Лимонов Эдуард 10 страница

Я подошел к колоннам и с учащенным сердцебиением стал внимательно рассматривать их. Где-то тут должны были быть следы от веревок, которыми она привязывала мутноглазого владельца, била его, а потом выебала резиновым хуем в анальное отверстие. Дурочка, начинающая потаскушка, она сама мне все это рассказывала, похваляясь, когда я еще был ее мужем. Как же, ей нужно было поделиться. Тогда у нее появилась маска с перьями и какими-то стекляшками, нашитыми на нее, черная, она почти закрывала все ее маленькое личико. И тогда же появился ошейник со множеством блестящих кнопок. Я померил его на свою шею, он едва сходился, хотя у меня шея 14, 5. Значит, она надевала ошейник на себя, для пущего шика. Она хвалилась, что у нее есть и хлыст, но его и резиновый хуй она не хранила дома. Ей очень хотелось быть на уровне тех сексуальных фильмов, которые она видела. Она ведь жила по-настоящему, глупая долговязая девочка с Фрунзенской набережной в Москве. Москвичка. Однако сколько удовольствия она, наверное, доставляла теперешним своим любовникам. Старается. Провинциальное желание превзойти всех. Стать самой-самой. Впрочем, я такой же.

Да, вот следы, явно натертые веревкой или, может быть, цепью, нет, веревкой точно. Кто-то мягко, но сильно сдавил мое сердце. Я увидел их, голых, возящихся у колонны, так мы с ней когда-то пристраивали корзинку на веревках к потолку и вынимали из нее дно, а я ложился под нее, вставлял хуй в ее пипку, закрученные веревки раскручивались, и по мысли она должна была вертеться вокруг моего члена. Она тогда загадочно хихикала. Впрочем, у нас мало что получилось, нужен был точный расчет, после этого мы ломали свою кровать обычными способами. С ней мне не очень-то и нужны были всякие ухищрения, она возбуждала меня до крайности, и сейчас, когда я прихожу изредка к ней, теперь только моей подруге, у меня от одного ее голоса встает хуй. Ужасно.

Все в ателье было чисто, больших размеров, оборудовано до мелочей. Человек, живущий здесь, уважал свою жизнь, ценил ее, не то что я.

Прямо из первой залы дверь вела в огромный чистый пустой и светлый кабинет с двумя-тремя огромными картинами хозяина на стенах, а узкий коридор из первой залы вел в третью залу, комнатой ее не назовешь, такая она была огромная, там, очевидно, он красил и мазал свои шедевры, и там в углу стояла кровать и валялись тряпки Славы-Дэвида, и куча порнографических журналов, принадлежащих Жан-Пьеру, где женщины совокуплялись со свиньями и лошадьми. В общем, он был по всему, что называется в России, -- ебарь. Такие люди и художниками становятся, чтобы с помощью свободной профессии легче было затаскивать женщину в постель.

Нет, жилище его вовсе не походило на мастерскую бедного художника, о которой она мне говорила.

При всех дальнейших моих передвижениях присутствуют Кирилл и Слава-Дэвид, а потом только Кирилл, а ночью опять возвратившийся Слава-Дэвид, но их можно в данном случае не принимать во внимание, ибо я погрузился в состояние, которого я долго ждал и боялся, я был в том месте, где это произошло, я был там, где она делала любовь. Я двигался от предмета к предмету, принюхивался и просвечивал их своим жутким напряжением. Я ждал их ответов.

В промежутках я ел, пил много пива, я курил марихуану, но все это не играло ровно никакой роли, поэтому я указываю на эти " события", легко проскользнув по ним.

Колонны навели меня на грустные и изуверские воспоминания о следах спермы на ее трусиках, которые я все чаще и чаще обнаруживал в последние месяцы нашей совместной жизни. Сперма была и на колготках. Однажды вся внутренность ее черных брюк оказалась залитой спермой, белой к утру, засохшей, такой отвратительной, что уже не было сомнений, и тогда я впервые устроил ей скандал. Тогда кончились мои счастливые дни, мое безграничное счастье, которое я испытывал четыре с половиной года со дня знакомства с ней.

