Лимонов Эдуард 4 страница

Вот и говорите после этого, что я был несправедлив. Справедлив.

Последние дни в " Хилтоне" провел я в ужасном волнении. Один день мне хотелось бросить работу, и я решил ее бросить, обосновывая это решение множеством причин. " На хуй мне такая жизнь, -- думал я раздраженно, -- денег у меня все равно нет даже для того, чтобы снять нормальную квартиру, устаю я жутко, иной раз ложусь спать в 8 часов вечера, знакомств не завел в ресторане, язык почти не подвинулся, каков же смысл моей работы здесь? Уйду, и никаких мук перед Гайдаром испытывать не буду, какого хуя еще перед Гайдаром стыдиться. Мы не рабы, рабы -- не мы. Или все, а если нет -- вэлфер.

На другой день, в мой выходной, когда мне нечего было делать и снова во всем блеске являлась ко мне моя дьяволица Елена, я, измученный свободным временем и надеясь опять, что работа убьет мои муки, решил остаться в " Хилтоне". Но проработав пару дней после выходного и снова засыпая едва не в 8, я раздражался. Идя с работы через бурлящие народом 6-ю, 5-ю и Мэдисон-авеню, я думал опять: " Уйду, уйду завтра же, хватит себя убивать, в конце концов, если бы я хотел стать официантом и мыслил свою дальнейшую жизнь как официанта или носильщика жизнь, тогда можно было бы работать".

Утром в темноте, идя на работу, я за шесть минут совершал экскурс по всей мировой литературе -- столько в мою голову всякий раз лезло строчек. Ни хуя себе официант! Больше всего почему-то, едва ли не каждый день, вспоминалось мне стихотворение великого нашего русского поэта Александра Блока " Фабрика"... В соседнем доме окна жолты... Дальше я пропускал ненужные мне строчки и полностью произносил последнюю фразу.

Они войдут и разбредутся,

Навалят на спины кули.

И в жолтых окнах засмеются,

Что этих нищих провели.

И вот, идя на работу, возвращаясь с работы, я чувствовал себя таким нищим, одним из тех, кого провели. Моя родная русская литература не давала мне стать простым человеком и жить спокойно, а вот хуй-то, она дергала меня за красную куртку басбоя и высокомерно и справедливо поучала: " Как тебе не стыдно, Эдичка, ведь ты же русский поэт, это каста, дорогой, это мундир, ты уронил честь мундира, ты должен уйти отсюда. Лучше нищим, лучше, как жил в конце февраля, -- нищим бродягой".

Э, я не вполне доверял своей русской литературе, но я прислушивался к ее голосу, и она меня все-таки домучила. Постоянное " И в жолтых окнах засмеются, что этих нищих провели", под желтыми окнами я подразумевал Парк-авеню, Пятую и их обитателей, заставило меня однажды подойти к Фреду-менеджеру и сказать ему: " Простите, сэр, но, посмотрев на эту работу, я пришел к выводу, что такая работа не для меня, я очень устаю, а мне нужно учить английский, я хочу уйти. Вы видели, я хорошо работал, если вам нужно, я выйду еще один или два дня, но не более того".

Я хотел, но не сказал ему, что я не могу, органически не могу прислуживать и мне неприятны его посетители. " Я не хочу служить буржуазии", -- хотел я ему сказать, но из-за боязни, что получится слишком пышно, не сказал, только из-за этого.

В период " Хилтона" в мои последние дни пребывания там, совершил я еще несколько действий -- написал письмо " Вери атрактив леди" и послал одиннадцать своих стихотворений в Москву, в журнал " Новый мир".

