ОТ АВТОРА 6 страница

— Вы что, Кейси знаете, моего двоюродного брата? — В приступе наигранного восторга я хлопаю Джека по коленке. — Он отличный чувак!

— Кейси — это она.

— Ну да, после операции — она, конечно.

Лиз, до этого лишь саркастически ухмылявшаяся, позволяет себе хихикнуть в голос. Тут возвращается Нейт с пивом. Я представляю всех друг другу. Насчет своего нового псевдонима я не слишком переживаю, поскольку практически уверен, что Нейт не помнит, как меня на самом деле зовут. Нейт принимается за дело.

— У вас милая дочка, — заявляет он Джеку, кивая на Лиз (и даже не подозревая, на сколько позиций поднимается при этом к верхним строчкам весьма короткого списка людей, которые мне нравятся).

— Да, вы правы, — сквозь зубы цедит Джек. — Ей тринадцать лет, и она живет в Бостоне со своей мамой.

— Ах ты, старый проказник! — взвизгивает Нейт и хлопает Джека по коленке. — Значит, с трубами у нас все в порядке и кран не подтекает.

— С трубами и кранами у меня полный порядок, — неожиданно гордо, почти с вызовом заявляет Джек. — Уж кому знать, как не мне. Я по профессии уролог.

— А, членодоктор? — вопит Нейт, которому в очередной раз удается привлечь внимание всей скамейки запасных «Соникс». — Отлично! У тебя, может, эта хрень дни напролет перед глазами, но я тут офигел маленько: у меня на елде такое пятнышко появилось…

Я осторожно смотрю на Лиз, ожидая увидеть на ее лице раздражение или, еще хуже, презрение. К моему немалому удивлению, она закусила губу и изо всех сил старается не расхохотаться в полный голос.

— Ладно, ребята, я пошел за крендельками, — объявляю я, вставая с места.

Едва я оказываюсь в проходе, ведущем с трибун к буфету, как за мной вырисовывается силуэт Лиз.

— Пыхнуть не хочешь? — спрашивает она.

Мы находим укромный служебный коридорчик над верхним ярусом трибун. Лиз достает из сумочки заранее свернутую самокрутку, и я эффектно проделываю перед нею свой старый фокус с «Зиппо».

— Ну, Бифф, умеешь ты людей удивить, — говорит Лиз, выпуская струйку дыма. — Сюрприз за сюрпризом. Спасибо, что не проболтался Джеку. Ты пойми, это всего лишь наше третье свидание. Пожалуй, рановато будет признаваться мужику в том, что у меня есть ни много ни мало — постоянный поставщик дури. Тебя ведь, как я понимаю, на самом деле не Биффом зовут?

— Третье свидание, говоришь… Это уже, считай, целый роман. До того самого дела уже дошло?

— До того самого? — игриво переспрашивает Лиз.

Может быть, даже чересчур игриво. А может быть, она заигрывает со мной. Впрочем, я могу опять ошибаться — как тогда, с Кей.

— Я никого ни за что не сужу, — заявляю я. — В конце концов, мы не всегда отдаем себе отчет в том, к кому и почему привязываемся.

— Но ты не подумай… Это вовсе не… — зачем-то начинает убеждать меня Лиз. — Я хочу сказать, что он ведь на самом деле очень симпатичный…

— И плешивый.

— Утонченный, не такой, как все, — продолжает перечислять она.

— Богатый?

— Не без этого, — со вздохом говорит Лиз. — Слушай, в конце концов, ты ведь меня совсем не знаешь…

— Пока нет. Зато я другое наверняка знаю. Ты могла бы найти себе мужика получше, чем этот, как его там, твой членодоктор.

Лиз краснеет.

— Не уверена, что это комплимент.

— Знаешь, я ведь это не просто так говорю. Это абсолютная правда. Я просто уверен, что найдется целое стадо молодых бычков, готовых сложить рога к твоему порогу.

