розоватой охрой. Мой спаситель осторожно снял меня с осла, поднял на руки, вдруг обнаружив в жилистом теле недюжинную силу, и понес через сад, благоухающий апельсиновыми и лимонными деревьями, оливами и розами. Он прошел по утоптанной дорожке, потом согнулся чуть не пополам в низеньком дверном проеме и перешагнул порог.

Контраст между ослепительным солнцем улицы и похожим на пещеру помещением был такой сильный, что в первую минуту я совершенно ослепла. Когда глаза привыкли, я увидела, что мы находимся в большой комнате, где было много женщин. Почти все занимались каким-нибудь домашним делом или просто сидели, подпирая спинами стенку, и щебетали как птички, оживленно размахивая руками, окрашенными хной. Одна что-то толкла в большой каменной ступке, другая подкладывала угли в жаровню, стоявшую посередине комнаты, и размешивала их. Здесь грелся, пуская пар, большой потускневший медный чайник. Третья перебирала чечевицу в миске, отбрасывая мелкие камешки, четвертая чесала шерсть. Пятая женщина поистине необъятной толщины расставляла на низеньком круглом столике глиняные кружки. Ей уже помогала девушка, которая только что привела с гор осла, нагруженного мною. В довершение ко всем впечатлениям через открытую дверь вслед за нами с громким блеянием в комнату ворвалось четыре козы. Одна из присутствующих женщин вскочила, схватила метлу и выгнала их из помещения. При этом она обращалась к каждой рогатой твари по имени: Тиза, Имши, Туфила, Азри! Голова моя снова куда-то поплыла.

Тут толстуха поднялась и что-то сказала. Одна за другой женщины стали вставать, почтительно целовать ей руки и уходить. В комнате остались лишь мы четверо. Только что здесь царила суета, было шумно, и вдруг наступила какая-то странная, торжественная тишина. Мужчина осторожно опустил меня на циновку, расстеленную на полу, но старуха что-то сердито проворчала, и он мигом раздобыл где-то подушки и устроил для меня мягкую постель. Я лежала и смотрела на старуху снизу вверх, не зная, что говорить и делать. Ее внешность была, конечно, весьма замечательна: внушительная фигура, темная кожа лица. В отличие от других женщин в простых черных платьях, на ней была длинная синяя рубаха, а сверху какая-то шелковая шаль в частую оранжевую и черную полоску, закрывающая складками голову и завязанная узлом на необъятной груди. На шее висело янтарное ожерелье, каждая бусина которого была величиной с яйцо. Мочки ушей оттягивали тяжелые серебряные серьги. Рукава рубахи, закатанные и подколотые, открывали мускулистые руки, унизанные серебряными браслетами. Когда она, жестикулируя, разговаривала со мной, браслеты звенели и брякали.

— Мархабан, мархабан! [45] — воскликнула старуха и сразу же принялась громко о чем-то болтать с мужчиной и девушкой, которые притащили меня сюда.

Пока эти трое были заняты горячей дискуссией, я огляделась. Вдоль двух стен выстроились в ряд кувшины для масла, такие огромные, что в них мог спрятаться Али-Баба вместе со всей своей разбойничьей шайкой. Рядом стояли несколько мешков, скорее всего с зерном, мукой или рисом. Остальное место вдоль неровных глиняных стенок занимали большие и маленькие кувшины, коробки и жестяные банки, в которых с незапамятных времен хранят китайский зеленый «пороховой» чай — в данном случае, судя по виду торговых марок и упаковке, товар был приобретен еще до войны, хотя позолота на них блестела как новенькая. Тут меня охватило новое ощущение. Нос мой почуял не менее десятка разных запахов — от самой отвратительной вони до пикантнейших ароматов. Среди них я безошибочно узнала помет какого-то животного, ланолин, то бишь воск, получаемый при промывании овечьей шерсти, растительное масло, пряности и пот. Кроме того, воздух наполнял еще какой-то аромат, совершенно мне незнакомый и чуждый. От боли, шума, всех этих запахов и ощущения абсолютной нелепости происходящего у меня кружилась голова, волнами накатывала тошнота, сопровождаемая пляшущими черными мушками в глазах. Все это предвещало скорую потерю сознания.

