Одиночество. 3 страница

– Сударь Доннел, – заговорила она металлическим отстранённым голосом. – Я приношу свои извинения, но вынуждена просить вас покинуть кабинет, а девушку оставить здесь. Позже заведение будет готово компенсировать вам доставленные неудобства, но сейчас, в связи с возникшей чрезвычайной ситуацией, это необходимо.

– Вот как? – вкрадчиво поинтересовался Ральф, выслушав её заявление. – А, позволь спросить, Ирочка, что ты сделаешь, если я проигнорирую твою так называемую просьбу? Вызовешь охрану?

Взгляд Ирэн снова заметался, словно в поисках чего-то, что подскажет ей ответ. Такого не нашлось, и она заговорила прежним голосом, в котором звучало отчаяние:

– Ральф, тебе обязательно делать это сейчас?! Ты… ты дискредитируешь меня в глазах… – она выразительно глянула на меня и Бурхаева по очереди. – Я не могу этого допускать! Я – управляющая заведением, и, если понадобится прибегнуть к помощи охраны, буду вынуждена так поступить!

Она перевела дыхание, попыталась улыбнуться; как мне показалось, многообещающе.

– Мы ведь можем обсудить всё позже, и, я уверена – придём к согласию. Но сейчас мне необходимо…

– Мне наплевать на то, что необходимо тебе, – оборвал её Доннел. – Мы уходим. Очень надеюсь, что впредь у тебя хватит благоразумия не делать чего-то через мою голову.

Последнюю фразу я не совсем поняла, да и не старалась. Мне хватило уже того, что Ральф взял меня за руку и повёл прочь. Я ещё успела увидеть застывшее, как маска, побелевшее от злости лицо Ирэн. Бурхаева, продолжавшего сидеть с самым мрачным видом. А потом дверь за нами захлопнулась, отрезая меня от их полных ненависти взглядов, и я смогла жадно перевести дыхание, чувствуя себя так, словно до этого не дышала вовсе.

Не говоря ни слова, продолжая сжимать мою руку, Доннел довёз меня на лифте до первого этажа, вывел на улицу, под яркое солнце и обманчивый простор, и только тогда отпустил. Мы стояли рядом на высоком крыльце, глядя на раскинувшееся до горизонта синее море, и, кажется, оба не знали, что делать дальше. Наконец, Ральф негромко произнёс:

– Иди к себе. Ирэн вряд ли посмеет ещё кого-то прислать за тобой, но на всякий случай не соглашайся никуда выходить, говори, что это моё распоряжение. Тебе, конечно, было бы спокойнее у меня в номере, но я не буду настаивать. Мои слова в силе – придёшь, только если сама захочешь.

Я кивнула. Теперь, когда рядом не было ни Ирэн, ни бешеного Бурхаева, моя обида на Ральфа вернулась. Впрочем, это даже обидой нельзя было назвать – обижаться можно на кого-то равного себе, он же своим поступком раз и навсегда указал мне моё место. И я, помня об этом, не думала, что когда-нибудь между нами всё может стать, как прежде. Да и было ли это «как прежде», или я просто нафантазировала, будто наше общение когда-то выходило за рамки отношений хозяин-наложница?

Не дождавшись от меня ответа, Ральф развернулся и исчез в дверях Айсберга, возвращаясь в свой номер, а я стала спускаться с крыльца…

…Домик встретил меня настороженной тишиной. Несколько девочек, в их числе Алла и Вика, сидели в столовой за столом, что-то оживлённо обсуждая. Но при моём появлении разговор стих, глаза опустились. Никаких вопросов, никакого праздного любопытства или вежливого сочувствия. Я тоже не подала виду, будто заметила, что нахожусь тут не одна. Прошла к холодильнику, достала оттуда распечатанный пакет сока (в горле пересохло после всего недавно произошедшего) и мимо девушек, которые чуть заметно отшатнулись при моём приближении, прошла наверх. Я не осуждала соседок и не чувствовала никакой обиды. Своя шкура ближе к телу, а общаться с той, кто, возможно, имеет отношение к самой злостной из всех провинностей, которые только могут быть совершены здесь, – к побегу, себе дороже.