— Что-то я не совсем понимаю, к чему ты клонишь. Наверное, это была своего рода метафора.

— Мета… что? — переспрашиваю я. Похоже, трава уже начала делать свое дело. — Да я ведь и сам не понимаю, что несу. У меня сегодня в мозгах кислородное голодание — с. той самой минуты, когда увидел тебя там, на трибуне.

— Ты плохой, — говорит она.

То, что происходит в следующую секунду, назвать поцелуем было бы, наверное, неправильно. Лиз стремительно подается ко мне всем телом, прижимает свои губы к моим и мгновенно отшатывается назад.

— Было бы жалко пропустить финал игры, — говорю я.

Буквально через пять минут мы уже обнимаемся на заднем сиденье такси, которое мчит нас в Верхний Ист-Сайд. В конце поездки я достаю из кармана еще одну двадцатку, сую ее таксисту и оставляю ему сдачу на чай. Мы быстро проходим через холл на первом этаже, изо всех сил стараясь не хихикать под строгим взглядом консьержа.

Едва за нами закрываются двери лифта, мы даем себе волю. Мы смеемся как сумасшедшие, у нас обоих по щекам текут слезы. Затем мы обнимаемся и начинаем целоваться. Мои руки оказываются в стране не чудес. Они на ощупь пробираются по непознанным просторам между лохматым свитером и гладкими лосинами. Я запускаю руку подальше под свитер и глажу грудь Лиз сквозь бюстгальтер. Она стонет и прижимается ко мне всем телом. Тогда я рискую опустить ладонь ниже — на ее живот, а затем еще ниже. Еще секунда — и мои пальцы оказываются у нее между ногами. Даже сквозь плотный нейлон я чувствую исходящий от ее тела жар.

Лифт останавливается, и мы почти вываливаемся в холл. Лиз ведет меня за руку к дверям квартиры. Она копается к сумочке в поисках ключей. Я пытаюсь снова поцеловать ее, но она запрокидывает голову и выразительно прижимает палец к губам. Поворот ключа в замке и дверь открывается. В гостиной сидит перед телевизором рыжая девчонка лет четырнадцати, она оборачивается к нам и удивленно смотрит на Лиз.

— Вы сегодня рано, — говорит рыжая.

— Все в порядке? — спрашивает Лиз.

— Ни звука за весь вечер, — отвечает ей рыжая, уже набрасывая на плечи куртку.

Лиз благодарит ее и отдает девочке деньги. Замок закрыт на два оборота, и Лиз поворачивается ко мне — похоже, с намерением что-то объяснить. Я затыкаю ей рот жадным поцелуем и снова даю волю рукам, которые с готовностью принимаются обхаживать ее ниже талии. Мы падаем на диван в гостиной. Рука Лиз проскальзывает в мои джинсы так глубоко, насколько это возможно, — задача нелегкая, потому что у меня уже давно стоит, и места для маневра у нее остается немного. Тогда Лиз обеими руками стягивает с меня джинсы и трусы. Проблема решена. Мой член гордо показывается перед ее глазами во всей своей красе. Лиз садится передо мной на корточки и проводит языком по члену снизу вверх. Затем она вновь встает, и вид сверху тоже не вызывает у нее нареканий. Она достает из сумочки презерватив и протягивает мне. Пока я вскрываю упаковку, она успевает стянуть с себя лосины. Она ждет, пока я разберусь с резинкой, стоя передо мной, положив руки на бедра. Ее нагота прикрыта лишь задранным до неприличия свитером.

В соседней комнате начинает плакать младенец.

