Глава пятая 3 страница

Он только сейчас, спустя несколько дней после захвата в бункере, проваливаясь в кошмарные сны в одиночной камере, но все же постепенно отдохнув и придя в себя, понял весь ужас своего положения. Лемиш не боялся смерти, в каком бы виде она ни пришла к нему. Пусть его замучают чекисты. Он готов к этому. Пусть его расстреляют. Он готов и к этому. Его сейчас больше беспокоила судьба Уляны. О сыне он почти не вспоминал. Это было давно и далеко от него. Ему казалось, что сын — это где-то совсем-совсем в другой жизни. Как во сне. И близкое и совсем чужое, не свое. В том, что его должны расстрелять, не было у него никаких сомнений. Скорей бы все это закончилось. Думать ни о чем не хотелось. Но мысли всякие и разные лезли в голову, заполняли его сознание, заставляли вспоминать прошлое, отбрасывая всякое будущее, о котором он вообще и не думал. Зачем? Впереди смерть, вечность. Он полон сознания выполненного долга. Перед собой и перед людьми. Перед теми, кем он руководил. Их были тысячи и тысячи бойцов, которые подчинялись ему и беспрекословно выполняли его приказы. Этих людей нет в живых, почти все они погибли в боях. По чьей вине? Он сам до конца выполнил свой долг перед организацией. Он сам до конца был предан идее. Если организации не удалось достичь своей цели сегодня, она будет достигнута завтра другими людьми, другим поколением. В этом у Лемиша сомнений не было. Нет, уверял себя каждый раз Лемиш в мыслях своих тяжелых, чист он перед Богом, Украиной и людьми. Он все делал как надо. Он готов предстать перед Создателем. И перед Страшным Судом ему не в чем покаяться. Много раз он мысленно молился, но не призывал Бога к помощи, не просил Его о снисхождении у чекистов, не взывал к Нему дать силы остаться верным идее. Он был уверен в своих силах до конца выдержать любые испытания, раз Господь не дал ему умереть в открытом бою. Вера в Бога — единственное оставшееся у него оружие. С этой святой верой умирали миллионы, и он такой же, как все погибшие до него в подполье, и ему не стыдно перед мертвыми, ибо он завтра будет вместе с ними по ту сторону жизни.

Он все время возвращался к мысли, как он, опытный конспиратор и подпольщик дал заманить себя в ловушку, позволил обвести вокруг пальца. Он понимал, что не мог поступить иначе, выхода у него не было. В другой ситуации и в другое время он бы разобрался с Партизаном и его людьми. Да и чекисты — достойные противники. У них тоже огромный опыт и конспирации, и борьбы, как они говорят, «с врагами советской власти». Лемишу иногда казалось, что он попал в руки своих врагов случайно. И никакой здесь логики нет. Впрочем, как там у философов — «необходимое проявляется в случайном». Раз так масштабно за ним охотились, значит, по логике рано или поздно должны были выйти на него и убить. Но почему не убили? Зачем он им живой? Чекистам помог случай. Им удалось на каком-то этапе захватить живым Чумака. Что-то случилось с ним такое, чего ни Чумак, ни он не могли предвидеть.

Лемиш сравнивал себя с Тарасом Бульбой. Того тоже захватили ляхи¹ случайно. Тарас люльку² уронил, наклонился с лошади, чтобы люльку подобрать, ляхи этим и воспользовались, набросили на Тараса аркан. Живого Бульбу сожгли поляки, муки страшные он принял за Украину, и он, Васыль Кук, тоже готов муки принять за Украину...