При упоминании о моих счастливых днях, о любви, о свадьбе нашей, меня всего передергивает. Мне противно и стыдно, что я был так глуп, что я любил, верил, а меня выебли, вымазали в чужой сперме, скрутили резинкой от трусов, измазали мое стройное и нежное тело пошлостью.

Я дико кривлюсь, вспоминая сосны во дворе ее дачи и ее в прозрачном ангельском платьице, девочку с выступающим передним неровным зубом. Белочка, глупышка, сучка, вспоминаю ее вспухшие половые губы, когда я прилетел в беспамятстве из Калифорнии, пытаясь все спасти. Прилетел я вечером, она явилась утром и сидела в ванной, иссеченная кожа на спине, мелко-иссеченная чем, хлыстом? И эти розоватые половые губы.

Мне достаточно тогда было погрузить ее голову в воду, она и не подозревала, как тогда она была близка от гибели. Я уговариваю ее вернуться, жить, хотя бы год, полгода... Она сидела в ванной и самозабвенно рассуждала о том, что я не умею наслаждаться. У нее совершенно не было вкуса, она не способна была понять, что я почти мертвец и, по меньшей мере, неблагородно хвалиться сейчас передо мной своим умением легко отыскать партнера для ебли... Она рассуждала, а я сидел на полу ванной и тупо смотрел на ее вспухшую пипку. Это нам знакомо, значит, еблась, еблась всю ночь... Хорошо, но меня почему не... я почему... Я-то надеялся, думал -- блядями, авантюристами, проститутками, кем угодно -- но вместе через всю жизнь.

Нет, я не вспоминаю мои счастливые дни, ни хуя не вспоминаю, а как вспомню, то рвать тянет, вроде обожрался или что-то иное, желудочное.

Тем временем я оказался возле полок с его книгами. Его книги... О, тут есть все, и подобрано любовно, по сериям, есть Лотреамон, Андре Жид, Рембо -знакомые великие имена -- все на родном французском языке.

Приблизительно так в домах русских интеллигентов можно найти всю серию " Библиотека поэта" или " Всемирная литература".

Я никогда не собирал книг по сериям. У меня были отдельные любимые книги, но в моей жизни было так много переездов с квартиры на квартиру, из города в город, из страны в страну, я так часто делил книги, единственную ценность, со своими женами, что сейчас я недобро поглядываю на оставшиеся у меня, может быть, три десятка томиков и думаю, а не вышвырнуть ли и эти? Жан-Пьер интеллигентный человек. Переводя на русские нормы -- обыкновенная библиотека среднего интеллигента.

Вообще, изучая его дом, я прихожу к выводу, что француз очень педантичная личность. Вы увидите это вслед за мной. Во-первых, картины -- это тщательно расчерченные, как правило, очень большие полотна маслом. Обычно черный или темный фон, пересеченный многочисленными линиями, часто пульсирующими. Живопись бухгалтера -- прямые линии, клетки, квадраты. Ничего себе, приятный мирок у этого человека -- линии, прямоугольники, квадраты. А вот и картинки другого рода.

У кровати и в туалете -- рисунки карандашом: облизывающая чей-то хуй, не видно -- чей, девочка, похожая на мою жену, что, конечно же, не доставляет мне особого удовольствия; я передергиваю плечами, от этого обычного движения тоска уходит, приходит злоба, попробуйте.

Другие рисунки: два половых органа -- мужской и женский в выжидательной позиции. Женщина, раскрыв пальчиками пизду, осторожно садится кому-то на хуй. Кое-что понимая в живописи, особенно в современной, и в таких рисуночках тоже, могу сказать, что рисунки француза -- слишком старательные, совсем нет линии. Куда лучше подобные рисунки в общественных туалетах. Там безымянные художники легко и быстро, движимые подсознательным, подчиняясь законам папаши Фрейда, добиваются выразительности путем преувеличения, гиперболизации и упрощения. Здесь -- детали, но от этого рисунки куда похабнее, пахнут интеллигентскими кальсонами, есть в них что-то старческое, пахнут спермой -- это явно, и явно той спермой, которая была на трусиках моей жены.