В глубине души я всегда считал, что вполне могу прочувствовать и понять, в каком настроении находится женщина, какие чувства и эмоции она сейчас испытывает. Выражение лица Лиз заставляет меня пересмотреть отношение к своим талантам. Она вовсе не смущена и не сбита с толку. Совсем наоборот, я читаю на этом лице целую гамму чувств: сожаление по поводу того, что не удалось закончить даже не начатое, соседствует с гордостью за наличие того, что плачет там за стенкой. Какие-то оттенки неудовлетворенности смешиваются с радостью, задумчивостью, стыдом, раскаянием и любопытством. В общем, в том, что касается эмоций, женщины, следует признать, умеют писать картину маслом, причем полноценной палитрой. Мы же, мужчины, обычно ограничиваемся скупыми штрихами восковых мелков.

Лиз бормочет извинения и исчезает там, откуда доносится все усиливающийся плач. Я сажусь на диван и смотрю на свой готовый к бою инструмент. В какой-то момент я понимаю, что выгляжу на редкость потешно. Чтобы не чувствовать себя так глупо, снова натягиваю на себя трусы, беру в руки джинсы и пробираюсь к двери.

Плач стихает. Я слышу, как Лиз шепчет что-то ласковое и нежное. Бросить все, свалить прямо сейчас по-тихому — эта мысль уже не кажется мне такой спасительной и однозначно правильной. Оглядываю прихожую в поисках телефона: если на аппарате указан домашний номер, перепишу его себе и позвоню попозже, чтобы извиниться.

«Класс! » — раздается где-то у меня в голове голос Нейта.

Я на цыпочках пробираюсь в спальню. Лиз сняла свитер и теперь стоит, слегка покачиваясь, голой, повернувшись лицом к трюмо. Она кормит грудью младенца, пол которого на таком расстоянии я определить не в силах. То, что я вижу в зеркале, подтверждает правоту моих догадок о привлекательности ее груди. Вот только с целевой аудиторией этой привлекательности я несколько прокололся.

Может быть, то, что я плел во время последнего разговора с Таной, не было полной чушью. Может быть, дело и вправду не в том, чтобы поиметь кого-то или поиметь что-то с кого-то, а в том, чтобы кому-то что-то дать.

Лиз смотрит в зеркало и видит меня — улыбающегося спокойно и безмятежно, как Будда. На ее лице появляется уже знакомое мне выражение смущения и растерянности. Мне становится интересно, впечатлила ли ее просветленность, наверняка горящая в моем взгляде и отраженная на моей физиономии. Впрочем, присмотревшись внимательнее, я понимаю, что ее взгляд нацелен вовсе не на мои глаза, а, скажем так, в зону нижних чакр. Я тоже опускаю глаза, дабы выяснить, что же так притягивает к себе ее внимание. Ну да, этого, по всей видимости, и следовало ожидать: никакой я здесь не Будда, а самый настоящий бык-производитель, жаждущий выплеснуть накопившуюся энергию. Я вновь поднимаю глаза и чувствую, что смущение и неловкость Лиз куда-то исчезли. На ее лице играют совершенно другие эмоции, она явно готова к действию и, похоже, что-то уже придумала.

Все так же качая ребенка на руках, она присаживается на край кровати и медленно ложится на бок. Секунда-другая, и мать с ребенком оказываются в горизонтальном положении. Я сажусь рядом с нею и кладу ладонь ей на плечо. Она жадно двигает чуть согнутыми ногами, настойчиво приглашая меня заключить ее в объятия и доделать то, что так хорошо начиналось. Давать, чтобы получить, думаю я, входя в нее. Давать, чтобы обрести. Я благодарю судьбу и мироздание за то, что в этой жизни мне выпало сыграть такую замечательную роль.

Затем я принимаюсь за дело. Для того чтобы начать получать, сначала нужно очень многое дать.

Глава 10

Я просыпаюсь, и дается это нелегко, учитывая то, что спал я в уютнейшем коконе из шелковистых хлопчатобумажных простыней на удобнейшем матрасе, изготовленном явно из какого-то полимера будущего. Жалюзи на окнах прикрыты и пропускают в комнату лишь приглушенный свет с улицы. Да, богатые люди спят лучше. Может быть, в этом и заключается одна из причин того, что они действительно богаты.