## 1 Ляхи — так на Украине называли поляков (укр. ).

## 2 Люлька — курительная трубка (укр. ).

Кончался месяц пребывания Лемиша в тюрьме КГБ в Киеве. Ему дали отдохнуть несколько дней, помыли, провели медицинское обследование и заявили, что здоровье у него плохое, что у него запущенная и опасная язва желудка, имеются серьезные нарушения в желудочно-кишечном тракте, в нервной системе. Сдает сердце. Во рту почти не осталось зубов. Положение со здоровьем настолько тяжелое, что вряд ли он сможет вылечиться в тюремных условиях. Что касается врачебно-санаторного лечения, то это можно сделать только в условиях свободы, которую можно заработать путем честного и откровенного сотрудничества с госбезопасностью, то есть отдать неизвестные пока органам его связи, оставшихся в подполье вооруженных оуновцев и, главное, выступить с обращением в открытой печати к зарубежным центрам ОУН, ко всей украинской диаспоре о поражении ОУН, о бессмысленности продолжать борьбу. Лемишу показали давно знакомые ему неоднократные обращения советской власти к оуновскому вооруженному подполью с призывами «зголоситися»¹, выйти с повинной и быть амнистированными советским правительством. Ему приводились многочисленные примеры, рассказывалось о помощи органам госбезопасности вышедших с повинной. Его просили проявить благоразумие и помочь советской власти. Все это Куком было отвергнуто. Ему дали понять, что дело может кончиться расстрелом. Он ответил, что понимает свое положение и готов к этому. Спросил лишь только проводивших допрос чекистов, что будет с Уляной и что ожидает сына их Юрка. Ему ответили, что Уляне, как и ему, предстоит суд, а затем лагерь и спецпоселение. Сына же она никогда не увидит. Через несколько дней допросы прекратились. Наступила пауза.

## 1 Зголоситися — заявить о своем согласии на какое-либо предложение. В данном случае выйти с повинной (укр).

Лемиш ждал своей участи в камере. Однако, верный своим привычкам подпольщика, продолжал накапливать физические силы, аккуратно принимал даваемые ему лекарства и однажды попросил принести ему в камеру свежие газеты и некоторую политическую литературу, что и было выполнено.

Лемиш с самого начала обратил внимание на исключительную вежливость и предусмотрительность по отношению к нему работавших с ним чекистов. Ему через пару дней после захвата принесли в камеру гражданский костюм и обувь, от которых он отказался, заявив, что много лет носит военную форму. Через день его одели в новую армейскую летнюю форму, подобрали сапоги, дали новое офицерское белье. Дали все, что положено советскому офицеру к летней форме, кроме поясного офицерского ремня, головного убора и подворотничков с нитками и иголкой. На первом из возобновившихся после длительного перерыва допросов, которые скорее носили характер бесед, ему заявили, что понимают его состояние, не осуждают сделанное им заявление о готовности принять смерть, но просят написать обращение к правительству и ЦК Компартии Украины о помиловании. Лемиш отказался и от этого предложения.

Снова небольшая пауза во встречах с чекистами. И вновь предложение. На этот раз к Лемишу обратились с просьбой помочь разобраться со старыми делами, кое-что выяснить о прошлом подполья, получить справки об уже мертвых, ликвидированных ранее некоторых руководителях ОУН. Такая просьба была обоснована тем, что КГБ Украины изучает историю деятельности ОУН, что это нужно для восполнения многочисленных пробелов, имеющихся в архивах КГБ. Дело прошлое, оперативной ценности не представляет, а для истории Украины это немаловажно. В завязавшейся полемике с Лемишем мы учитывали и чисто психологический аспект — нужно было занять мысли Лемиша чем-то важным для него, втягивая в дальнейшие политические споры. Делать это постепенно и осторожно.

Кук правильно оценил ситуацию. Секретов он не раскроет, органам КГБ этим помощь не окажет, а для истории есть смысл и самому высказаться, и объективно восполнить отсутствующую у чекистов информацию, имеющую для Украины только историческую ценность. В складывающейся вокруг него обстановке он был уверен, что, выполняя эту просьбу чекистов, делает доброе дело для Украины. Кто еще, как не он, знает историю сопротивления.

Мы не принуждали его к сотрудничеству. В весьма вежливой и осторожной форме в процессе бесед выясняли его идеологическую настроенность, перспективы борьбы ОУН с Советской властью и, конечно же, осторожно прощупывали его информированность об обстановке в Центрах ОУН в Мюнхене. Мы понимали, что имеем дело с мастером конспирации. Но нам казалось, что мы в своих беседах-допросах все-таки получаем у Лемиша интересную для КГБ информацию, а Лемиш был уверен, что переигрывает нас и отдает только тот материал, который и после его смерти будет служить интересам «незалежноi, вiльноi вiд москалiв и бiльшовикiв»¹, его Украины. Так продолжалось несколько недель.

