Часть четвертая 8 страница

О, Великий куты-мафа, премудрый начальник гор наших, не трогай Олексу, пусть он добежит до русских. Олекса чист, как слезы матери, как родники наши, не стой на его тропе. Русские еще не знают, как сердится большая вода. Будут спать и все погибнут.

Техтомунка встал с колен, теперь он был уверен, что Олекса дойдет до русских. Зашел в чум и стал со взлобка смотреть на реку. Он помнит, лет пятнадцать тому назад была большая вода, которая разлилась от сопки до сопки. В тот год никто не поймал рыбы, не добыл зверя, потому что был большой снег, зверь ушел на юг. Пришлось уходить к морю и там добывать рыбу. Трудно было, но никто не умер с голоду.

Алексей бежал по тропе. Рядом трусил Ворон. Это был крупный пес, помесь серого волка с лайкой. Умный и понимающий пес. Идти было трудно, ноги скользили по тропе, ключики, которые он переходил раньше и ног не замачивал, приходилось переплывать. Спасибо Ивану, который научил плавать Алексея. Никто из их племени плавать не умел. Дух рек того не хотел, чтобы люди плавали в его воде. Там могла плавать только рыба. Человек рожден ходить, а не плавать.

Впереди большая река, ее-то и боялся Алексей. Сильно боялся. А потом, шла ночь, скоро станет совсем темно.

Услышал рев. Вышел на берег и растерянно остановился. Река ярилась. Ночь. Дождь. Ни зги. Там, где был брод, теперь ревел и пенился перекат. Тинфур помнил, что за перекатом есть огромный залом, завалы из плавника. Топтался на месте. Вода плескалась у ног. Надвигалась. Вот она затопила ступни, поползла к коленям. Раздумывать больше нельзя. Но и плыть опасно: если не успеешь перескочить речку, то затянет под корявые стволы деревьев. Пошел выше, чтобы не влететь под залом. Оперся на копье, прыгнул как можно дальше. Копье бросил. С ним не переплывешь. Поплыл. Сильное течение подхватило и понесло по волнам. Следом плыл Ворон. Алексей что есть силы греб руками, бил по воде ногами. Его спасала куртка из рыбьей кожи, она надулась пузырем и держала тело на воде.

Впереди слышался страшный грохот, будто кто крутил огромные жернова. Значит, залом близко. А тут еще залилась в штаны вода, начала тянуть на дно. Грохот все ближе и ближе. Он нарастал, а сил все меньше. Алексей уже хлебнул воды. Страх сдавил грудь.

— Ворон! Тону-у-у-у!

Выбросил руку вперед. Ворон был рядом. Одной рукой придерживался за спину пса, второй греб. Но тут сильный поток воды подбросил Алексея, с такой же силой бросил в провал. Алексей задохнулся. Но вот он вынырнул, больно ударился о ствол дерева. Нашел силы схватиться за ветку. Задержался.

Не затянула Алексея вода под залом, а перебросила через него. Ворон был рядом. Он, тихо поскуливая, тянул друга за парку. Встал, побрел на тропу, продираясь через чащу. Дошел до взлобка, упал на мокрые травы, расслабил тело. Знобило. Лежать долго нельзя. До Новинки еще далеко, можно не успеть. Люди спят. Алексей встал, вылил воду из штанов, вышел на тропу и побежал. Он бежал и падал. Вставал, снова бежал. Когда он оставался долго лежать, то Ворон лизал его лицо, будто просил встать, поторопиться. Техтомунка часто говорил, что собаки, как и люди, есть совсем умные, а есть совсем дураки. Разные бывают люди, разные бывают и собаки.

Ворон остановился и глухо зарычал. Попятился. Тинфур положил руку на нож. Если Ворон пятился, это куты-мафа. Других зверей этот пес не боялся. Алексей тронул Ворона ногой, послал вперед. Но Ворон не пошел. Он жался к ногам хозяина, глухо рычал.

— Эй ты, куты-мафа, уходи с тропы! Разве ты не знаешь, что я устал, бегу к братьям, чтобы спасти их? Они еще дети, они никогда не видели большой воды, а ты видел. Уходи, или мы поссоримся. Слышишь, Великий куты-мафа? Кабанов много в тайге. Иди за ними.