Лиз сидит на кровати по-турецки и смотрит на меня в упор.

— Проснулся, — говорит она. — Слава богу.

— Я тоже рад тебя видеть, — говорю я и, приподнявшись на локтях, набрасываю себе на бедра простыню.

В какой-то мере я просто не желаю «светить» своим причинным местом, особенно притом, что сама Лиз уже успела одеться: на ней джинсы и розовая рубашка. Скорее, впрочем, я натягиваю на себя простыню в первую очередь потому, что мне так нравится прикосновение этого роскошного белья и я не хочу с ним расставаться как можно дольше.

— Ночью… В общем, все здорово было, — говорю я.

— Здорово?

В голосе Лиз слышится упрек и явное желание не то поругаться, не то кого-то в чем-то упрекнуть. И куда, спрашивается, делась эта вчерашняя сексуальная кошечка в обтягивающих лосинах, вместо которой я вижу перед собой суровую домохозяйку, верную поклонницу товаров по каталогам «Эл-Эл-Бин».

— Ему, видите ли, вчера в кайф все было.

— Больше, чем в кайф. А что?

— Больше, чем в кайф? Нет, вы слышали: «Больше, чем в кайф»! Господи, как же низко я пала.

— Что-то я тебя не понимаю. Я что, в постели тебя обломал? Ты на большее рассчитывала?

— Да я не об этом, — отмахивается она. — Ты — просто классный. Даже больше, чем классный. Мне очень понравилось, честное слово! Вот только пусть мне кто-нибудь объяснит, какого хрена я сбегаю со свидания с врачом, повторяю, с успешным неженатым мужчиной, взрослым, серьезным, состоявшимся человеком — такая удача выпадает раз в жизни; даже когда я ему про Люси рассказала, он все равно хотел… Он единственный за долгие годы, кто увидел во мне не только… В общем, спрашивается, на кой черт я сбегаю от Того Самого Мужчины, чтобы потрахаться с мальчиком, у которого я траву покупаю.

— Я, конечно, не дипломированный психолог, но, по-моему, тебя просто накрыло. Да и меня тоже. Кстати, о птичках… Не знаю, как ты, а я люблю пыхнуть разок-другой прямо с утра, натощак.

— Это точно, меня накрыло, — сокрушенно говорит Лиз.

— Я, конечно, не знаю, почему так, но такое ощущение, что, просто произнося эти слова, уже чувствуешь себя лучше.

— А еще лучше мне было, когда я кормила дочку. Кормлю я, значит, ребенка грудью, а мой наркокурьер трахает меня сзади. А я при этом на седьмом небе от удовольствия. И что теперь… Какая я после этого мать? — Лиз берет со столика телефон и протягивает его мне. — Позвонишь в комиссию по делам несовершеннолетних? Не хочешь — тогда я позвоню сама. Пусть меня лишат родительских прав. Пусть лучше Люси вырастет в детском доме, чем живет с такой матерью.

— Слушай, сестренка, смени пластинку, — говорю я ей. — Сделай глубокий вдох, а потом выдох. Давай еще разок. Во-первых, я тебе не мальчик и не подросток — мне уже двадцать один год.

— Двадцать один год, вы только представьте себе!

— Почти двадцать один с половиной, — добавляю я. — Так вот, заниматься любовью и одновременно кормить ребенка грудью — это, конечно, несколько странно. Только из этого никак не следует, что ты плохая мать. Можешь мне поверить, кто такие плохие родители, я знаю лучше тебя. И ты — никак не плохой родитель. Вчера вечером и ночью нам было хорошо, мы развлеклись, развеялись немного. В конце концов, любой человек имеет право…

— Ты такой хороший, — перебивает Лиз меня на полуслове. — Спасибо, утешил. Помог понять, в какое дерьмо я качусь. Надо как-то взять себя в руки… А теперь — не мог бы ты побыстрее одеться и свалить отсюда по-тихому. Не хватало еще, чтобы и Кларинда стала меня воспитывать. — С этими словами Лиз выходит из комнаты.