До наступления ночи я выходила из номера только в туалет. Несколько раз заходили то Ася, то Вика, но, взяв что-то из своих вещей, они торопливо исчезали, словно боясь, что я заговорю о чём-то, чего бы им знать не хотелось. Я и не говорила. Изображать обеспокоенность отсутствием Яринки после целого дня и двух ночей равнодушия было бы глупо и неубедительно.

Поэтому я молчала. Смотрела в окно, усевшись на подоконник, как давным-давно любила сидеть в приюте. Лежала на Яринкиной кровати, пытаясь уловить остатки её запаха. Пролистывала наши фотографии в планшете. Но больше просто смотрела в пространство перед собой и думала. Пыталась представить: где сейчас моя подруга, её возлюбленный, а также их белокурый друг Ига? Удалось ли им найти безопасное укрытие? Куда они двинутся дальше? Я не знала, что собирался предпринять Ян после того, как сумеет вырвать Яринку из Оазиса, и был ли у него вообще какой-то план действий. Не знала, и сейчас, вспоминая взбешённого Бурхаева, была рада этому. Ведь благодаря своему незнанию я не смогу выдать друзей, даже если меня станут заставлять.

Ещё я думала об Ирэн. О том, что она, по непонятной причине невзлюбившая меня после аукциона, теперь, когда я стала причиной и свидетельницей её капитуляции сначала перед Бурхаевым, а после – перед Ральфом, окончательно станет моим врагом. И почему так получилось? Когда-то Ральф сказал мне, что давно знаком с Ирэн и у них даже было что-то вроде общего дела. Допустим, это объясняет свойскую манеру их общения, но не объясняет непонятной и плохо скрытой враждебности. И что означала недосказанная фраза Ирэн о сведении старых счётов? Какая кошка пробежала между ними в прошлом? И как это дало Ральфу право вести себя здесь не как гостю, но как хозяину? И почему псих Бурхаев, оравший до этого на Ирэн, самому Доннелу не сказал ни слова?

От Бурхаева мои мысли снова вернулись к Яринке и Яну. Яринка пообещала, что без меня не убежит на Запад, значит, скорее всего, они займутся поисками Дэна, Михаила Юрьевича и остальных, тех, кого Ральф называет террористами и вредителями. Других. Но, даже если у них всё получится, я узнаю об этом только из ямки под поваленной сосной, в необозримом будущем, если сумею туда добраться. А вообще символично, что мне в любом случае предстоит вернуться к исходной точке, к приюту, в сосновый лес, куда я когда-то убегала стрелять из Пчёлки.

Я вдруг заметила, что держу руки перед собой так, словно в одной сжимаю рукоять рогатки, а другой оттягиваю кожеток. И почему мне ни разу не пришло в голову смастерить здесь вторую Пчёлку? Уж тут-то за это никто не стал бы меня наказывать. Может, потому и не было это больше интересно? Да и скучала я именно по той Пчёлке, которая познакомила меня с Дэном, ещё больше сблизила с Яринкой, сопровождала в коротком, но насыщенном приключениями путешествии, последовавшем за побегом из приюта. Знать бы тогда, где оно кончится…

А после полуночи, когда на остров легла бархатная темнота, домик наш опустел и тишина стала невыносимой, я встала с постели, оделась и, почти бегом миновав многочисленные закоулки и лестницы Оазиса, поднялась в Айсберг, к Ральфу. Я понимала, что могу снова застать в его номере черноволосую девицу или кого-нибудь не менее грудастого (возможно, даже Аллу), но это меня не остановило.

Ведь больше на всём свете мне не к кому было пойти.

Глава 19

Одиночество.

– Тебе это совсем не нравится? – спросил меня Ральф, когда мы, обнажённые, улеглись рядом и накрылись одеялом, а я не смогла сдержать долгий вздох облегчения от того, что вот и ещё один раз остался позади.