Я солдат разбитого полка. Войска уже прошли, пусто поле битвы, а я явился осматривать его. Я брожу в кустах, подымаюсь на высотки и стараюсь определить причину поражения. Почему же все-таки нас разбили?

Внешне я вполне контактирую со Славой-Дэвидом и с Кириллом. Я, возможно, шучу или что-то рассказываю. Но это внешне, на деле я решаю задачу, которую мне все равно не решить: " Почему? " Я пытался знать это еще задолго до знакомства с Еленой. В моей Эдичкиной поэме " Три длинные песни", написанной в 1969 году, можно увидеть это грозное хмурое " Почему? ", нависающее над моим миром.

И вот 6 июня я, как Иаков, весь день и всю ночь боролся с этим загадочным " Почему? ". И утром ушел. И мы не победили друг друга.

Да, после нашей жуткой и нищей квартирки на Лексингтон эта мастерская -сказочный дворец. Овеянная романтикой мастерская в Вилледже на Спринг-стрит. Я ненавижу теперь это слово -- весна, весенняя улица. Она звонила мне из пространства в 11 часов, я, сидя в той же лексингтоновской убогости, от письменного стола говорил: " Мусенька, когда же ты придешь, я волнуюсь! " -- " Я еще снимаюсь", -- говорила она, и оттуда доносилась музыка.

Теперь-то я знаю, где стоит музыкальная установка Жан-Пьера, и где находится телефонный аппарат -- один и другой, и третий.

Любительница роскошной жизни, которой она никогда по-настоящему не видела, поэтесса, девочка с Фрунзенской набережной в Москве, после года слез и неудач, скитаний по Австрии, Италии и Америке, по роскошным столицам, где мы питались картошкой и луком, а душ могли принимать раз в неделю (она так много плакала в этот год), Елена, конечно, отдыхала здесь.

Я нашел в ее тетради стихи (ее стихи всегда ярче обрисовывали мне ее состояние, чем она могла подумать): " И от улиц веселый запах... " -- я уж сейчас не помню, но что-то о романтике улиц и кабачков Вилледжа, о человеке с бородой (Жан-Пьер), и сексуальное чувство к нему сравнивалось с отношениями девочки-подростка к доктору с детством.

Все правильно, она имела право на отдых, на то, чтобы лечь на этой его кровати, расслабиться, ни о чем не думать и смотреть на колышащиеся занавески... Ебет, это грубо так говорить даже по отношению к любовнику бывшей жены, нет, он ласкал ее, она могла, пока не окрепла и не обнаглела, спрятаться здесь от квартирки на Лексингтон и от меня, который был для нее частью мира нищеты и слез. Увы! Я верю в то, что она была здесь счастлива. Я умненький и знаю: то, что сравнивается с детством, не может быть ложью.

Он был для нее доктор из детства, и она не стыдясь потянулась к нему, бородатый и полуседой, он казался ей защитой. Как говорится, " в его ласковые ладони". Она принимала его в себя и разделяла с ним эти содрогания, которые раньше принадлежали только мне.

Я? Полноте, но она считала себя куда выше меня. Она не допускала мысли, что я и талантливее и крупнее личность, чем она. Она считала себя вправе поступить по собственному произволу. Она догадывалась, что я искренне люблю ее, знала, что мне будет невыносимо, что, может быть, я покончу с собой, это она тоже знала, такая возможность была, но что я был для нее?

Смешной украинский человечек, дурацкий Эдичка, назойливо любящий ее. Я думаю, даже в моей любви к ней она видела мою слабость и презирала меня за это. Давно, еще в Москве, я, помню, должен был ехать в Иванове и никак не мог от нее оторваться, все медлил уходить. Как она тогда кричала!