Во тьме рыкнул тигр, было слышно, как он сделал легкий поскок с тропы, прошумел мокрой листвой, ушел в сопку.

Снова бежали человек и собака, а следом за ними бежал тигр. Но Алексей не обращал внимания на тигра, лишь однажды остановился и закричал:

— Ты дурной люди! Думаешь, я не слышу твои шаги? Все слышу. Уходи! Пусть я умру, но выну твое подлое сердце. Только враг ходит следом, трусливый враг. Ворона съесть хочешь? Не отдам. Ворон хороший люди, а ты подлый!

После этих слов Тинфур пошел на тигра. Тот рыкнул, не принял вызова человека, ушел в сопку и больше не трусил следом.

Дождь, пот, частое дыхание. Ключи гремели еще злее. А, речка, та просто охрипла от рева. Казалось, тропе не будет конца. Если бы не Ворон, то Тинфур бы сбился с тропы. Но пес вел и вел человека к людям.

Тинфур в изнеможении оперся о стенку казармешки. Нащупал дверь, сильно постучал:

— Вставайте, люди, пропадете! Вставайте, большая вода пришла!

— Кто там? — прорычал спросонок Лаврентий.

— Я, Тинфур. Большая вода пришла. Пропадут наши братья! Ваши спят, вода их унесет в море.

— С чего бы это? Такого здесь еще не водилось. Мокрущий, проходи сушись.

— Некогда, подымай своих, подымайте, кто в Новинке.

Матросы наспех оделись, выскочили из казармы, зажгли по смоляному факелу, и когда подбежали к деревне, она уже была в воде. Вода, кругом вода, которая пенилась, плескалась, терлась об углы домов. Подсвечивая, пошли в деревню. Воды вначале было по колено, затем по пояс. Лаяли собаки, мычали коровы, ржали кони, но за стоном и ревом реки их не было слышно. Ни огонька. Все спали. Позже кто-то скажет: " А мы думали, поднялся штормяга, вот и дрожали дома, ревела вода".

— Как можно так сыпи? Все пропадут, — плевался Алексей, загребая руками, брел по грудь в воде.

А волны одна за другой накатывались, били по ногам, валили набок. Вот и дом старосты Андрея Силова. Алексей загремел в ставню. Матросы разбрелись к другим домам, начали поднимать людей.

— Вставай, Андрий, большая вода пришла! Андрий, вставай!

Андрей спрыгнул с кровати и тут же очутился в воде. Закричал:

— Варя, ребятишки, вставайте, вода в избе!

С поста рявкнула пушка. Это Дионисий сумел под дождем зарядить пушку и дать сигнал тревоги.

Люди спрыгивали с кроватей, печей, полатей и тут же ухали в воду.

— Бабы, мужики, поначалу выводите детей, а уж потом все остатнее! Детей выводите! — орал что есть силы Андрей. Страшный, взлохмаченный, размахивал ружьем при свете факелов — Ты что, очумела, стерва, брось самовар, детей выноси! — кричал на бабу — Мужики, запрягайте лошадей! Отпускайте скотину, сама доберется. Все в телеги! Детей, скарб! Живо! Митяй, да не стой ты столбом, коня запрягай, детей на телегу! Марфа, дай ему под дых, може, очнется.

Алексей собрал баб и детей, повел их в сторону казармы, в сопку. Сам нес троих мальцов. Они висели на нем, как виноградные гроздья. Марфа вовсе была облеплена детьми. Пыхтела, охала, но брела.

Брели коровы, плыли телята, овцы, брели и плыли за людьми.

Редкие факелы, фонари освещали дорогу, маслянисто блестела вода. Люди спотыкались во тьме. Андрей выхватил из рук Викентия факел, взбежал по лестнице на крышу своего дома, поджег крышу изнутри. Вначале повалил белый дым, мешаясь с дождем, а потом вырвались языки пламени. Стало светло. На него закричала Варя:

— Ошалел! Для ча дом поджег!

— Чтобы люди легче находили дорогу к берегу. Выноси детей. Лопотину потом. Брось борону! Не утонет, утонет, то найдем.

— Викентий, помоги выносить из избы. Караул! Горим! — растерянно кричала Варя.