## 1 «Незалежноi, вiльноi вiд москалiв и бiльшовикiв» — независимой, свободной от москалей и большевиков. (укр. ).

День начинался с того, что Лемиша утром двое конвойных отводили в следственный корпус, где в довольно просторной и светлой комнате с большим письменным столом и несколькими стульями вдоль стены его всегда встречал с благожелательной улыбкой светловолосый сотрудник лет тридцати, в полувоенной форме без оружия. Во всяком случае, видимого. Он здоровался за руку с Лемишем и, расписавшись на протянутой ему конвойным бумажке о приеме арестованного, отпускал конвоира и широким гостеприимным жестом приглашал Лемиша занять место на одном из стоявших у стены стульев. Как правило, светловолосый был один. Начальство в первые дни приходило в эту комнату допросов-бесед по два-три человека ежедневно. Через несколько дней его ночью по переходам привели к Председателю КГБ. Им оказался высокий плотного сложения пожилой человек с умными, пытливыми глазами. Он предложил Лемишу чай с лимоном и тот принял это предложение. Другие предложения, сделанные ему самым большим начальником украинских чекистов, Лемишем были отклонены. Все, кроме чая с лимоном. Председатель КГБ, и это приятно удивило Кука, был украинец, родной язык которого был украинский. Но и русским он владел как родным. Он дважды при Лемише говорил по прямой связи с Москвой на русском совершенно без украинского акцента и наоборот.

Прошло еще пару недель. Лемишу казалось, что время остановилось. Он продолжал почти ежедневно спрашивать об Уляне и каждый раз получал один и тот же стандартный ответ: «У нее все в порядке. Все зависит от вас». Что именно зависит от него, Лемиша, было более чем понятно обеим сторонам. Однако эта тема никогда не получала своего так нужного чекистам развития.

Длительное и постоянное общение Лемиша с одним и тем же чекистом, казалось, сделало их друзьями, во всяком случае, хорошо знакомыми людьми: если бы кто-то посторонний мог наблюдать их встречи и разговоры, он бы воспринял это именно так. Но это только могло показаться непосвященному. В действительности между ними продолжался начатый при первом же их свидании поединок. Хотя иногда им обоим представлялось, что они давно знакомы и даже испытывают друг к другу нечто похожее на взаимные симпатии. Лемиш много и охотно рассказывал о своем детстве, отце, многочисленных своих братьях и сестрах. Особенно тепло говорил о матери. Он детально рассказывал о том, что сделало его убежденным, идейным борцом за свободную и независимую Украину. О тяжелой жизни украинского населения в панской Польше. О стремлении польского правительства уничтожить все украинское, об ополячивании украинского народа. О преследованиях его польскими жандармами, арестах, избиениях в польской тюрьме. О своей подпольной работе в панской Польше, при немцах, начиная с 1939 года, а затем во время оккупации немцами Украины. О его тесных личных и деловых связях с высшим руководством ОУН. Как он понимал, многое было известно советской «безпеке», и все же он чувствовал, что многое для чекистов было внове, и он с видимым удовольствием давал характеристики в разное время ушедшим из жизни в боях против советской власти руководителей оуновского вооруженного подполья, особенно таким, как командир УПА Шухевич-Чупринка, Ярослав Стецько, Клим Савур, Иван Клымив, известный в подполье под псевдонимом Легенда, командир УПА Еней, Смок (он же Петр Козак), и многим другим известным органам ГБ оуновским руководителям. Особый интерес вызывали у нас идеологи и вдохновители ОУН Степан Бандера, Ленкавский, Ребет, находившиеся за рубежом, в Мюнхене. Подробно расспрашивали о Петре Полтаве, журналисте и авторе многочисленных брошюр и листовок. Он был ликвидирован советской ГБ в 1951 году. Лемиш рассказывал об этих людях как о героях освободительной войны. Иначе он и не думал. Он отрицал зверства службы безопасности ОУН, пытаясь доказать, что применявшиеся, как он говорил, к врагам украинского народа жестокие меры носили характер возмездия, как ответ на выселение западных украинцев в Сибирь или в другие регионы Украины. По утверждениям Лемиша, не меньшие зверства по отношению к оуновцам или их помощникам из числа местного населения отмечалось и со стороны госбезопасности. У него была своя аргументация. Даже на предъявлявшиеся ему фотодокументы о зверствах бандеровцев он говорил: «Шла кровавая, братоубийственная война, жестокость была с обеих сторон», — и приводил свои примеры. Примеров о жестокости с нашей стороны у Лемиша было предостаточно.