Молодой человек опустился рядом со мной на колени, осторожно приподнял мою голову и, положа руку себе на сердце, сказал:

— Нана говорит, что я был очень невежлив и должен попросить у вас прощения. Меня зовут Таиб, Та-иб, — повторил он по слогам. — А это моя сестра Хасна. — Он кивнул в сторону тоненькой серьезной девушки, стоявшей поодаль. — Вы сейчас в доме моей бабушки, Лаллы Фатмы.

Услышав среди незнакомых иностранных слов свое имя, бабуля поклонилась, похлопала себя по огромной груди и подтвердила:

— Фатма, эйай, Фатма.

Все они с выжиданием уставились на меня. Я не сразу вспомнила свое имя, но потом сделала над собой усилие, сравнимое с одним из подвигов Геракла, перепахала всю память и добралась-таки до нужной информации.

— Изабель Треслов-Фосетт, — представилась я и увидела на их физиономиях выражение озадаченности. — Изабель, — поправилась я и заметила то же самое. — Иззи, — уступила я в конце концов.

Как только они услышали это слово, все разом вдруг громко рассмеялись. Потом бабушка Фатма издала низкий, гудящий звук, и смех усилился. Интересное кино.

— Простите, — сказал наконец Таиб. — «Изи» по-берберски значит «комнатная муха», отвратительная и жалкая тварь.

Значит, отвратительная и жалкая. Неплохое начало.

Таиб повернулся к бабушке, и они вышли, о чем-то болтая на своем гортанном языке. Он отчаянно жестикулировал, показывая в сторону двери, через которую виднелись горы, потом на меня, лежащую в полном альпинистском снаряжении. Пожилая женщина оглядывалась на незваную гостью с крайним изумлением. Она громко и возбужденно что-то сказала, ударила кулаком по ладони и покачала головой. Подтекст был совершенно ясен: ох уж эти европейские женщины! Они полагают, что способны делать то же, что и мужчины! Лазить по горам, вы где-нибудь видели такое? Ничего удивительного, что она попала в беду.

Старуха замахала руками, словно от чего-то отказывалась, потом поспешила к Хасне, чтоб проследить, что она там готовит над жаровней, и через минуту ко всем прочим ароматам, заполнявшим комнату, добавились тона розового масла, смешанные еще с каким-то странным горьковатым запахом. Очистив таким образом воздух, хозяйка постелила на пол овечью шкуру, опустилась на нее, скрестила ноги с изящной ловкостью человека, который не один год тренировал мышцы бедер, и без дальнейших церемоний положила ладони на мою злосчастную лодыжку. Крик мой потряс стены, но никто не обратил на него внимания. Вместо этого все уставились на мой башмак от «Саломона» с таким видом, будто перед ними была змея. Великолепная обувь, еще старой модели, моя любимая, с изысканным шитьем и с молнией, спрятанной под клапаном из гортекса. Для неискушенного глаза она выглядит сплошной, непонятно, как надевается и снимается. Потрясающие, сказочные башмаки. А Таиб уже выхватил нож и приготовился взрезать ботинок.

— Нет! — Не обращая внимания на тошноту, я наклонилась вперед, показала ему, где находится потайная молния, а потом промямлила по-французски: — Но осторожно, пожалуйста. Очень осторожно.

Повинуясь моей просьбе, он медленно расстегнул молнию, как можно свободнее распустил шнуровку и с предельной осторожностью освободил мою ногу от обуви. При этом я все равно не смогла удержаться от едких слез. Потом, непонятно зачем, парень передал мне ботинок. Я прижала его к груди как чудодейственный талисман.

Лалла Фатма обхватила ладонями поврежденную лодыжку и с необыкновенной сноровкой мастерски намертво зафиксировала сустав, одновременно тщательно ощупывая подвижными пальцами опухоль, окружающую его. Было больно, но не так чтобы очень. Я ожидала худшего.

— La bes, la bes, la bes, — бормотала она непрерывно, как бы успокаивая меня.

Очень скоро я успокоилась, хотя, как выяснилось, напрасно. Одной рукой нана вдруг прижала мою лодыжку к себе, а другой резко повернула ее и изо всей силы дернула. Раздался, как мне показалось, оглушительный треск, словно кто-то рядом выстрелил из пистолета. В глазах у меня пошли красные круги. Я почувствовала не простую, но глубинную боль, пронизавшую все мое существо. С этим звуком будто открылся некий клапан, и я с головой ухнула в бурный поток кроваво-красного адреналина. Потом вдруг все кончилось, и меня снова окатило, но на этот раз освежающим душем белого света. Кто-то зааплодировал, вокруг раздались оживленные голоса.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