Вопрос заставил меня виновато замереть. Ведь сегодня я пришла сама, никто не звал и тем более не заставлял. Сама пришла, сама разделась и сама залезла в постель к уже спящему на тот момент Доннелу. Он был один. Никакой Аллы, никакой черноволосой девицы, лишь початая бутылка коньяка на прикроватной тумбочке. Ждал ли он меня? Знал, что я не выдержу пытку одиночеством? Судя по неподдельному удивлению, с каким Ральф открыл глаза, когда я нырнула под одеяло, – нет. По крайней мере, не сегодня, не так быстро. Возможно, предполагал, что я буду дуться до его отъезда, но появлюсь потом, когда он приплывёт на остров в следующий раз, а я к тому времени успею соскучиться.

Мне было стыдно за свою скорую капитуляцию, я прятала лицо в подушке и не хотела смотреть ему в глаза, когда он принялся осторожно покрывать поцелуями сначала мои плечи, потом спину. Ёжилась и прижимала локти к бокам, жалея о том, что не додумалась принести с собой пижаму, чтобы не пришлось сейчас лежать в одних трусиках, словно я явилась за сексом. Наверное, Ральф так и подумал, потому что секс у нас состоялся незамедлительно.

И теперь я не знала, что ответить на его вопрос. Соврать, что нравится? Это даже будет не совсем враньё, ведь мне действительно нравятся некоторые моменты, но, к сожалению, лишь те, что считаются прелюдией. Поцелуи, объятия, ласки – ничего более. Нравится потом лежать, обнявшись, растворяясь в тепле и неге, постепенно погружаясь в сон. За этим я и пришла. Меня пугала долгая ночь в пустом номере под мрачный рокот прибоя, я не думала, что смогу уснуть там, в домике, где нет и не будет больше Яринки, где соседки теперь избегают меня, как прокажённой. Я чувствовала себя бесконечно несчастной, и Ральф виделся мне единственным источником тепла, островком света в ночи. Он большой и сильный, он сможет окружить меня собой, обнять, прижать, согреть своим дыханием, так, что одиночество и тоска не смогут ко мне подступиться. Тогда я усну. А завтра станет уже легче, как всегда бывает: утро нового дня приносит облегчение.

Так бы и случилось, не задай Ральф своего вопроса. Я бы свернулась в его объятиях и нашла там желанное забвение. Но вместо этого теперь судорожно придумывала ответ, который бы не поссорил нас снова. Валентина Карловна, наша здешняя преподавательница-психолог, не раз повторяла, что ни в коем случае нельзя подвергать сомнению способность мужчины быть великим любовником. Это самая вопиющая ошибка, какую только можно допустить в нашей профессии. Мужчины затем и прибывают сюда, к нам, чтобы почувствовать себя рысаками, отдохнуть от пуритански воспитанных жён, считающих, что приличная женщина не может получать удовольствия от плотских утех и уж тем более это удовольствие демонстрировать.

– Мне больно, – наконец виновато буркнула я, поняв, что отмолчаться не выйдет.

Рука Ральфа, до этого ласково перебирающая мои волосы, замерла.

– Больно? Почему тогда ты не говорила мне этого?

Я снова засопела, не зная, что ответить. Да потому и не говорила, что учили всегда выглядеть на вершине блаженства! Если я скажу, что мне больно, значит, не получаю удовольствия. Если не получаю удовольствия, значит, не выполняю свои прямые обязанности – создавать у мужчины иллюзию его сексуального могущества.

– Я предполагал, что тебе бывает больно в самом начале в силу твоих малых размеров, поэтому всегда старался быть осторожен, – продолжал Ральф, не дождавшись моего ответа. – Но, если больно постоянно, выходит, ты ещё совсем не выросла для всего этого. Скажи, тебе действительно плохо со мной?

Решив, что терять нечего, я попыталась растолковать ему, что именно мне нравится, а что нет, и почему я молчала до сих пор. Ральф внимательно слушал мои путаные объяснения, и, хоть я сама не совсем себя поняла, он ни разу меня не перебил и не задал ни одного вопроса. А когда я, наконец, замолчала, чувствуя невыразимое облегчение от того, что больше не нужно притворяться, Ральф снова начал поглаживать мои волосы.