Меня она уже считала неспособным подняться здесь, в Америке. Помню, как она злобно кричала мне в первое посещение нами ее будущей любовницы -лесбиянки Сюзанны, когда я осторожно заметил ей, что Сюзанна и ее приятели неинтересны.

-- " А я хочу наслаждений! Пусть с ними! Через них появятся и другие. А ты со своим аристократизмом так и сидишь и будешь сидеть на Лексингтон в грязной квартирке! И сдохнешь там! ".

Я все запомнил, у меня отвратительно четкая память и сейчас, брезгливо трогая концом зонта одеяло Жан-Пьера и заглядывая под его кровать в надежде что-нибудь интересное усмотреть, я вспомнил ее в последние наши дни.

-- Прости, -- ответил я ей тогда, -- но ты свободна за мой счет, ты завела любовника потому, что я заслонил тебя от необходимости работать. Я пошел работать в эту страшную нелепую газету прежде всего ради тебя, и чтоб мы, ты и я, могли выжить. А ты...

-- Да, -- сказала она с истеричным вызовом, -- ну и что, что я свободна потому, что ты не свободен. Ну и что? Так и должно быть...

Тогда я готов был пристрелить ее. Если бы я имел возможность тогда купить револьвер, никогда мне не видеть мастерской Жан-Пьера, не ходить по опустевшему полю боя. Но у меня почти не было знакомых, и не было денег, и не было сил.

Она со мной не церемонилась, и не только потому, что считала меня уже ни на что не способным. Она создала схему своей жизни, в которой я был только этапом, она считала, раз она прошла и оставила Виктора, ее бывшего мужа, позади, потому что выросла из него, то со мной будет то же самое. Тут она ошиблась, создавать схемы всегда опасно. Живая жизнь сложнее, и я своим существованием доставлю, я думаю, ей немало еще поводов для размышлений, не знаю, сожалений ли, но размышлений -- да.

Когда она немножко отошла и освоилась, она стала глядеть не только на Жана, но и по сторонам. По моим подсчетам, это произошло уже через несколько месяцев. С ним же она стала придумывать кое-что -- хлысты, привязывания, -инициатором, конечно, была она. Любопытно ей было. В свое время я тоже ее кое-чему научил, не просто ебле с помощью голого хуя. Для нее это тогда было открытием -- и ремешком по пипке стегал, э... всякое было, у нас даже был полушутливый опыт групповой любви. Ну, с ним она захотела пойти дальше. Пошла.

Она лежала на этой кровати, отдыхая после акта и курила. Она любит курить в промежутках. Иногда она замолкает и смотрит куда-то в пустоту, в неизвестность. Это у нее есть. Я всегда спрашивал ее: " Мусенька, о чем ты думаешь, где ты? " " А? " -- говорила она, очнувшись. Спрашивал ли он ее, о чем она думает? У нее становились рассеянно-стеклянные глаза.

Ей, наверное, все мы кажемся одинаковыми, я, Виктор, Жан-Пьер, еще кто-то. Делает ли она различие между мной, человеком, имевшим с ней любовь четыре года, любящим ее, и человеком, выебавшим ее один раз по пьянке. Не знаю. Наверное, делает и, я думаю, в худшую для меня сторону.

Моя обида. Это грустная обида одного животного на другое.

Итак, она была права. Но Эдичка как же, любивший ее, ведь он с тончайшими чувствами, с болезненной реакцией на мир, он, перерезавший себе три раза вены от восторга перед этим миром, он, пылкий и сумасшедший, обвенчанный с ней в церкви, вырвавший ее у мира, искавший ее столько лет и до сих пор убежденный, что это была она, да, она, единственная только нужная, как же с ним, с Эдичкой быть? Написавший о ней стихи и поэмы, никогда ею не понятый Эдичка, что он? Куда он девается в этой истории?

Елена, с ней ясно, она уходила из лексингтоновской трагедии, убегала, удирала не оглядываясь, но как же Эдичка, свободная женщина, ведь вы же всегда были заодно?

" И женщина, и мужчина имеют право на убийство", -- гласит глава первая никогда не написанного кодекса отношений мужчины и женщины.