Работавший с Куком сотрудник не называл своего имени. Беседы-допросы они вели на украинском, но этот человек был русский и говорил он с Лемишем на украинском с напряжением, часто делая паузы, явно подыскивая нужные слова. Все остальные встречавшиеся в этой комнате с Куком сотрудники ГБ были явно руководящими личностями. Они умели держать дистанцию, давая одновременно понять, что именно они могут повлиять на его, Лемиша, судьбу, на всю будущую жизнь, если таковая действительно ожидает его. К смерти Кук был подготовлен всей своей многолетней вооруженной борьбой с теми, кто сумел перехитрить его и захватить живым, имея целью, это стало ему вскоре понятно, принудить работать на КГБ, использовать авторитет Лемиша в оуновском подполье, организовать с его помощью масштабную пропагандистскую кампанию.

Он часто задавал себе вопрос, чего же еще ждут от него чекисты? На все поставленные ими исподволь вопросы о сотрудничестве он уже ответил отказом. Лемиш по духу своему был бойцом и поэтому, как он считал, продолжал бой в новых для него условиях, используя, и он в этом был уверен, в интересах подполья свое положение арестованного последнего руководителя ОУН в Западной Украине. Уйти от преследования чекистов на территории Западной Украины, с тем чтобы продолжить борьбу в восточных областях, ему не удалось. А это был его последний шанс, и он знал это. Никаких связей с Западом, с Мюнхеном у него уже давно не было. Он «клюнул» на приманку чекистов о якобы действующем в восточных регионах Украины подполье. И не потому, что он планировал каким-то образом всколыхнуть движение ОУН в тех районах Украины, за которые он отвечал в 1941—1944 годах, а потому, что кожей чувствовал свой близкий конец. Ему нельзя было больше оставаться на своих старых теренах…

Оба молчали. Блондинистый крепыш склонился над топографической картой, делая какие-то ему одному известные отметки цветными карандашами. Отмечал места переходов оуновских отрядов, обычно на стыках районов, линии связи, которые в прошлом использовались подпольем. Эти места подчеркивались синим карандашом. Красным обводились сохранившиеся, по словам Кука, и активно использовавшиеся в прошлые годы схроны, которые госбезопасности предстояло обнаружить, вскрыть и уничтожить. Черные жирные кресты обозначали места встреч с руководителями оуновских партизанских отрядов и связными в разные годы. Однако все это относилось к уже далекому прошлому и оперативного интереса явно не представляло.

Крепыш обратился к сидевшему напротив Куку:

— Мы проверили указанные вами на прошлой неделе старые схроны и нигде не обнаружили ни одного архивного документа ОУН. Я имею в виду переписку штаба УПА с отрядами, отчетность о понесенных потерях, планы действий подполья, директивные указания из Мюнхена. Мы все там перевернули — и ни одной бумажки. Да что там бумажки — даже следов штабной работы не видно. Ни одного типографского издания. Ничего. Как вы можете это объяснить? Вы уверяли, что именно там находились ваши архивы.

— Значит, там были мои люди после 1950 года. У нас еще тогда, после смерти Шухевича был разговор о переносе архива в более надежное место. Эта работа была поручена Шувару и Уляну. Успели ли они перетащить бидоны¹, мне неизвестно. С момента нашей последней встречи прошло почти два года.

## 1 Наиболее ценные архивные документы и фотографии оуновцы хранили в герметически закрывающихся молочных бидонах-флягах, куда не проникала влага.

Чекист внимательно слушал Кука и в глазах его сквозило явное недоверие. Капитан Борис Птушко, а это был именно он, пригладил обеими руками свои редкие светлые волосы, тяжело вздохнул и протянул руку к лежавшей на столе поверх карты пачке сигарет Львовской табачной фабрики «Высокий замок». Размяв пальцами сигарету, Борис, внимательным взглядом следя за Куком, прикурил от спички и придвинул к себе стеклянную пепельницу.

— Не верю я вам. Чего-то вы недоговариваете. Все указанные вами связи, адреса курьеров существовали в прошлом. Они либо мертвы, либо давно выселены. Мне нечего докладывать руководству. Вы сами ухудшаете свое положение. Я должен вам сообщить, что без вашей помощи нами выявлены два ваших сообщника, которые снажали вас продуктами и укрывали при переходе на Волынь. К сожалению, мы вынуждены изменить режим вашего содержания в тюрьме и отказываем вам в просьбе соединить вас с женой.

Эту тираду капитана Птушко прервал резкий телефонный звонок.