Мужики бродили по воде, бросали в телеги что под руку попадет, а чаще попадало не то, что было надо, гнали груженые телеги к берегу. Местами кони всплывали, телега опрокидывалась, все летело в воду. Тугая струя затягивала коня и телегу, топила. Хозяин едва успевал выплыть.

Последнего коня пригнал Андрей. Его дом жарко горел. Над морем появилась серая полоска рассвета. Дождь прекратился. Подул противный ветер. Он угнал остатки туч. Взошло солнце. Какое-то ленивое, холодное, будто чем-то обескураженное.

А вода продолжала прибывать. Она накатывалась валами, сметая все на своем пути…

— Батюшки, а где же Настя? Настя-а-а! Ты игде?

— Нет нашего Сережки. Мамочка, неужли утоп?

— Вона девчушка на кусте болтается. Лови! Держи!

Выхватили, спасли, слова сказать не может, продрогла. Жива, слава богу. Нет Сережки, нет Семки…

Мутное солнце все выше и выше. На глазах уходили дома под воду. Андрей с мужиками пригнали уцелевшие лодки с берега моря, теперь пытались прорваться к домам. Но лодки крутило, опрокидывало волнами, не пробиться.

Вот сорвало хлев Пятышина, поднялась из воды баня Воровых… Люди смотрели затаив дыхание: что же будет дальше?

Вот качнулся дом Арзамасова, тяжело всплыл, стал разваливаться на волнах: крыша поплыла отдельно, рассыпался. В море, в накат волн. Дома одий за другим поднимались, покряхтывали, будто старики в бане, всплывали и уносились в море. Хорош дом у Ивана Ворова. Он стоял на пригорочке. Должен устоять. Но и на этот дом шла беда: коряга ударила в угол, дом развернулся и покатился в море.

— Все, — разом проговорили мужики — Поплыл. Одна надея была на него. Была деревня, и нет ее. Эко беда.

— А поля, где поля? Господи, ить все смыло! Батюшки, что же деется?

На крутом обрыве стоял Ефим Жданов. Ефима было не узнать. Казалось, он даже подрос, стал шире в плечах. Со слипшимися волосами, реденькими, разметанными, с глазами безумца, стоял над бушующей водой. Потом глянул йа солнце. Тщедушное тело его затряслось не то от плача, не то от смеха.

— Бога мать! Богородицу мать! Проклинаю! — закричал он сильно, звонко, заставил обернуться людей. Протянул костлявые руки в небо, к солнцу, еще раз прокричал:

— Проклинаю тя, бог, проклинаю весь твой род до седьмого колена! Проклинаю рождение твое! Пропади ты пропадом! — Повернулся к людям, упал на колени, протянул к ним руки, заговорил: — Простите, за все простите! Люди, простите, предал Феодосия анафеме, вас держал в страхе божьем! Молил бога, чтобы послал нам добро, а не зло. Теперича смотрите: деревни нет, полей нет. Одних оставил с тайгой и гнусом. Бог — не добро, а бог есть зло. Проклинаю! За наши муки, за наши молитвы вот нам ответ! Проклинаю! Анафема тебе, господь бог! Сволота, оставил всех голодными и холодными. Господи, неужли ты есть на свете? Нет, ответствуй? Тя спрашиваю аль. нет? Пошто нем-то? А? Знать, нет тебя. А ежли ты есть, то не знаю, какое имечко и дать тебе? Дьявол ты. Порождение сатаны! Ты с ним заодно. Прав был Феодосий, заодно с дьяволом водку хлещешь и " Барыню" пляшешь. Хошь бы детей пожалел, — орал Ефим в небо — Проклинаю! — Рванул ворот рубахи, сорвал с шеи крест, бросил его в кипящий водоворот — Проклинаю! — Упал на сырую землю и надрывно, по-мужицки заплакал.