" Вери атрактив леди" напечатала свое объявление в " Вилледж Войс". Ей 39, она хочет компаньона для путешествия по маршруту " Париж, Амстердам, Санта-Фэ и так далее". Маршрут мне подходил, о чем я и написал леди, 39. Сейчас я вспоминаю об этом с иронией, тогда мне казалось, что это единственный мой шанс, и что она непременно клюнет на русского поэта. К тому же, в феврале в " Нью-Йорк ревью оф бук" в статье о русской сегодняшней литературе Карл Проффер посвятил мне несколько строчек, о чем я без зазрения совести, как продавец, выхваляющий свой товар, и написал " вери атрактив леди". Я до сих пор жду ее ответа. А что, это был шанс выплыть, попасть из искусственной жизни, которой я живу до сих пор, в настоящий мир. Неважно, может быть, я зарезал бы " вери атрактив леди" на третий день " фаворайт трип", как она выразилась. К ее счастью у нее оказалось мало фантазии. Вспоминая бесстыдную свою похвальбу в том письме, я даже немного стесняюсь.

Письмо в редакцию журнала " Новый мир" написал я из озорства и любви к скандалу. Почти будучи уверен в том, что стихи мои не напечатают, не отказывал я себе в удовольствии поморочить голову и тем, и другим. Совесть моя была спокойна, печатал же свои книги Солженицын, живя в СССР, здесь, на Западе, его совесть не мучила, по сути он думал только о своей писательской карьере, но не о последствиях или влиянии своих книг. Почему же я не могу, живя здесь, печатать стихи там, в СССР? Меня достаточно использовали государства, мог же, наконец, и я их использовать. Несколько шансов на печатание у меня было -ведь мне и моей статье " Разочарование", из-за которой, как я уже упоминал, я вылетел из " Русского дела", -- московская " Неделя" уделила целую страницу в номере за 23-29 февраля. По совпадению свыше это были как раз те дни, в которые я, охуев, с гноящейся рукой, закутавшись в грязное пальто, найденное на мусоре, бродил по февральскому Нью-Йорку, подбирая объедки из мусорных корзин и допивая капли из винных и других алкогольных бутылок. Я много в те дни скитался в Чайна-тауне, ночевал с бродягами. Выдержал я такой жизни шесть дней, на седьмой вернулся с опаской в квартиру на Лексингтон, увидел опять жуткую выставку вещей Елены, развешанных по стенам, с этикетками под каждой такого содержания:

" Чулочек Елены -- белый

Где второй -- неизвестно

Она купила белые чулочки уже когда была

знакома с любовником, и тогда же купила

два тонких пояска -- в них она с любовником

и еблась -- Лимонову Эдичке грустно и страстотерпно".

Или:

" Тампакс

Елены Сергеевны

неиспользованный,

девочка моя могла вложить

его в пипку -- у нее

смешно тогда торчала, висела

из пипки нитка".

Предметы висели на гвоздях и плечиках, были прикреплены к стенам клейкой лентой. Веселенькая выставка была, да? Как бы вам такое понравилось, если бы вы были приглашены на такую выставку? А я пригласил людей 21 февраля, и человек десять выставку видели, и пришел на нее и отснял на фотопленку Сашка Жигулин, так что она у меня на трех пленках есть.

Безумный был я, признаю, выставка " Мемориал Святой Елены" называлась. Вернувшись из бродяг, я содрал, жмурясь и отворачиваясь, все эти вещи со стен и начал новую жизнь, которая и привела меня к " Хилтону" и вэлферу и к отелю " Винслоу". Ебанный в рот, сколько событий прокатилось по мне за это время, и, кажется, я медленно крепну изо дня в день, я это ощущаю.

И когда я покинул " Хилтон", когда я в последний раз хуячил с работы, я смеялся, как глупый ребенок, ведь я свалил со своих плеч очередную тяжесть, очередной этап. Только Вонга было жалко, но я надеялся найти его, когда он будет мне нужен. Сейчас я еще не мог быть ему полезен.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ДРУГИЕ И РАЙМОН

Я, вообще-то говоря, очень быстро выкарабкался из моей истории" правда, я и сейчас еще не совсем выкарабкался, но все равно темп поразительный. Мне известно о других таких трагедиях, и люди поднимались не скоро, если вообще поднимались. Еще в марте у меня были первые попытки сближения с мужчинами, а в апреле я уже имел первого любовника.