Потом ей надоел и Жан-Пьер, хотя она не сразу его бросила, они еще жили втроем -- он, она и Сюзанна. Америка плохо на нее влияла. Она насмотрелась всяких " Флосси", " История оф О", " История Джоанны" и прочей пошлости. Эти сладкие сексуальные сиропы с седыми, красивыми и богатыми людьми, не знающими, куда пристроить свой хуй, эти замки и спальни, эта кинокрасота и чепуха -- вот на чем она сошла с ума. Она воспринимала фильмы всерьез. И она энергично старалась быть похожей на сексуальных киногероинь. Я думаю, девочка-модель из " Истории оф О" была для нее примером, она много раз восхищалась этим фильмом.

Елена участвовала в сексуальных парти, где кто кого хотел, тот того и ебал. В той среде фотографов и моделей, куда она попала, найти партнеров для всякого рода экспериментов нетрудно. Она имела любовниц, и долгое время ее ебала Сюзанна -- фригидная женщина, которая получает удовольствие только от чужого оргазма.

Лена... Елена... Где та заплаканная Лена с черным от грязи февральской московской оттепели белым пуделем, которая явилась когда-то жить ко мне, уйдя от Вити -- 47-летнего мужа. Явилась ко мне, у которого не было где жить, но которого она, очевидно, любила. Как случился переход от той Лены, от венчальных свечей до резинового хуя, которым она выебала Жана и которым он, очевидно, не раз ебал ее.

Венчальные витые православные свечи... Я отдал ей их. Бросил в ее чемодан. Отдал ей иконы, подаренные на свадьбу. Мне не хочется видеть старые глупые осмеянные вещи. Я отдал ей ошейник, который как-то украл. Чему я пытался помешать, отняв у нее ошейник? Маску я, каюсь, давно разорвал. Вместе с его картинами.

Я очень люблю ее, понимая ее провинциальность, видя, что она воспринимала здесь, в Америке, самое худшее -- марихуану, блатной жаргон, постоянное " факен мазер" после каждого слова, кабаки и сексуальные принадлежности. Я все же очень люблю ее -- она типично русская девочка, очертя голову бросающаяся в самое пекло жизни без рассуждений, я сам такой, я люблю ее храбрость, но не люблю ее глупости. Я простил ей измену Эдичке, но не прощу ей измены герою. " Блядями, проститутками, авантюристами, но вместе могли быть", -- шепчу я.

Все это я думаю, передвигаясь по мастерской Жан-Пьера, заглядывая в его ящики и на полки. А что мне остается, я понимаю, что это нехорошо, но разве я делаю только хорошее? Любопытство мое все от этого зловещего " Почему? ".

Кухня. Сотни коробочек с пряностями всех сортов и оттенков, с чаем, кореньями, перцем, тем и этим. Все нужные кухонные электроприборы. Все... Они люди... а я что... я голь перекатная. К моим 30 у меня ничего нет и не будет. Но я этого и не искал. Сколько лет он живет на этой улице? Десять лет? Двенадцать? А я только на одной квартире в Москве жил больше года.

Боже мой! Как противно прошлое, и как его много. У меня его особенно много, а вот вещей не скопил. И впереди вещей не предвидится. Будут ли у меня все эти коробочки, наклейки, этикетки... Уверен -- никогда. Я скапливаю нематериальное...

В сущности, я был здесь, в Америке, ей неинтересен. Недаром же она мне сказала тогда, 13 февраля, у меня отвратительная память, когда я лежал и хотел уморить себя голодом, как хотел умереть, сказала мне по телефону жуткое слово: " Ты -- ничтожество".

Я с грустью покачиваю в руке банку с кофе. " Ничтожество" -- а я-то думал, я -- герой. Почему " ничтожество"? Потому что я не стал седым и богатым похотливым владельцем замка -- в точности таким, какие они в сексуальных фильмах. Нужно было стать в полгода -- она торопилась, а я не стал. Я грустно улыбаюсь.