Я собираю свои шмотки, быстро накидываю их на себя, но в дверях все же натыкаюсь на крепкую, коренастую бебиситтершу, должно быть ту самую Кларинду. Она расплывается в понимающей улыбке, демонстрируя редкие кривые зубы и давая понять, что знает обо всем, происходящем в этом доме по ночам.

— Леди сегодня должна быть в хорошем настроении, — задумчиво произносит она.

— Хорошо бы так, — отзываюсь я, обращаясь, скорее, к самому себе, и захожу в лифт.

Внизу, в холле, мне приходится ощутить на себе столь же понимающий, но при этом не сдобренный улыбкой взгляд консьержа. В колледже такие утренние проходы под осуждающе-понимающими взглядами назывались у нас «тропой позора».

Я ловлю такси и еду обратно в «Челси». Съехав пониже на пассажирском сиденье, вновь и вновь проигрываю в памяти события вчерашнего вечера и ночи. Хочется понять, с какого момента все пошло не так. Почему-то чаще всего мне рисуется одна и та же сцена: я, как дурак, вваливаюсь в номер Кей, помахивая билетами, как павлиньими перьями.

Рассчитавшись с таксистом, я захожу в холл и благодарю судьбу за то, что Герман сегодня выходной и за стойкой портье сидит его сменщик — Мануэль. Парню явно не до меня. Куда больше, чем явившийся домой с утра пораньше постоялец, его интересует футбольный матч, который он смотрит под аккомпанемент испаноязычного комментатора по маленькому черно-белому телевизору. На полпути к тишине и покою моего номера я натыкаюсь на вышедшую на лестницу Кей.

— Ой-ёй-ёй, — говорит она, — я слышала, что у тебя вчера был весьма интересный вечер.

— Интересный?

— Нейт сказал, ты самым циничным образом променял его на подругу какого-то врача.

Она улыбается и смотрит на меня знакомым взглядом. Смотрит так, как когда обламывала меня при очередном моем подкате. «Ты, конечно, милашка, и я наверняка бы спала с тобой, — читается в этом взгляде, — будь я последней лузершей и не оставайся у меня ни капли уважения к самой себе». В общем, если между нами и оставалось открыто какое-то окно или хотя бы форточка, на этот раз я собственноручно заколотил все наглухо.

— Я, в общем-то, по-другому этот вечер провести собирался, — холодно говорю я. — Точнее, мы оба собирались.

— Ты же знал, что у меня есть парень.

При желании в этой фразе можно даже услышать оттенок сожаления. Впрочем, я сейчас не в настроении копаться в подобных деталях. Все ответы и комментарии, которые вертятся у меня на языке, представляются мне по-мелочному мстительными, непростительно убогими и попросту жалкими. Я молча пожимаю плечами и ухожу к себе в комнату.

Обычно я после секса с большим удовольствием надолго запираюсь в душе. Можете считать меня извращенцем, но, смывая то, что связано с предшествующими приятными мгновениями, я испытываю некоторое удовольствие, сродни, наверное, тому, которое знакомо мужчинам с усами, когда они поутру обнаруживают застрявшие в своей растительности крошки — напоминание о роскошном ужине накануне вечером. На этот раз все упирается в то, что мне совершенно не хочется вспоминать происходившего накануне вечером и ночью. Хотя в этот час я оказываюсь в общем коридорном душе абсолютно один, у меня не возникает ни малейшего желания воспользоваться этой роскошью и продлить омовение. Наскоро потерев себя мочалкой, я возвращаюсь в номер.