Ну так вот, в марте, Кирилл, молодой аристократ из Ленинграда, как-то сказал мне, что у него есть знакомый мужик лет пятидесяти с лишним, и что он педераст.

Почему-то я это запомнил. -- Кирюша, -- стал просить я его, -- бабы вызывают у меня отвращение, моя жена сделала для меня невозможным общение с женщинами, я не могу с ними иметь дело, их всегда нужно обслуживать, раздевать, ебать, они от природы попрошайки и иждивенцы во всем -- от интимных ощущений -- до нормальной экономической совместной жизни в обществе. Я не могу больше жить с ними, а главное, я не могу их обслуживать -- первым проявлять инициативу, делать движения, мне нужно сейчас, чтоб меня самого обслуживали, ласкали, целовали, хотели меня, а не чтоб я хотел и заискивал -- все это я могу найти только у мужчин. Мне хуй дашь мои тридцать лет, я стройненький, у меня безупречная, даже не мужская, а мальчишеская фигурка, познакомь меня с мужиком, а, Кирилл, век не забуду!

-- Ты чего, серьезно, Лимонов? -- сказал Кирилл.

-- А что, я шучу? -- ответил я. -- Посмотри на меня, я одинок, я на самом дне этого общества сейчас, да какой на дне, просто вне общества, вне людей. Сексуально я совсем сошел с ума, женщины меня не возбуждают, хуй мой изнемог от непонимания, он болтается, потому что не знает, что ему хотеть, а хозяин его болен. Если так дальше пойдет, я превращусь в импотента. Мне нужен друг, в себе я не сомневаюсь, я всегда нравился мужчинам, всегда, лет с 13 я им нравился. Мне нужен заботливый друг, который бы помог мне вернуться в мир, человек, который любил бы меня. Я устал, обо мне никто давно не беспокоится, я хочу внимания, и чтоб меня любили, со мной возились. Познакомь, а остальное я беру на себя, уж я ему точно понравлюсь.

Я не врал Кириллу, действительно, так и было. У меня даже были многолетние поклонники, я принимал их ухаживания со смешком, но чем-то их внимание мне было приятно, порой я даже позволял себе сходить с ними в ресторан, а иной раз, шутки и какого-то раздражения ради, позволял им меня поцеловать, но я никогда не ебался с ними. Среди простых людей однополая любовь считалась нечистой, грязной. В моей стране педерасты очень несчастны, и их, если захотят, могут подстеречь и за противоестественную, по мнению советского закона, любовь могут посадить в тюрьму. Я знал пианиста, который сидел два года за педерастию, сейчас сидит кинорежиссер Параджанов. Но это -- простые люди, власти, закон, я-то был поэт, и я упивался " Александрийскими песнями" и другими стихами Михаила Кузмина, где воспевался мужчина-любовник и где говорилось о мужской любви.

Самым моим настойчивым поклонником был рыжий певец из ресторана " Театральный" Авдеев. Ресторан находился прямо против окон моей квартиры. Всякий вечер, если я был дома, я мог слышать его голосочек, распевавший " Бедное сердце мамы" и другие полублатные песни. Ресторанчик был небольшой, грязненький, сидели там ежевечерне почти исключительно свои, Среди завсегдатаев его были воры, цыгане, с окраин нашего Харькова, и еще какие-то темные личности. Я слышал голос моего певца летом громко, в натуральную величину, зимой -- приглушенный закрытыми окнами.

Я тогда только перебрался жить к Анне -- седой красивой еврейской женщине, и мы жили вместе как муж и жена, у меня было счастливое время, хорошо шля стихи, я жил весело, много пил, у меня был хороший кофейного цвета английский костюм, доставшийся мне не совсем честным путем, я много гулял и фланировал по главной улице нашего города вместе с моим другом -- красавчиком Геннадием, Геночкой, сыном директора крупнейшего в нашем городе ресторана.