В комнате нависла тишина. Кук опытным глазом психолога уловил по лицу крепыша, что тот разговаривает с кем-то из своих начальников.

— Хорошо, Николай Иванович, — и снова длинная пауза. — Я выхожу, — и положив трубку на рычаг телефонного аппарата, озабоченно обратился к Куку:

— Сейчас подойдет незнакомый вам оперработник, и я вас оставлю на часок. В разговоры он с вами вступать не будет, да и вы не задавайте ему вопросов. Такой порядок.

Не глядя на Кука, он стал выбирать бумаги из лежавшей на краю стола толстой папки. Не успел он докурить сигарету, как в кабинет без стука вошел незнакомый среднего роста сотрудник. По костюму, ладно сидевшему на молодом человеке, можно было определить, что сшит он руками хорошего мастера. На правом лацкане пиджака ярко выделялся бело-синий ромбик значка, свидетельствовавшего, что владелец его имеет высшее университетское образование. На нем была украинская «вышиванка» и добротные черной кожи шевровые ботинки. Светло-пшеничный волнистый чуб с рыжеватым отливом был тщательно зачесан на правую сторону. Круглое, еще юношеское лицо было густо покрыто веснушками, впрочем, заметными только при близком расстоянии, так как над лицом хорошо поработало летнее южное солнышко, о чем говорили выгоревшие брови и выделяющийся крупный облупленный нос явно славянской формы. Такие в народе принято называть «картошкой». Его светло-серые глаза как бы незаметно скользнули по Куку и остановились на крепыше. Все это сразу же зафиксировал Кук, так же незаметно скользнув глазами по вошедшему человеку.

«Небось, военную форму привык носить, — подумалось Куку. Ишь как тянется перед крепышом. И ручки по швам держит. Конечно же, крепыш старше его по званию, да и по возрасту намного старше».

— Я ушел, — сказал Птушко и быстрым шагом вышел в коридор.

Новый сотрудник с важным видом уселся на место ушедшего. В комнате вновь воцарилась гнетущая тишина, прерываемая покашливанием Кука и выдохами табачного дыма закурившего папиросу молодого человека. В комнате было накурено. Дым медленно выходил в открытую форточку. Прошло несколько томительных минут. Они смотрели друг на друга и каждый внимательно изучал своего визави. В сидевшем за столом чекисте все излучало молодость и энергию. Вот он резко встал и, не спуская глаз с сидевшего напротив у стены Кука, стремительно пересек кабинет, подошел к зарешеченному с внутренней стороны большому окну, распахнул его, зафиксировав створки крючками. Так же стремительно вернулся к своему месту. Он явно напускал на себя строгость, стараясь придать лицу соответствующее выражение. Еще не приобретший суровую мужскую строгость рот с припухшими по-юношески губами выдавали в нем весельчака и насмешника. В глазах его, пристально рассматривающих Кука, мелькали озорные искорки. Он с нескрываемым интересом и довольно откровенно рассматривал Кука.

Так, спустя несколько месяцев, описывал нашу встречу в следственном корпусе Лемиш, рассказывая свои первые впечатления обо мне.

Начальник отдела послал меня подменить Бориса Птушко на время вызова его для доклада к руководству. Мне повезло: в этот момент никого из допущенных к работе с Куком не оказалось под рукой.

Я рассматривал сидевшего передо мной Кука и думал, что не окажись в нужный момент в кабинете, подменить Птушко пошел бы другой сотрудник и я не получил бы такой возможности вот так близко, совсем рядом, видеть знаменитого Лемиша, Коваля — Васыля Кука. «Надо же, — думал я, пытаясь поймать его взгляд, — такой малоприметный занимает такое высокое положение в националистическом движении, второе лицо после Степана Бандеры в ОУН. За ним годами охотились тысячи людей, а он так ловко уходил из капканов, расставленных вокруг него органами ГБ. Этот человек, Лемиш, отправлял в бой тысячные массы. Распространяемые им идеи имеют широкое хождение, и не только среди простых крестьян-вуек, поддерживавших его боевиков, но и в студенческой, молодежной среде, интеллигенции».