На кровати жужжит и трясется моя «Моторола». На дисплее высвечивается незнакомый лонг-айлендский номер. Наскоро одевшись, я беру со столика горсть мелочи и спускаюсь в мексиканский ресторан.

— Клиника Кингз-Парк, — отвечает дежурная медсестра на другом конце провода; покров тайны с незнакомого абонента сорван.

— Дафну Робишо позовите, пожалуйста.

Пока медперсонал ищет и зовет к телефону Дафну, телефон-автомат успевает сожрать еще два четвертака.

— Здорово! — слышится в трубке непривычно радостный голос Дафны. — Ну, как там у вас в Америке?

Эта цитата из «Сида и Нэнси», ставшая для нас с Дафной чем-то вроде пароля.

— Скукотища — охренеть можно, — цитирую я следующую строчку в качестве отзыва. — А теперь, прелестное создание, позвольте узнать, кто вы и что вы сделали с Дафной?

— Дафна встретила того, кого ждала всю жизнь. Его зовут флуоксетин. Иначе говоря — прозак. И смею вас заверить, это была любовь с первого глотка.

В таком радостном, я бы даже сказал, бурлящем настроении Дафна, пребывающая в психушке, напоминает мне, скорее, персонаж из комедийного сериала типа «Веселых солдатиков», чем трагическую героиню из какой-нибудь женской версии «Пролетая над гнездом кукушки». Я даже начинаю завидовать ее новой жизни: можно ни о чем не думать, наблюдать за окружающими тебя колоритными типами, а главное — никаких тебе стрессов. Ну, может быть, кое-что на Дафну и давит — когда мой отец все-таки смилостивился и позвонил в полицию, чтобы отозвать свое заявление, ему сказали, что, вне зависимости от его гражданского иска, уголовное дело все равно будет заведено; понятно, что абсолютно сухой из этой мутной воды ей выбраться не удастся, но тем не менее после недавнего разговора с Ларри Киршенбаумом она уверена, что до реального лишения свободы дело не дойдет.

Монеты, имеющиеся в моем распоряжении, уже на исходе, и вдруг Дафна спрашивает, нет ли новостей о ее отце. Я обещаю ей немедленно перезвонить детективу и выполняю обещание, едва повесив трубку. Этот разговор, в отличие от предыдущего, надолго не затягивается.

— Хорошо, что позвонил, — говорит Генри Хэд. — Если найдется время, заглянул бы ты ко мне в офис.

Офис частного детектива, естественно, расположен в самом сердце района, не без оснований названного Адской Кухней. На втором этаже, нависающем над витриной с объявлениями, обещающими клиенту все что угодно, от фальшивых паспортов и удостоверений личности до XXХ-шоу вживую, я нахожу скромную дверь, на затемненном стекле которой по трафарету краской из баллончика выведено: «Детектив Хэд. Частные расследования». В маленьком кабинете нет никого, кроме самого Генри Хэда собственной персоной. Никакой секретарши здесь, похоже, никогда и не было. Хозяин кабинета сидит, откинувшись на спинку стула и, естественно, положив ноги на стол. На нем спортивный костюм, одетый, скорее, чисто по приколу. Судя по всему, со спортом Генри Хэд не дружит: весит он, наскоро прикидываю я, фунтов триста, не меньше. Он кивает мне в знак приветствия и, прежде чем поздороваться, проталкивает себе в глотку половину здоровенной булочки «Твинки» с жирным кремом, заливая это дело изрядным количеством лимонада «Снэпл».

— Завтрак, — сообщает мне Генри и тотчас же уточняет: — Второй.

Затем делает гостеприимный жест рукой, предлагая присесть на офисный диванчик, сплошь покрытый пятнами загадочного и, я бы даже сказал, сомнительного происхождения.

— Чувствуй себя как дома, — говорит мне детектив.

Из гигиенических соображений я пристраиваю свою задницу не на сам диванчик, а на подлокотник. В углу кабинета позвякивает нагреватель, загоняющий температуру в помещении градусов на пять выше комфортной цифры. В этом смысле здесь и вправду все как у меня дома.