Увы! Не смог. К сожалению, моя профессия -- герой. Я всегда мыслил себя как героя, и я от нее этого не скрывал никогда. Даже книгу с таким названием еще в Москве написал: " Мы -- национальный герой".

А ничтожество я потому, что не имею даже такой мастерской, как у Жан-Пьера, всех этих баночек и коробочек, не рисую такие бухгалтерские картины. Ее логика не интересовала, она не думала, что Жан-Пьер живет здесь всю жизнь, а я вчера приехал. Она себя логикой не утруждала.

Кто я был здесь? Только журналист, сейчас имеющий среди русских эмигрантов Европы и Америки скандальную репутацию левого и красного. Кого это ебет! Кому нужны эти русские дела здесь, в Америке, когда здесь ходят живые Дали и Уорхолы. И кого интересует, что я один из крупнейших ныне живущих русских поэтов, что я, корчась и мучаясь, проживаю свою геройскую судьбу. Здесь стада богатых людей, кабаки на каждом углу, а литература низведена до уровня профессорской забавы. Как же, хуя, поехал я в ваш Арлингтон или Беннингтон, или как там его, учить ваших жлобских детей русскому языку. Не затем меня не могли купить там, в СССР, чтоб я продался по дешевке здесь. И заметьте, членство в Союзе советских писателей -- куда большая цена, чем профессорство, даже- в вашем университете.

" Ничтожество" медленно переходит от предмета к предмету. Оно уже выпило много банок пива, выкурило совместно с Кириллом пару " джойнтов", и потому все чернеет в его мире, темнеет, резким становится и крайним. Кирилл ушел в телефонные разговоры. Его мир куда светлее и чище моего. Он по-детски хочет " роллс-ройс" и денег, но ничего не может для этого сделать. Ребенок. В его случае это даже не трагично, ну, подумаешь, его сон разлетится вдребезги. Он молодой, придумает новый, это не опасно. Когда речь заходит о моих " левых" взглядах, Кирилл, как щенок, лает и защищает эту систему. Он считает себя обязанным это делать, потому что думает, будто он принадлежит к тем, кто ебет в этом мире всех в мире, а не к тем, кого ебут.

В чем-то Кирилл похож на Елену. То же желание прыгать, бегать, участвовать в забавах этого мира, ходить на парти, спать до 3 часов дня и не работать. Он очень милый, хотя у него совсем нет характера. При всей нашей несхожести он интеллигентный юноша, не плебей, с ним приятнее, чем с кем бы то ни было из русских. Иногда мы с ним гуляем или берем бутылку дешевого калифорнийского шампанского и идем в Централ-парк...

Я проскальзываю в кабинет Жан-Пьера. Два стола, поставленные один к одному, как в офисе или советском учреждении. Некоторые ящики заперты, другие нет. Если бы не присутствовал Кирилл и было часа два-три впереди, я бы открыл запертые, в них наверняка находится самое интересное, увы, приходится довольствоваться открытыми.

Я не спеша перебираю вещи, не спеша, но не спокойно. Какое уж там спокойствие... Письма из Парижа от девушки или женщины с чешской или польской фамилией, эти письма во множестве нахожу я в разных ящиках стола... а вот кое-что поинтереснее -- конвертик с волосами, блондинистые волосики явно с лобка и наверняка это волосики моей Елены. Появление конвертика с волосиками вызывает у меня холодный пот по всему телу -- признак наибольшего волнения. Может быть, успокоительно то, что она не живет и с ним. Впрочем, он, кажется, не хочет. Так говорили, не знаю.

Ничего более интересного, чем конвертик, в ящиках нет. Блокноты, тетради, запасы ластиков, слайды с его работ в очень большом количестве. Я терпеливо пересматриваю все его слайды в надежде увидеть ее фотографии. Тайный голосочек шепчет -- " в непристойных позах" -- каких уж там непристойных! Просто хочу знать больше, чем знаю, и, может быть, просить " Почему? ". Но только его слайды -- слайды с его работ. Опять письма, визитные карточки каких-то людей и организаций, все это разбавлено огромным количеством финансовых документов, огромным потоком банковских счетов, всяких, я не различаю их.