Прошипела молния, врезалась в кряжистый дуб, он вспыхнул факелом, следом прогремел гром, раскатистый, утробный. Люди подались от Ефима-хулителя. Думали, что молния испепелила его. Но он вскочил на ноги, сделал две фиги и начал ими тыкать в небо, кричать:

— Накось, выкуси! Думал молыньей меня сокрушить? Несокрушим я. Дудки. Не быть мне убитым. Не быть! Что мне твои молнии и громы? Ты дьявол, а не бог. Отрекаюсь! Проклинаю! Люди, не верьте богу, он зол и мерзок! Гремит на меня, хулу свою шлет, громы низвергает. Плевать! Не признаю! Не признаю тя ни в небе, ни на земле! Пропади ты со своим адом и раем.

— Ефим, окстись! — положил на плечо тяжелую руку Андрей — Проклятием и отречением делу не поможешь.

— Не помогу, но хоша душой очищусь. Разве это по-божески — такую деревню утопить, все как корова языком слизнуть? А? Всех оставить в одних портках. А где хлеба? Где овощи? Что есть будем? Феодосий был святым, а я грешным. Не думай, все это я говорю в памяти, в твердом духе. Дурачил народ богом-то. А он нам в ответ…

— Одумайся, ты наш наставник!

— Им и останусь, но буду люд не за бога наставлять, а супротив. Сколько можно слать на нашу ватагу мук? Кто здесь живет, те все во святости пребывают. Да, да! Такие земли пройти, столько мук душевных и телесных принять, всяк святой! — кричал Ефим.

Над Каменными воротами поднялась радуга. Ефим посмотрел на радугу, сказал:

— Пьет воду, сволото, еще будет дождь. Вода начала спадать. И, будто в насмешку, посреди деревни стояла Митяева баня.

— Что я тебе говорила? Не трекались бы из Перми, жили бы и жили. А тут снова муки, снова беда! — орала Пятышиха.

— Молчать! — впервые взорвался Пятышин — Ежли наша така судьба, то что можно сделать? Что? Тебя спрашиваю? Прокляты мы были, видно, еще в утробах матерей. Молчать!

Ефим сидел на пне ко всему безучастный. А мужики уже колготились, как быть, как жить дальше.

— Ежли не придет Шувалов, то сгинем.

— Надо посылать людей к Шувалову, в ноги падать, помощи просить.

— Пошлем. Послать есть кого. Аниска в тех землях бывал, вот его и пошлем.

— Не бойтесь, наши помогут, рыбой, мясом — помогут, — сказал устало Тинфур.

— Спасибо за привет. Но хлеба-то смыло, поди, и земли на пашнях нет. Без хлеба — пропадем.

— Я вам говорил, что близко стоят у воды дома.

— Знамо, говорил. Да что теперича. Мужик задним умом крепок.

Детей увели в казарму, туда же подались люди. Скоро запылали костры. Кто-то прихватил связку юколы, кто-то шмат мяса, кое у кого оказалась мука, картошка, все в один котел. На несколько дней еды хватит. А потом?

— Что-нибудь придумаем, — чесал затылок Андрей.

Речка будто задохнулась в своем неистовстве. К утру вошла в берега. И взору предстала печальная картина: на месте деревни лежала огромная коса, на ней блестела скатанная галька — лишаисто и сиротливо, на пашнях тоже не было земли, ни единого стожка на покосах, все покосные поляны были занесены корягами, илом, вода все смяла и перекрутила.

Был сход. Андрей предложил всем мужикам, парням выходить и косить сена на взлобках сопок.

— Без сенов загубим тягло, скот. В них наша сила. Заглавная сила. И все накошенное в один котел. Общиной будем беду отводить. Пойдут с нами и матросики, их теперь уже десяток. Охранять тута пока нечего, ежли не станет нас.

— Согласны, — ответил Лаврентий — Одного оставим на посту, а все к вам.

— Всем бабам и детям ходить по прибою и собирать колоски. Ить хлеба уже были зрелы. Собирать картошку.

Два-три пуда зерен в день, уже жить можно. Степан, ты отбирай лучших охотников — и на промысел зверя. Митяй, тебе с Марфой ловить рыбу. Не пропадем, не должны пропасть.

— И я пойду. Одному туда ходить опасно. Потом, я там знаю многих людей, — вышел вперед Алексей Тинфур.

— Спасибо, Алексей Тинфурович.

— Надо вам сходить к Чи Ину. Они хлеба не сеют в долинах, на сопках сеют. Могут помочь, коли что, — подсказал Тинфур.