— Ты хотя бы примерно представляешь, сколько Питеров Робишо живут или зарегистрированы только в нашем округе на стыке трех штатов? — спрашивает меня Хэд.

Я в ответ лишь мотаю головой.

— Я тоже понятия не имею. Может быть, когда у нас на каждом углу компьютеры будут, в этом плане станет легче. Ну а пока — только «Белые страницы». Он поднимает со стола и демонстрирует мне телефонный справочник.

Моя внутренняя температура резко поднимается. Если я еще и не киплю, то по крайней мере уже достиг градуса этой комнаты.

— Минуточку, — говорю я. — Давайте-ка кое-что уточним. Итак, я заплатил вам пятьсот долларов за то, чтобы вы пролистали телефонный справочник?

— Сынок, а ты слышал, что такое бритва Оккама? Это великая философская мудрость, сформулированная в одной фразе. Цитирую: «Кратчайшим расстоянием между двумя точками является прямая линия».

— Позволю себе уточнить, — заявляю я, радуясь, что семестровый курс философии, который я успел прослушать в колледже, пригодился мне хотя бы раз в жизни. — На самом деле максима, именуемая бритвой Оккама, гласит: «Простейшее объяснение любого явления или события обычно оказывается самым правильным».

— Неужели? А не врешь? А как тогда называется эта хрень про прямую линию между двумя точками?

— Я думаю, что она так и называется: хрень про прямую линию между двумя точками.

Детектив в притворном смирении подносит сложенные ладони к груди, слегка кланяется и замечает:

— Я никогда не претендовал на то, чтобы меня называли великим мудрецом.

— Ну и что, есть в справочнике Питер Робишо?

— Этих твоих Робишо там четырнадцать штук. — Хэд листает лежащий у него на столе блокнотик на пружинке, что я склонен воспринимать как обнадеживающий признак. — Из них парочка умерли в Центральном округе. По крайней мере я получил информацию, что свидетельства об их смерти выданы в Квинсе. Ты даже не представляешь себе, насколько легче работать, когда человек, которого ты ищешь, успел обзавестись законным, оформленным по всем правилам свидетельством о смерти.

— Думаете, он умер?

— Я просто сказал, что так легче искать. Не больше и не меньше. Впрочем, не думаю, что среди этих Робишо-покойников был тот, которого ты ищешь. Один слишком стар, другой слишком молод, а третий слишком уж чернокож. Ты ведь вроде бы говорил, что твой Робишо — белый?

— Приятно слышать, что вы обращаете внимание даже на такие мелочи, — заявляю издевательским тоном. — Как насчет живых Робишо?

Хэд кивает и углубляется в изучение своего блокнотика.

— Ну, один, положим, вот уже несколько лет зону топчет. Его держат в тюрьме на севере штата по обвинению в убийстве. Но знаешь, что-то мне подсказывает, что это тоже не тот, кого ты ищешь. Судя по материалам дела, прикончил он всю свою семью — всех родственников до единого. Твоя-то девчонка вроде бы жива?

— Типа того.

— Один служит в армии… в Германии. Пришлось даже туда позвонить. Увидишь счет за международный звонок — охренеешь. Ну а что касается остальных… Алле-оп! — Хэд потирает руки, как иллюзионист, только что удачно продемонстрировавший трудный, но эффектный фокус. — Используя свои профессиональные навыки, наработанные методики и просто личный опыт, я, веришь не веришь, расправился со всеми остальными кандидатами и могу твердо заявить, что твоего Робишо среди них нет. — С этими словами он запихивает себе в пасть очередное омерзительно желтое пирожное.

— Ну, хорошо, предположим, что все так. Тогда какие выводы?..