Гена был сплошной восторг. Бездельник, свое призвание он видел в кутежах и гулянках, но роскошных. Как ни странно, он почти равнодушно относился к женщинам. Даже встречу с позднее появившейся Нонной, которую он, казалось бы, любил, он мог променять на поездку вместе со мной в загородный ресторанчик, который мы называли Монте-Карло, и где роскошно готовили цыплят табака. Дружба с Геной продолжалась несколько лет, пока я не уехал в Москву. Я и Гена были шалопаистые ребята, вроде феллиниевских ребят из провинциального города.

Отношения с Геной, думаю, были одной из граней моей врожденной гомосексуальности, -- ради встреч с ним я убегал от жены и тещи, прыгал со второго этажа. Я его очень любил, хотя мы даже не обнимались. Я весь был, как сейчас вижу, запутан в гомосексуальные связи, но только не понимал этого. Когда я прощался с Геной на углу нашей главной улицы -- Сумской, в самом начале которой я жил, и ресторанчик " Театральный" тоже там находился -- из ресторана выходил Авдеев, под глазами у него было темно, слегка подкрашенные губы блестели, он подходил, и глухим, томным голосом говорил " Добрый вечер! ", иногда для этого ему нужно было перейти через улицу. По-моему, ради этого " Добрый вечер! " он даже прерывал свои песни, то есть бросался ко мне прямо с эстрады. Через большие окна ему хорошо было видно улицу. Часто я бывал очень пьян, и, по воспоминаниям ребят, Авдеев иногда помогал мне дойти до моего дома, войти в подъезд и вступить на первую ступеньку, ведущую вверх.

А до Геночки и ежевечерне наклоненной в приветствии фигуры Авдеева, еще когда я учился в школе, у меня был друг мясник Саня Красный, огромный, немецкого происхождения, с красноватой кожей человек, за что он и прозван был Красным. Был он старше меня не то на шесть, не то на восемь лет. Я являлся к нему в мясной магазин чуть не с утра, я всюду ходил с ним, я сопровождал его даже на свидания к девушкам, а кроме того, у нас была более прочная связь: мы вместе работали -- воровали. Я выступал в роли херувимчика-поэта -- читал, обычно это происходило на танцевальной площадке или в парке, раскрывшим от удивления рты девушкам стихи, а Саня Красный в это время своими короткими, казалось бы неуклюжими пальцами, легко и незаметно, он был в этом деле большой артист, снимал с девушек часы и потрошил их сумочки. Рассчитано все было прекрасно, мы ни разу не попались. Как видите, мое искусство шло тогда бок о бок с преступлением. После дела мы отправлялись или в ресторан, или покупали пару бутылок вина, выпивали их прямо из горлышка в парке или в подворотне и шли гулять.

Я очень любил показываться с ним на улицах и в людных местах -- он ярко одевался, носил золотые перстни, один был с черепом, это, я помню, потрясало мое воображение, вкус у него был, как у гангстеров, какими их изображают в кино. Он любил, например, в летний вечер быть в белых брюках, черной рубашке и белых же щегольских подтяжках, у него было пристрастие к подтяжкам. Огромный, даже с брюхом, которое с годами становилось у него все больше, он никак не походил на обычных в те годы довольно сереньких обитателей нашего промышленно-провинциального города с самым многочисленным на Украине пролетариатом.

Попался он без меня -- сел в тюрьму за попытку изнасилования женщины, с которой он до этого много раз имел любовь. В тюрьме он работал на кухне и... писал стихи. Когда он вышел -- его хорошо и глубоко пырнули ножом. " Не помогло и мое сало! " -- жаловался он мне, когда я пришел к нему в больницу.

Он был добрый по отношению ко мне, он поощрял меня к писанию стихов и очень любил стихи слушать. По его просьбе я несколько летних сезонов подряд на городском пляже читал изумленной толпе стихи, приблизительно такого содержания:

Мою девушку из машины

За руки вытащат люди

Я смотрю как мужчины

Ее насиловать будут.

Мужчины с крутыми затылками

С запахом папирос дешевых

Кобелями забегают пылкими

Возле бедер твоих лажовых...