— Сходим к соседу. Он свойский человек. Вместе воевали — вместе и эту беду отведем. Сходим в долину Аввакумовки и там выберем место под деревню. Места те мне приглянулись.

— Я не хочу быть в общине. Я тоже себе место подсмотрел по реке, там буду строиться, — подал голос Арзамасов.

— Когда почнем строиться, тогда можешь выходить, а счас и говорить не моги. Вошкаться не будем, ежли что, то выпорем, а нет, то просто на сук вздернем. Не время булгачить народ. Пойдут за тобой и другие, можете пропасть. А здесь нам каждый человек нужен позарез.

На берегу бухты бродили дети, женщины, собирали выброшенные волнами колоски, картошку, рылись в водорослях, иле. Собирали жалкие крохи от обильного стола. Крохи, крошечки даже.

Еще тревожились люди за Ефима. Вроде и не трекнулся умом, наоборот, стал разумнее, говорил:

— Верил в бога, чего уж там. Верил. Теперича все. Нетути для меня бога. Не верю. А как жить без веры? Вот этого не умыслю. Человек без веры — что обсевок в поле. Все думал, живу, не грешу, будет рай мне уготован. А теперича, когда умру, то куда мне податься? А? Будь ад, то в ад бы пошел, абы жить после смерти-то. Но нет ни того, ни другого. Значит, просто смерть — и все. Знать, весь умру? Тяжко. Стану землей, камнем. Страшно.

— Не майся, Ефим, не трави душу себе и людям, — пытался урезонить Андрей.

— Откель ты взял, что я маюсь? Душу травлю? Нет, я просто думаю вслух, точку в жизни ищу.

— Плюнь на все, и пошли выбирать место под деревню.

— Деревню заложить — плевое дело, сто раз можно заложить, десяток пожаров и наводнений пережить. Но веру потерять стоит раз. И ты ижица. Букашка-таракашка. Человек без веры — назем и ил. Ежли бы не было бога, то люди нашли бы другую веру. Без веры нельзя жить человеку.

— А ты верь. Мой тятя верил и не верил, ссорился с богом, снова мирился…

— Не ломай комедь. Ты знаешь Ефима Жданова, он ежли верит, то насовсем, а уж ежли не верит, то тоже насовсем. Очищен, но ум пока не принял то очищение, душа очистилась.

Ездили целый день по долине. Выбрали место под деревню на веселом взлобке. Пусть далековато от речки, но сбоку был ключ. Для питья и его хватит.

— Здесь и будем ставить, — решили мужики, поехали на пост.

Ушли, за плечами котомки, ружья. Надолго ушли…

Сенов немного наскребли. Теперь дети ломали веники, чтобы ими кормить скот. Начали пробивать дорогу до будущей деревни, которую назвали Пермской. Но все труднее и труднее становилось с едой. Все, что собрали по берегу, съели. Кончался порох и свинец. От одной рыбы люди маялись животами. Андрей уже который раз обращался к Лаврентию, чтобы он дал из своих запасов пороху и свинца, но тот уперся:

— Не могу. Это все казенное. Мы при службе, случись бой — и стрелять будет нечем.

— Лаврентий, пойми, что без нас вы не много настреляете. Ты должен нам дать порох и свинец. Ты без боя хочешь загубить полтораста душ мужиков, триста душ баб и детей. Дашь или не дашь?

— Нет.

— Тогда ты дурак! Я думал, что ты лучше. Придут враги, то не проси от нас помощи.

— Не могу, — тянул Лаврентий — Не было такого приказу!

— Так будет, я приказываю тебе выдать, что просим, еще сверх того дать запасные ружья.

— Ты не полномочен давать приказы.

— Тогда будем брать силой. Мужики, берите его и вяжите! Не помирать же нам. Пушка однова стрелит, а мы сто раз.

Не успел Лаврентий что-либо сказать, его тут же скрутили, сунули кляп в рот, чтобы не орал.

— Ефим, пиши: " Я, Лаврентий Кустов, находясь в полном здравии и уме, даю команду Дионисию выдать Андрею Силову два пуда пороху, десять пудов свинца. Ко всему этому приложить десять ружей, кои лежат в бесполезности. Расписался временный начальник русского поста святой княгини Ольги…" Одну руку ослобоните, чтобы он свою подпись поставил. Вот так. Пиши аль палец приложи.