В конце 40-х Лемиш написал свою знаменитую и сильно действовавшую на умы людей в пропагандистском плане брошюру «Колхозное рабство». В ней на базе многочисленных и действительно имевших место примеров делалась попытка развенчать ленинскую идею социалистической кооперации сельского хозяйства в том виде, в котором она была известна западноукраинскому крестьянству. Пьянство, мздоимство, произвол местных руководителей, расхищение колхозной и социалистической собственности — все это убедительно подавалось автором, вызывая отрицательное отношение к колхозно-кооперативному строю, что серьезно тормозило колхозное строительство в западных областях Украины. Изъятие у населения этих брошюр считалось удачно проведенной операцией. Тем, у кого они обнаруживались, грозили серьезные последствия, а сами брошюры незамедлительно уничтожались.

Лемиш хорошо знал психологию западно-украинского крестьянина и удачно использовал это. В условиях безземелья, жесточайшей нищеты и невиданного национального угнетения крестьяне рассчитывали только на себя, свои силы, свое хозяйство, свою землю и верили только в нее — кормилицу. В силу тяжелых социально-политических условий сотни тысяч украинцев в XIX и в начале ХХ века покидали родные земли и выезжали за океан — в Канаду, США, Южную Америку, Австралию, спасаясь от верной гибели. Именно украинские крестьяне обогатили своим опытом и трудом земледелие этих стран. Знаменитая канадская и американская пшеница были получены не без участия украинских землепашцев…

Наконец, наши взгляды встретились. Я разочарованно продолжал смотреть на Лемиша, ожидая увидеть в глазах врага лютую ненависть, непреодолимую злобу. Вместо этого я увидел в его глазах обыкновенное человеческое любопытство, наверное, в связи с появлением нового лица.

Позже Лемиш мне говорил, что на него произвели впечатление моя молодость и энергия, любознательность и умение понравиться собеседнику…

Мы продолжали смотреть друг на друга и в наших глазах было явное любопытство. Я не выдержал первым.

— Ничего, что я открыл окно? Здесь мы здорово накурили. Насколько я знаю, вы не курите.

— Да, мне это мешает. В камере душновато, прогулки короткие. Я привык к простору, к лесному воздуху. В городе я чувствую себя хуже.

— Конечно, тюрьма — не дом родной, — я вруг заволновался и голос мой сделался хрипловатым. — Но у вас опыт тюремной жизни имеется. Уверен, что условия советской тюрьмы, и именно для вас, намного лучше польской и немецкой, — закончил я «тюремной» темой, давая тем самым понять, что мне известна биография Кука.

— А какая разница, тюрьма, она везде тюрьма. Тем, кто не прошел тюрьму никогда не понять сладость свободы, воли. Вы, я слышу, не украинец, или украинец, хорошо владеющий украинским языком, но родной язык ваш — русский?

— Да, я не украинец, — ответил я, стараясь внешне остаться невозмутимым, — я русский, но, мне кажется, достаточно хорошо владею украинским. Вам не нравится мой украинский, Василий Степанович?

Такая форма обращения понравилась Куку. Как пояснил мне позже Кук, это был первый сотрудник, назвавший его по имени-отчеству. Все, встречавшиеся с ним до этого дня, в том числе и начальство разных рангов, обращались к нему просто на «вы», не называя ни имени, ни тем более отчества.

— Нет, отчего же, вы хорошо владеете украинским, но если вам легче говорить на русском, можете разговаривать со мной на вашем родном языке.

— Мне доставляет удовольствие говорить с вами исключительно на украинском. Я люблю Украину, живущих здесь людей, люблю украинский язык, песни. Они звучат для меня как самые красивые и родные. Я считаю Украину своей родиной. А в общем-то, у нас у всех одна Родина — Советский Союз.

Кук с удивлением посмотрел на меня и, усмехнувшись, неожиданно произнес:

— Я думаю, что у коммунистов, тем более у чекистов тоже имеется родина, где они родились и выросли. Родина — в понимании национальной принадлежности человека. В конечном счете не только кровь матери и отца дают национальность. Главное, где человек родился и сформировался психически, какой язык у него родной, на каком языке он не только говорит, но и мыслит, какую культуру он всосал с молоком матери. Что из человеческих ценностей и культуры являются самым близким и родным. Вот там и родина.

Постепенно начатый диалог превратился в разговор о праве нации на самоопределение. Уловив момент, я попытался перевести вспыхнувший спор на другую тему, а именно — земельный, крестьянский вопрос, и вновь эта тема сразу же стала «колючей» и «горячей». Когда спустя два часа, в кабинет вошли руководители: начальник отдела Николай Иванович, зам. председателя КГБ Украины Николай Тихонович Мороз, зам. начальника управления Василий Иванович и с ними Птушко, Кук и я стояли друг против друга посредине комнаты и, жестикулируя, доказывали каждый свою правоту.