Смешно и грустно читать эти стихи, написанные 16-летним человеком, но я вынужден признать перед собой, что есть в них неприятно пророческая нотка -выебал мир мою любовь -- мою Елену, и именно эти -- с крутыми затылками -бизнесмены и коммерсанты -- ебут сейчас мою Еленушку...

Я был предан Сане душой и телом. Если бы он хотел, я бы, наверное, с ним спал. Но он, очевидно, не знал, что можно меня так использовать, или у него не было к этому наклонности, или он не был для этого достаточно тонок, а массовая русская культура не принесла ему этого на блюдечке, как приносит человеку американская.

Такова предыстория. Любовь к сильным мужчинам. Признаю и теперь вижу. Саня Красный был так силен, что ломал брусья в ограде танцевальной площадки, брусья же были толщиной в крепкую руку здорового человека. Правда, он делал это только тогда, когда у нас не было 50 копеек заплатить за вход.

Гена был высок, строен и похож на молодого нациста. Синие глаза. Красивее мужика я не встречал.

Теперь-то мне понятны мои дружбы, это только две, наиболее запомнившиеся, были и другие, но много лет я жил как в чаду, и только моя трагедия вдруг открыла мне глаза, я смог посмотреть на свою жизнь с неожиданной точки зрения.

Ну, я как-то обосновал внимавшему Кириллу свое желание. Он всегда так слушает рассказы собеседников, не только мои, будто это главное дело его жизни, с очень заинтересованным видом, но это только вид. Молодой человек этот очень много обещает, но мало делает. В данном случае я, слава Богу, знал, что он не привирает для солидности, он действительно жил одно время в квартире какого-то временно уехавшего педераста, и я там был и видел особые журналы для мужчин и все такое прочее. Чем черт не шутит, -- может, Кирилл и познакомит. Мне приходилось цепляться за все, у меня ничего не было, с этим миром мы были чужие. Плохое знание языка, особенно разговорного, пришибленность после трагедии, долгая оторванность от людей -- все это причины, по которым я был сверходиноким. Я только шлялся по Нью-Йорку пешком, проходя по 250 улиц в день, и в опасных и в неопасных районах шлялся, сидел, курил, пил из пакетиков алкоголь, засыпал на улице. Бывало, что я по две-три недели ни с кем не разговаривал.

Прошло какое-то время. Я пару раз звонил Кириллу и спрашивал, как дела, когда же он сдержит обещание и познакомит меня с этим мужиком. Он что-то бормотал невнятное, оправдывался и явно выдумывал причины. Я уже совсем перестал на него надеяться, как вдруг он позвонил мне и сказал неестественно-театральным голосом: " Слушай, ты помнишь наш разговор -- я сижу у приятеля, его зовут Раймон, он хотел бы тебя видеть -- выпьем, поболтаем, приходи -- это рядом с твоим отелем". Я сказал: " Кирюша, это тот мужик, педераст? "

-- Да, -- сказал он, -- но не тот.

Я сказал:

-- Хорошо, через час буду.

-- Приходи быстрее, -- сказал он.

Я не стал лгать и говорить, что я с зажженными очами и огнем в чреслах поскакал туда. Нет. Я колебался и был слегка испуган. Я даже, может быть, с минуту не хотел идти. Потом долго думал, в чем идти, -- наконец оделся очень странно, в рваные синие французские джинсы и прекрасный новый итальянский джинсовый пиджак, надел итальянскую рубашку, жилет, разноцветные итальянские сапоги, шею обмотал черным платком и пошел, волнуясь, конечно, волнуясь. Поживите столько лет подряд с женщинами, а потом попытайтесь перейти на мужчин. Разволнуетесь.