Лаврентий мычал, крутил головой, но Андрей насильно водил карандашом по бумаге, вывел фамилию: " Кустов".

— Вот и все. Положите его на сухую травку, пусть полежит, а мы пока сбегаем на пост и привезем все, что значитца в записке.

Дионисий покрутил бумажку в руках, хмыкнул и пошел на складишко, чтобы выдать все, что приказал Кустов. Читать он не умел, но раз есть бумага и устный приказ, чего же больше?

Кустова освободила его жёнка Лушка. Он побежал на пост. Дважды упал на стлани, что проложили мужики. Навстречу шел Андрей с помощниками, несли порох, свинец.

— Ну и тать ты, Андрей! Связал, кляп в рот, слова не скажи. Я ить мычал, хотел сказать, что согласен, ежли ты напишешь расписку: мол, взят порох и свинец взаймы, ружья тоже, так и дал бы. Пошли, напишешь мне такую бумагу.

— Не буду такую расписку писать. Мы ить тоже служивые, тоже эти берега стерегем.

— А куда же я спишу все это?

— Скажешь, что был бой с хунхузами аль с пиратами, вот и потратились.

— А ежли скажу, что ты силой взял?

— Скажи; ежли будет такой же начальник, как умница Бошняк, он только и сделает, что отругает тебя за скряжество. Он скажет, мы един отряд, одна сила.

В Пермской уже во всю силу стучали топоры, снова вжикали пилы. Деревня строилась. Неподалеку по речке заложил деревню Арзамасов с дружками, речку ту скоро стали звать Арзамасовкой. Андрей и другие переселенцы не перечили.

Андрей и Степан шли с охоты, гнулись под тяжестью добытых изюбров. Вышли на полянку и отшатнулись. На толстом суку клена висел человек. Андрей бросился к нему, хватил ножом по веревке. К его ногам упал Ефим. Он лежал на спине, выкатив глаза, пристально смотрел на Андрея. Андрей сдернул шапку и перекрестился.

— Не вынесла душа безверья. Зря ты себя удавил, Ефим Тарасов. Сейчас нам каждый умелец нужен. Поторопился. Плохо сделал…

Еще один ушел в лучший мир. Еще один великомученик почил на грешной земле. И пока никто не умер своей смертью: пал ли в бою с кабанами, хунхузами, пиратами, последний от безверья, в бою с богом. Четыре креста поднялись на земле обетованной. Сурово маячили на фоне звездного неба, где когда-то, как говорил Ефим, жил бог, заступник и спаситель.

И в Пермской и в Арзамасовке спешили поставить хотя бы несколько домов, чтобы было где перезимовать бабам и детям, мужики разбредутся по тайге, им места в избах не надо, перезимуют в зимовьях. Они должны быть целы. А нет, то новые сгоношат.

Скоро подули холодные ветры, припадали низко к земле тучи, косые дымы кланялись ей, многотрудной и потливой.

Бабы простуженными руками жали жухлую траву, чтобы мешать ее с сеном, запаривать водой, не дать пасть буренкам. Не жизнь, а тление. Лишь бы перезимовать. Все пообносились, пооборвались. Пришлось снова мять шкуры и шить одежду. Подкосило мужицкую удачу страшное наводнение. Унесло достаток, а с ним и радость. И нельзя было назвать это голодом: было мясо, была рыба, но без хлеба люди болели, хирели.

К марту начали возвращаться охотники с промыслов. Охота не удалась: откочевала белка, не было урожая на кедровые орехи, не стало мышей — колонок тоже отошел, совсем было мало соболя, — наверное, тоже откочевал за мышами и белкой.

Правда, добыли десяток тигров, два десятка медведей, в основном ради внутреннего жира и желчи. Ну и за сотню кабарожьих пупков. Все это свалили в общий котел. Не густо. Едва хватит купить семена на посев.