— Как я уже сказал, — с трудом произносит Хэд с набитым ртом, — я позвонил в Германию и сделал там запрос. — Наконец прожевав, он вытирает рот носовым платком и продолжает: — Дело, как видишь, затягивается. Вот почему я и предложил тебе зайти, чтобы побеседовать лично. Сложившуюся ситуацию можно описать следующим образом: наше расследование оказалось, как гласит пословица, на перекрестке.

— Вы, наверное, имеете в виду «на распутье» или «на развилке»?

— В смысле?

— В упомянутой вами пословице или, скажем так, устойчивом выражении не используется слово перекресток.

Хэд вытирает пот со лба все тем же жирным носовым платком.

— А вот здесь ты и не прав. Никаких развилок. Это слово от вилки происходит. А у вилки четыре острых кончика, ну, на худой конец, три. Перед нами же стоит выбор всего-навсего из двух вариантов.

— Может быть, соизволите их огласить?

— Ну, первый вариант — это расширение зоны поиска… Можно поднять кое-какие полицейские материалы, поискать по базе владельцев машин, да мало ли еще способов. Если хочешь, яви Олбани могу съездить. В тамошнем архиве хранятся сведения обо всех скончавшихся людях. Я имею в виду, в штате Нью-Йорк, разумеется. Если же он умер в Джерси или Коннектикуте, придется все начинать заново. И соответственно, обращаться в архивы этих штатов. Телефонные справочники у них, кстати, там тоже свои есть. Но, как честный партнер, должен предупредить тебя: на все эти мероприятия потребуется некоторое время и… — Он выразительно потирает большим пальцем об указательный, давая понять, что затраченное им «некоторое время» обойдется мне в «некоторую сумму». — Я же не могу в дополнительные расходы залезать без согласия клиента. Если, конечно, карманы у тебя не бездонные.

— Я бы так не сказал. Короче, второй вариант какой?

— Второй вариант, — произносит Хэд, — заключается в том, чтобы больше ничего не делать.

Поразмыслив секунду-другую, я говорю:

— Не стану утверждать, что какой-то из вариантов мне нравится больше, чем другой. Оба хреновые.

— Знаешь, сынок, что я тебе на это скажу? Иногда приходится играть по тем правилам, которые не ты устанавливаешь, а которые жизнь тебе навязывает.

В конце концов мы соглашаемся на том, что Хэд поработает еще неделю. По крайней мере за это время должен прийти ответ насчет Питера Робишо, который служит в Германии. Я отдаю Генри Хэду еще пятьсот долларов и, спустившись по лестнице, выхожу на улицу — под ледяной дождь, который льет, не прекращаясь, уже неделю.

Глава 11

«Рождество у Киршенбаумов» — такое словосочетание звучало бы оксюмороном, если не знать при этом самого Ларри Киршенбаума. С чисто адвокатским прагматизмом он рассудил так: если мои клиенты принадлежат к разным религиозным конфессиям, то почему бы и мне не праздновать вместе с ними все те праздники, которые отмечают и они. В общем, каждый год с полсотни гостей водят хоровод у Киршенбаумов под трехметровой елкой. Обслуживают вечеринку обычно весьма аппетитные девочки-официантки, одетые по такому случаю в красные колпачки и коротенькие красные юбочки. «Озорные эльфы» обносят гостей картофельными оладьями латкес с мацой. В этом году с менорой и рождественским подсвечником будет соседствовать ритуальный светильник кинара, используемый приверженцами африканского культа кванза, — своего рода реверанс в сторону одного средней известности рэпера, которого Ларри успешно отмазал, когда того обвинили в незаконном владении оружием. Несмотря ни на что, весь этот бардак по-прежнему называется Рождеством, а точнее, Рождеством у Киршенбаумов, как дань уважения бесчисленным католикам ирландского происхождения, чье стремление к перемещению в пространстве за рулем своего автомобиля неизбежно противоречит неравнодушию к спиртному, позволяя Ларри заработать на хлеб с маслом.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