Он жил -- впрочем, не хочу навредить этому человеку. Он, в общем, милый дядька. Квартира " вся в антиквариате", как говорили у нас в России. На стене Шагал с дарственной надписью, безделушки, картины, изображающие, как я потом узнал, самого хозяина в балетной пачке, фотографии и портреты танцовщиков и танцовщиц, включая Нуриева и Барышникова. Хорошо налаженный изящный холостяцкий быт. Три, может быть, четыре комнаты, хороший запах, что всегда отличает апартаменты светских и богемных людей от квартир мещан и обывательских гнезд. В тех всегда воняет или пищей, или куревом, или чем-то затхлым. Я очень чувствителен к запахам. Хорошие духи для меня праздник, над чем в школе смеялись плебеи-соученики. По запаху квартира мне понравилась.

А вот и сам хозяин выворачивается из кресла мне навстречу. Рыжие, в меру длинные волосы, плотный, невысокого роста, немножко по-артистичному развязный, даже по-домашнему хорошо одетый. На шее -- плотно -- бусы и какие-то приятные цепочки. На пальцах -- бриллиантовые кольца. Сколько ему лет -- неизвестно, на вид больше пятидесяти. На самом деле, очевидно, за шестьдесят.

Кирилл с ним на дружеской ноге. Они дружески переругиваются. Начинается разговор. О том, о сем или, как писал Кузмин, " То Генрих Манн, то Томас Манн, а сам рукой тебе в карман". Нет, пока никаких рукой в карман, все очень прилично, три артистических личности: бывший танцовщик, поэт и молодой шалопай-аристократ беседуют. Разговор прерывается предложением выпить холодной водки и закусить икрой и огурчиком. Хозяин идет на кухню, Кирилла берет с собой. " Я буду употреблять его для разрезывания огурцов". Мне он помочь не позволяет. -- " Вы -- гость".

-- Господи, блаженство-то какое! В последний раз я ел икру, кажется, в Вене, -- привез несколько банок из России. Елена еще была со мной...

" Как хорошо, что он не набросился на меня сразу", -- вот почти буквально что я тогда думал. Выпив водки, я немного осмелею, и пока это будет происходить, я осмотрюсь.

Как хорошо-то, водка и икра. Мне, отвыкшему от нормальной жизни, все как чудесный сон. Мы пьем из изящных хрустальных, оправленных в серебро рюмок, а не из пластмассового дерьма -- и хотя только закусываем -- перед каждым стоит тонкая хорошая тарелка. Здесь так просторно после моей отельной тюремной камеры, можно вставать, ходить, рассматривать. На хлеб намазывается настоящее масло, сверху настоящая икра, и водка замороженная и огурцы дольками, еще раз бросаю я взгляд на стол.

Он на меня пока не наседает, мирно и с сочувствием расспрашивает об отношениях с женой, не бередя моих ран, а так, как бы между прочим. Сказал, что у него тоже была жена, когда он еще не знал, что женщины так ужасны, что давным-давно когда-то она сбежала от него в Мексику с полицейским или пожарным, не помню точно, что она очень богатая и что у нее было двое детей от него. Один сын погиб.

Когда мы прикончили бутылку, а сделали мы это довольно быстро -- все пили легко и были специалистами, людьми, которые пьют постоянно, каждый день и много, он отряхнулся, пошел в ванную комнату и стал собираться в балет.

Оделся он очень изящно -- бархатный черный пиджак от Ив Сен Лорана, а в кармашек вставил шикарный платок. Выйдя в таком виде, он спросил нас, нравится ли нам, как он оделся и, получив утвердительный ответ от меня и " Раймон -- вы душка" от Кирилла, остался очень доволен.

Тут раздался звонок -- это за Раймоном зашел некто Луис (его любовник, шепнул мне Кирилл), но Раймон называет его Себастьяном, по имени известного святого, расстрелянного из луков.

Себастьян -- мексиканец. Он не показался мне интересным, он был очень консервативно одет, такого же роста, как и Раймон, лицо у него было приятное, но безо всяких выдающихся черт. Он был владельцем картинной галереи. Ему было лет 35-40, и Раймон считал его молодым.