— Что делать? — почти стонал Андрей — Ить надо подымать пашни, а мы обессилены…

Снова стоны и крики огласили тайгу вековечную. Как и в первый раз, раскорчевывать пашни вышли от мала до велика. И как-то само собой получилось, что люди снова работали общиной. В одиночку — пропадешь. Только сообща можно отвести беду, выжить. Кто-то на охоте, кто-то на рыбалке, все работают на один котел. Должны выжить. Но все тяжелее и тяжелее мотыги, топоры, осунулись люди. Да что люди, даже кони и те уже стали похожи на заезженных кляч. Нет овса, а без овса конь — как мужик без хлеба. Ширились пашни в долине Аввакумовки, росли огороды на широком прилавке.

Кончилась мужицкая вольница. Началась новая, кипучая жизнь на далекой окраине России. Ожили берега. Ожило море. Шли на юг корабли. Шли с заходом в бухту и без захода. После транспорта " Маньчжур" забегал транспорт " Японец", затем клипер " Наездник" и другие суда я суденышки. Каждый что-то привозил: то ли новую партию переселенцев, то ли строительные материалы, продукты, коров, коней.

Это шел 1860 год. Год, в который основали первый город в южной части земли Приморской, назвав его Владивостоком. Год крупного строительства и в уездном городке Ольга.

Шли суда, несли новые и радостные вести, что жить этому краю и процветать. И почти все мужики понимали, что так жить будет легче, что безвластие только вредит этой земле.

Пристав Харченко и начальник поста Чихачин, оба молодые, задорные и в меру добродушные, не были похожи на тех приставов и чиновников, которых мужики привыкли видеть у себя на родине. Эти были проще в обращении, приветливее с мужиками.

Надо было строить казармы, лазарет, жилые дома. По людей не хватало, хотя сюда посылали таких солдат, которые могли держать в руках топор, рубанок, не разрушать, а строить. Чихачин стал просить мужиков, чтобы они помогли строиться. Мужики с радостью согласились, тем более, что начальник поста платил щедро — три гривны в день. А тем, кто хорошо работал, платил и по пять гривен.

Военный пост рос на глазах, рос вместе с городом Владивостоком. Русско-американская компания везла сюда все, что твоя душа пожелает, знай живи и стройся.

Те, кто недавно приехал, большей частью строились в Ольге, но уже не на месте смытой наводнением Повинки, а на взгорье. Этим тоже в меру сил помогали Харченко и Чихачин. Часть осела в Арзамасовке, Пермской. А вятичи заложили свою деревеньку, которую назвали Вяткой.

В деревнях были избраны старосты. Андрей Силов остался старостой в Пермском, Арзамасов в Арзамасовке. Старосту Андрея Силова, как мог, оговаривал Ларион, он сидел до суда в кутузке, рассказал Харченко, что Андрей Силов был на каторге, бежал, что он же устроил самосуд и чуть не повесил отца. Харченко выслушал и ответил:

— То, что вы здесь сделали, то, что вы здесь пережили, может заменить три каторги. И бегство Андрея Силова в эти земли считаю геройским. А потом, ты сам оговорился, что Андрей Силов по злому року попал на каторгу. Невинен, значит, потому прошу тебя об этом молчать, здесь тайга, могут случайно и на язык наступить. Тебя же судить будем. И будь моя власть, то я бы предал тебя смерти. Но… Ладно, скоро суд, там посмотрим…

А годы шли, утягивались хвостатыми тучами за сопки, один, второй, третий. Менялись люди, менялась жизнь в этом краю, но уже было много легче. Не то, что первым поселенцам. Не ленись — и жить будешь. Купцы, товары, все наперебой, добывай дары таежные, покупай, что душа восхочет.

Одиннадцатое июля — день святой княгини Ольги, воительницы и защитницы Киевской Руси. Этот день долго почитался среди тайгарей. Святая Ольга спасла моряков, святая Ольга дала жизнь в этом краю, святая Ольга — покровительница тех, кто живет на берегах ее бухты, в этих плодородных долинах, так считали верующие.

Киевская Русь — и далекие берега бухты Ольги…

Андрей Силов, как и все живущие здесь, не работал в этот день, вышел на берег бухты. Остановился у прибойной полосы, долго и неотрывно смотрел на волны, которые у берега скатывались в тугие жгуты, рассыпались у ног.