Я открываю какую-то коробочку -- там лежат темные зерна и крупинки, а сверху две жирные, сделанные по-хозяйски сигареты марихуаны, не то что жидкие на продажу джойнты, которые можно купить на 42-й или на Вашингтон-сквер по доллару штука.

Потом я лезу на полки, где, аккуратно переложенные бумажками, лежат его литографии. Они меня не интересуют. Я ищу другое. Наконец, я вижу то, что искал -- ее фотографии. Большого формата, не пожалела, подарила милому дружку. Не мне -- ему. Фотографии, сделанные малоизвестными фотографами, они представляют из себя подражание работам известных мастеров фотографии -вернее, их формальному выполнению. Это, конечно, не Аведон, и не Франческа Скавола, и не Горовец и не... Подражательные фотографии. Елена, вымазанная чем-то блестящим, с зализанными волосами. Елена в сверхневероятной, неестественной позе, Елена с лицом, размалеванным под индийскую маску...

Увы, все это довольно беспомощно. В сущности, фотографии все блядские и нехорошие. Мало что получается у моей душеньки с карьерой. А ведь говорила, гордая, о карьере: " Я никого не люблю, меня интересует только карьера".

Я смотрю на фотографии теперь чуждого мне женского тела, и вижу перед собой всю эту систему. Модная профессия фотографа. Знаю я, как здесь фотографы десятилетиями вкалывают, выбиваясь в люди. Мой друг Ленька Лубеницкий, фотография которого недавно была на обложке " Нью-Йорк таймс мэгэзин" кряхтит, приходя в мою конуру вечером. Плохие времена, ничего невозможно заработать.

Тысячи фотографов работают в Нью-Йорке. Десятки тысяч людей занимаются фотографией. Все они мечтают о славе и деньгах Аведона или Юджина Смита, но мало кто знает, как адски работает Аведон. Ленька Лубеницкий знает, он больше года работает ассистентом у Аведона за 75 долларов в неделю. Манекенщицы все мечтают о карьере Верушки или Твигги. Десятки тысяч девушек каждый день с утра являются в свои агентства, а потом в такси и пешком отправляются по адресам, стучатся в двери фотостудий. Одна из них Елена. Шансов у нее мало.

Я переворачиваю лист за листом. Фотографы как мячиком играют телом девушки с Фрунзенской набережной, мелькают ее маленькие соски, плечи, попка, я вспоминаю -- была у нее одна фотография -- осталась в Москве. Елена четырех или пяти лет. Она стоит с матерью и, скорчив гримаску, смотрит в сторону. Там, на той фотографии, уже все есть. Она всю жизнь смотрит в сторону.

Я ищу ответ, мне нужно убить " почему", убить пониманием, иначе оно убьет меня, может убить, и потому я до боли вглядываюсь в эти фотографии. Может быть, там есть часть ответа. Но там -- ложь. Ложь бездарности, какой-то третьестепенности, правда, в них только прущая из глубины, сквозь глянец прорывающаяся жажда, ценой любой ошибки, все что угодно принять за жизнь, что-то движущееся, и жить, лежать под кем-то, фотографироваться, ехать на чужой лошади, любить чужой дом, чужую мастерскую, чужие предметы и книги, но жить.

А я не был жизнь в ее понимании, нисколько. Я не двигался, во мне не были ей заметны признаки движения. Я был недвижущимся, по ее мнению, предметом. Она считала, что убогая квартирка на Лексингтон -- это я. Она хотела жить. И первое, что она понимала -- это жизнь физическая, материальная. Ей было наплевать на все ценности цивилизации, истории, религии, морали, она была с ними мало знакома. Инстинкт -- я думаю, она это понимала. Поэтесса, к тому же, слишком сильное воображение. Разве я не сказал вам, что она писала стихи? Простите, я забыл, а это очень важно.