Они ушли, но Раймон просил нас с Кириллом остаться, дождаться его прихода. Кирилл, поигрывая тем, что он оказался на высоте -- сдержал свое обещание, спросил покровительственно: " Ну, как тебе нравится Раймончик, Эдичка? Не правда ли, он душка? " При этом, я думаю, он подражал жаргону своей знаменитой аристократки-бабушки, о которой он очень много рассказывал, бабушка дожила до 104 лет и имела дурную, по моему мнению, привычку бить надтреснутые старинные тарелки о стену.

Я сказал, что, по-моему, ничего, неплохой мужик. -- Он сейчас в любви с Луисом, но, когда мы были на кухне, он сказал, что ты ему очень понравился.

Еще бы я ему не понравился, это неправдоподобно, но он как две капли воды походил на Авдеева -- певца из ресторана " Театральный", поклонника моей ранней юности. Бывает же такое!

Кирилл расхваливал Раймона, как товар, который он собирается продать. И умный Раймон, и интеллигентный, и роскошно одевается -- при этом он повел меня в спальню, где в стенном шкафу висело множество Раймоновых вещей. -- Вот! -горделиво распахнул он шкаф. -- Смотри, сколько всего!

Сам Кирилл ходил в жутких стоптанных туфлях. У него не было достаточно силы воли даже для того, чтобы пойти, когда у него есть деньги, очень редко, но деньги у него бывали, и купить туфли, хотя он страдал от этого.

-- Сейчас они с Луисом, -- продолжал Кирилл тоном нежной матери, рассказывающей о похождениях своего горячо любимого сына, -- шьют себе фраки специально для театра, какие-то особенные одинаковые фраки. Ты знаешь, Лимонов, -- ради серьезности момента он даже перешел с Эдички на Лимонова, -Раймон знал многих великих людей от Нижинского до... А еще Раймон...

Точно так же, наверное, расхваливал Кирилл меня Раймону. И поэт, и умница, и такой тонкий, ужасно страдал, бедняжка, из-за предательства жены...

Вскоре Кирилл загрустил. Возбуждение от того, что он был на высоте, выполнил свое обещание, прошло. Очевидно, борясь с пустотой, он ушел в соседнюю комнату и стал телефонировать. Он звонил своей любовнице Жаннетте и, кажется, отважился поругаться с ней. Расстроенный, он вернулся в гостиную, взял из холодильного шкафа у Раймона еще бутылку водки, и мы ее выпили, впрочем, почти этого не заметили. Он опять удалился к телефону, сделал еще несколько телефонных звонков, на сей раз вкрадчивым шепотом по-английски, но то, чего хотел, он из телефонной будки не услышал. Тогда, так как я был единственный доступный ему объект, он стал приставать ко мне:

-- Лимонов, а Лимонов, ты помнишь, ты мне в отеле показывал свою знакомую, русскую эмигрантку, позвони ей, пусть придет, я ее выебу.

-- Кирилл, на хуя она тебе нужна, и, кроме того, я с ней едва здороваюсь. Сейчас, к тому же, 12 часов, для нас с тобой это детское время, а позвонить сейчас простому человеку, такому, как эта девица, -- значит, обидеть ее. Да она давно видит пятый сон. И если я ей позвоню, то что я ей скажу?

-- А, ты не можешь сделать для меня даже такую мелочь, не можешь позвать эту девку. Мне тяжело, я поругался с Жаннеттой, мне нужно сейчас же кого-то выебать. Я для тебя все делаю -- познакомил тебя с Раймоном, а ты ничего не хочешь для меня сделать. Ну и эгоист ты, Лимонов, -- сказал он, злясь.

-- Если бы я был эгоист, -- спокойно ответил я, -- меня бы не ебли поступки других людей, и мне по хую было бы все, что сделала моя бывшая жена. Именно потому, что я не эгоист, я подыхал, лежа на Лексингтон, что говорить, ты же видел, как я там подыхал, в каком виде я был. А был я такой, потому что внезапно потерял смысл моей жизни -- Елену, мне не о ком стало заботиться, а для себя я жить не умею. Какой же я эгоист?