Волны, как и люди, не бывают похожи друг на друга, хоть чем-то, но разнятся одна от другой. Вот катится робкая волна, прошипела у ног, спала. Следом идет высокая, гривастая, грозится подмять под себя берег, а может быть, смыть и человека. Ударила по ступням ног, откатилась. Третья волна что есть силы хлобыстнула по коленям, ударила наотмашь, со всего плеча, но тоже умерла. От пятой дрогнула земля под ногами. Сильно ворохнулась галька на косе. Шестая грохнула со всего маху, подняла брызги, родила радугу, смяла жару июльскую…

Когда Андрей был большаком в общине, не было времени подумать о себе — все о людях, все о делах общины. Теперь времени хватает на все. Община распалась, есть время подумать…

Любит он Варю, как и прежде любит, рвет душу на части. Но Варя будто и не замечает его любви. То она возится с детьми, то по хозяйству, порой стрельнет глазами и снова опустит их. Сколько можно так жить? Да и любит ли он Варю по-прежнему? Это уже не любовь, а что-то ревностное, тягостное, томительное.

Волны катились и катились. Болело сердце, искала выхода душа. Жить надо, но как? Не бросишь же Варю С детьми. Дети не простят, люди не простят. Разум ведет, а сердце протестует…

Три дня назад пристав Харченво вызвал к себе Андрея. Спросил:

— Был ли ты на каторге?

— Зачем спрашивать, ведь вам Ларион, наверное, больше рассказал, чем я сам знаю. Был. Бежал.

— Как это тебе удалось?

— Помогла Варя.

— Есть приказ арестовать тебя и отправить туда же.

— Отправляйте, мне все равно. Свое пожил, а дальше жить неинтересно.

— Мало пожил, но много сделал для людей, для этого края. Считай, что ты своими деяниями снял с себя все преступления.

— А их и не было, ваше благородие. Одно у меня преступление, что умыкал Варю, бежал с ней в Сибирь, на поиски Беловодья. Больше нет. Хотя еще одно есть, любила в Перми меня одна девчушка, а я не захотел ее любви. Убил первую любовь.

— М-да. Иди и живи спокойно. Попытаюсь доказать кое-кому, что не виновен.

Андрей тронул ружье на плече, посмотрел на камни, усмехнулся, подумал: " Человек всему подвластен: злобе людской, властям, что могут совершить праведный и неправедный суд, времени, смерти, а вот камни никому не подвластны, лижут их волны, секут дожди, стоят наперекор всему…"

Андрей горестно усмехнулся. Понятна, а может быть, даже чуть близка стала Софка, со своей неразделенной любовью, вечной грустью в больших глазах. Вспомнился тот страшный вечер, когда Андрей, от безвыходности, чуть не задушил Варю за то, что не любит. Но разве можно силой заставить любить? Где-то сам просмотрел свою любовь. Но когда и где? Может быть, она ушла Тогда, когда Варя своим телом выручала его с каторги? А может быть, и здесь, на берегу океана? Бежали сюда за мечтой, бежали, как к теще на блины. Но и черного-то хлеба не всегда было в достатке. Тяжко…

— Что, Андрей Феодосьевич, морем любуетесь? — раздался за спиной звонкий голос Софки — Здрав ли ты?

— Славу богу, здрав. Пришел нерпишку пострелять, а она отошла уже. А тебя что сюда занесло? — обернулся Андрей.

Софка по случаю праздника была нарядной: в ярком сарафане, легких сапожках, цветастом платке. Распустив тугие косы, улыбалась. Сочные губы ярко горели.

— Эко хорошо-то! Море и солнце. А душище, ажно под сердцем млеет. А занесло меня сюда, мил друг, сердце-вещун. Зовет и зовет на берег, подсказывает, что там нудится неперегоретая любовь моя. А потом, кто мне указчик? Вдова — божья дева. Ходила в Ольгу, сюда завернула. Ить прошлое-то было, как вчера. В июльских травах познались. Не забыла я ласку. Баба, как кошка, до ласки охоча. Много лет живет Софка одна. Ведет себя чисто. Вдовцы давно сватают ее, но гонит она всех прочь. Живет в Пермском, на краю деревеньки, промышляет зверя, немного сеет хлебов.

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