Позднее она чуть отрезвеет, мастерская Жан-Пьера уже не будет ей казаться сказочным дворцом, а он -- добрым доктором из детства. Позднее он потребует у нее 100 долларов, взятые для поездки в Милан. Это нормально, ведь они уже не спят вместе -- значит, отдавай долг.

Копаясь в его бумагах, вижу аккуратные столбики цифр. Сбоку приписано, на какие цели истрачены деньги. Жаль, что неразборчив для меня его почерк, возможно, встретил бы я там и Еленино имя. Он несколько раз жаловался Кириллу, что Елена его обдирает, что она ему дорого обходится.

Я верчу его списочек в руках. Это непривычно мне, я не осуждаю, но непривычно. " Сам их способ хранить заработанные деньги в банке вырабатывает в них отрицательные, с точки зрения русского человека, а тем более такого типичного представителя богемы, как я, качества -- расчетливость, педантическую аккуратность денежную, отдельность от других людей... " -- так думаю я, продолжая перекапывать его бумаги.

Я привык к другим американцам -- дипломатам и бизнесменам в СССР -- широко и порой беспорядочно сорящим валютой, веселым и дружеским -- у каждого из нас был в Москве свой знакомый американец, не все были широкими, но многие были такими. Может быть, потому, что в Москве доллар реально стоил очень дорого. Колониальная и зависимая Россия...

В Нью-Йорке я столкнулся с нормальными американцами. " Они". Я никак не могу избавиться от появившегося во мне недавно ощущения, что я не русский, не вполне русский был я и в России, национальные черты очень приблизительны, но все же я позволю себе сказать о том, что мне не нравится. Я часто слышу от них выражение: " Это ваша проблема". Вполне вежливое выражение, но оно меня очень злит. Одно время мой друг мясник Саня Красный невесть откуда выдрал выражение " Тебе жить! ", и по всякому поводу, там, где нужно и не нужно, употреблял его, произнося его философски многозначительно. Но " Тебе жить! " все-таки куда теплее. Эти слова произносятся, когда человек отказывается от дружеского совета: " Ну, что, смотри сам, я пытался тебе помочь, не хочешь слушать совета, я уступаю, тебе жить".

" Это твоя проблема! " произносится, чтобы откреститься от чужих проблем, поставить границу методу собой и беспокоящим, пытающимся влезть в его мир. Я слышал это выражение от месье Жан-Пьера, когда в жуткие февральские дни, лежа в постели, умирая, зная, что Елена и его бросила, я так думал, позвонил ему и просил встретиться со мной и выпить. Ничего плохого у меня на уме, ей-богу, не было. Вот он мне тогда и сказал: " Это ваша с Еленой проблема, это не моя проблема". Причем сказал не зло, нет, равнодушно. Что ж, он был прав, кто он мне? Что я, дурак, полез к нему со своими родоплеменными варварскими привычками к общественной жизни?

Ох, сколько же у него денежных бумаг! Я не в силах различить -- он ли должен платить эти суммы, ему ли должны платить, мне надоели его бумаги, и я запихиваю, впрочем, аккуратно, ненасильственно все это обратно в столы и рассовываю по полкам, стараясь класть каждую туда, где она лежала, владельцу вовсе ни к чему знать, что его контролировал кто-то.

Жан-Пьер, Жан-Пьер -- для творческой личности он уж очень осторожен. Впрочем, разве таких не было в России? Были. Что я к нему придираюсь! Не придирайся, Лимонов, к любовнику своей жены. Компенсируешь себя за нанесенную обиду. И все-таки он трудноват, осторожен. Позднее это подтвердится. Узнав о моей демонстрации против " Нью-Йорк таймс", он дружески опасливо предупредит меня, что могут не дать гражданства, что могут выслать из Америки. Его удивляет жизненное нерасчетливое наплевательское поведение Елены, ее незабота о будущем, он, как и Сюзанна, с полувосхищением говорит о ней: " Крейзи! " Мое равнодушие к гражданству его тоже удивляет. К американскому гражданству! Конечно, я в его глазах тоже крейзи. Но несколько ручной.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