Все это я сказал очень серьезно, очень-очень серьезно.

-- Позаботься обо мне, -- сказал он, -- и о себе тоже -- мы ее выебем вместе, хочешь? -- Эдичка, позвони ей, ну пожалуйста!

Может, он хотел компенсировать себя за неудачу с Жанеттой, выместить на чужой пизде свою злость. Такое бывает. Но я-то не мог, чтобы на месте моего первого опыта присутствовала какая-то девка.

-- Я не хочу ебать грязных девок, -- сказал я, -- мне женщины противны, они грубые. Я хочу начать новую жизнь, я хочу, если удастся, прямо сегодня выспаться с Раймоном. Вообще не дергай меня, отъебись, давай лучше поедим чего-нибудь, есть уже хочется.

Напоминанием о еде мне удалось передвинуть его на другой путь. Он тоже хотел есть, и мы пошли на кухню. -- Раймон почти не ест дома, -- уныло сказал Кирилл. Мы залезли в холодильник, -- из того, что там находилось, мало что возможно было съесть. Мы остановились на яблоках, съели по два, но яблоки нас не насытили. В морозильнике мы нашли котлеты, по-видимому, столетней давности, вытащили их и стали жарить на майонезе, масла мы не нашли, хотя Раймон к икре подавал масло. Была в холодильнике и икра, но мы постеснялись ее трогать.

Мы развели страшную вонь -- пришлось открывать все окна -- и в этот момент вошли Луис-Себастьян и Раймон.

-- Фу, что тут у вас горело, какая вонь! -- сказал брезгливо Раймон.

-- Мы хотели есть и жарили котлеты, -- стыдливо отвечал Кирилл.

-- А спуститься в ресторан вы не могли?

-- У нас сегодня нет денег, -- скромно сказал Кирилл.

-- Я дам вам денег, пойдите, поешьте, молодые люди должны хорошо питаться, -- сказал Раймон, дал Кириллу денег и пошел нас провожать.

-- Извини, -- сказал он мне у двери интимно, я хочу тебя, но Луис часто остается со мной делать любовь и спит здесь, он меня очень любит. Вдруг он неожиданно крепко и взасос поцеловал меня, охватив своими большими губами мои маленькие губы. Что я ощутил? Странно мне было, и какую-то силу ощутил. Но продолжалось это недолго, в гостиной ведь передвигался Себастьян-Луис. Я и Кирилл вышли.

-- Позвони мне завтра в двенадцать часов на работу. Кирилл даст тебе телефон. Вместе пообедаем, -- сказал Раймон в уменьшающуюся щель.

Внизу в ресторане мы купили себе по огромному длинному куску мяса -вырезки с картофелем. Стоило это очень дорого, но было вкусно, и мы наелись. Отягощенные пищей, мы вышли в нью-йоркскую ночь, и Кирилл проводил меня до отеля.

-- Кирилл, -- сказал я шутливо, -- Раймон хорош, но ты мне нравишься больше, ты высокий, крупный, опять-таки молодой. Если бы ты еще имел немного денег, мы были бы прекрасная пара.

-- К сожалению, Эдичка, меня пока не тянет к мужчинам -- может быть, когда-нибудь, -- сказал он.

На электронных часах на башне АйБиЭм было два часа ночи.

Назавтра я позвонил ему, и мы встретились у него в офисе. Перебравшись через баррикаду холеных и обезжиренных секретарш, я, наконец, попал в то, конечно, холодное и светлое и просторное, по величине больше, чем холл нашего отеля, помещение, где он делал свой бизнес, вершил свои дела. Он выглядел барином -- серый в полоску костюм, галстук с искрой, мы незамедлительно отправились в ближайший же ресторан, находился он на Мэдисон, недалеко от моего отеля.

В ресторане было полным-полно седых и очень приличных дам, были и мужчины, но меньше. Относительно дам я подумал, что каждая из них, очевидно, отправила на тот свет минимум двух мужей. Мы сели рядышком, для меня Раймон заказал салат из авокадо и креветок.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