— Вас в коридоре слышно, — почему-то весело улыбаясь, сказал Николай Тихонович, — шумите как на политзанятиях.

Возбужденные спором, с раскрасневшимися лицами мы стояли молча, глядя на вошедших.

— Вы садитесь, — махнул зампред в сторону Кука, — а вы свободны, — и Николай Тихонович показал мне рукой на дверь.

С чувством вины шел я на свое рабочее место. Уверен был, что накажут за нарушение приказа не вступать с арестованным в разговор. Однако то, что произошло спустя пару часов, превзошло все мои ожидания...

— К Николаю Тихоновичу, — услышал я в телефонной трубке голос дежурного офицера в приемной.

Осторожно, как будто это как-то могло повлиять на решение зам. Председателя или, может быть, даже на мою дальнейшую судьбу, я опустил трубку на рычаг и посмотрел на бывших здесь же начальников отделений Васю Педченко и Ивана Бабенко, зашедших к нам, как говорили, пообщаться с народом и перекурить. Они и наши сотрудники Борис Павленко и Дима Жирко уже знали от меня о случившемся в следственном корпусе и пришли к однозначному выводу: я точно получу взыскание и, естественно, запрет на дальнейшее участие в работе с Лемишем. Только начальник отделения Василий Иванович, у которого я работал, сказал уверенно и как-то даже весело:

— Не дрейфь, все обойдется.

Василий Педченко поддержал его:

— Где наша не пропадала. Николай Тихонович сам из оперработников, поймет тебя. Ну поругает для порядка. Возьми, затянись перед заходом, — и Василий Иванович протянул мне свою недокуренную папиросу.

Я жадно затянулся и вышел из кабинета. При вызове к высокому руководству не принято задерживаться и я быстро прошел по коридору, бегом поднялся на четвертый этаж.

Дежурный офицер с перекошенной, как при радикулите фигурой стоял у стола, разговаривая по телефону. Пару лет назад его чуть не убил при задержании разыскиваемый оуновец, нанеся ломом удар по спине, когда офицер входил в хату. Николай Тихонович Мороз, тогда начальник одного из областных управлений МГБ в Западной Украине, высоко ценил этого мужественного и опытного оперработника и сделал все, чтобы офицера оставили в штате госбезопасности. Тот продолжал служить на офицерской должности дежурного при Николае Тихоновиче, который был известен в органах госбезопасности Украины как строгий и требовательный начальник.

Офицер, продолжая разговаривать по телефону, прикрыл ладонью трубку и бросил в мою сторону:

— Заходи, — сделав при этом свободной и плохо повинующейся рукой жест в сторону кабинета Мороза.

Со словами: «Разрешите войти» я распахнул дверь и вошел в просторный кабинет зампреда, не обнаружив в нем, однако, никого. Из приоткрытой двери, примыкавшей к кабинету комнаты отдыха донесся баритон хозяина кабинета:

— Идите сюда.

Я легонько толкнул дверь и очутился в маленьком помещении, всю мебель которого составляли большой кожаный диван, такое же кожаное кресло, холодильник и журнальный столик, где стояли три стакана в подстаканниках с недопитым чаем. Николай Тихонович сидел в кресле, величественно откинувшись на спинку. Красивое породистое лицо зампреда выражало удовлетворение. Я молча стоял у входа и смотрел, как и положено, в глаза старшего начальника. Казалось, Николай Тихонович внимательно и с интересом оглядывал меня, как будто видел впервые.

Мороз внимательно осмотрел меня с головы до ног. Все, кто работал с Морозом, знали, что он не выносит никакой расхлябанности, недисциплинированности, небрежности ни в делах, ни в людях. Первоначальные выводы о работнике он всегда делал по его внешнему виду. Сам Мороз являл собой образец подтянутости и собранности. Высокого роста он внешне был похож на породистого сановника с картин XVIII — XIX веков, хотя сам в прошлом, как и его предки, был простым хлеборобом, что любил при случае подчеркнуть. Украинский язык был для него родным, но он так же свободно владел русским.

⇐ Предыдущая 30 31 32 33 343536 37 38 39 Следующая ⇒