Я притихла под ласкающей рукой, ожидая реакции на свою откровенность. Из-под опущенных ресниц вглядывалась в грубое мужское лицо, слабо освещённое ночником, и пыталась понять, какие эмоции вызвала в своём хозяине. Он не выглядел рассерженным или раздосадованным, что несомненно обрадовало бы меня в другой ситуации. Но сейчас я заметила нечто, напугавшее меня куда больше. Глубокую неподдельную печаль.

За три месяца нашего знакомства мне довелось видеть Ральфа разным: весёлым, пьяным, задумчивым, ласковым, ругающимся и даже хохочущим, задорно, как мальчишка. Но никогда – таким, каким он вдруг стал сейчас. Его брови не поднялись знакомым домиком, но вокруг рта залегли скорбные морщины, уголки губ устало опустились, а глаза потемнели, снова изтёпло-карих став чёрными и бездонными. И он продолжал гладить меня по голове, словно пытался этим заполнить возникшую паузу.

Из далёкого, теперь уже кажущегося нереальным прошлого, ко мне пришло воспоминание, от которого я похолодела, несмотря на духоту июльской ночи и близость тёплого мужского тела.

До лайки Зуйки, которая была у нас в Маслятах на момент конца деревни, мои родители держали Балуя, здоровенного медвежатника. Его я плохо помнила, потому что была тогда совсем маленькой. Но один эпизод врезался в мою память навечно. Однажды Балуй вернулся из тайги страшно израненный, мы обнаружили его утром у крыльца, куда он из последних сил сумел доползти и остался лежать на окровавленном снегу. Не знаю, что – или кто – было тому виной, но сразу стало ясно, что спасти Балуя не получится при всём желании. Отец принёс ружьё, а мама, вытирая мокрые глаза, поспешно увела меня в дом. Последнее, что я увидела, – папа опустился на колени перед умирающим псом и бережно гладит его шерсть, стараясь не задевать открытые раны.

И выражение его лица было точно таким же, как сейчас у Ральфа.

Внутренне ощетинившись, сжавшись в ожидании новой беды, внешне я осталась неподвижна, только закрыла глаза. Интересно, понимал ли Балуй, что должно последовать за последней хозяйской лаской?

– Лапка, – сказал Ральф, и моё сердце ухнуло в пустоту, столько сожаления было в его голосе, – Лапка, наверное, даже к лучшему, что меня какое-то время не будет. Ты подрастёшь, и тогда, когда мы увидимся в следующий раз, будешь воспринимать и чувствовать всё иначе.

– Почему тебя не будет? – через силу выдавила я, прекрасно понимая уже, что к этому всё и шло, это и предвиделось, беда не приходит одна. – Когда – в следующий раз?

– Не раньше Рождества, – сказал Ральф так быстро, словно боялся потом не решиться. – Скорее всего, к весне. Как раз, чтобы успеть заплатить за тебя ещё раз.

Я оценила расчёт. Сообщить плохую новость, и сразу, не дав опомниться, – хорошую, смягчить удар, сгладить вину, пусть я и сомневалась, что Доннел может чувствовать себя виноватым передо мной.

– Ты хочешь купить меня на второй срок? – уточнила я и сразу пожалела: настолько цинично это прозвучало.

Ральф чуть поморщился, но ответил мягко.

– Худышка, меня беспокоит твоя безопасность, хоть ты и не веришь в это. И я не хочу, чтобы до тебя добрался какой-нибудь псих вроде Бурхаева или Ховрина. Сейчас мне нужно уехать очень далеко: я не смогу вернуться на Русь раньше следующей весны, – но, когда вернусь, то сделаю всё от меня зависящее, чтобы тебе и дальше ничего не угрожало.

Я не стала спрашивать, куда уезжает Ральф и зачем: привыкла уже, что о его жизни мы не говорим. Но обещанию обрадовалась. Обрадовалась именно настолько, чтобы, как, наверное, он и рассчитывал, не пустить слезу о скорой разлуке. Совершенно не считаю, что Ральф думал, будто я влюблена в него, но он точно понимал, что его отъезд станет для меня потерей, особенно сразу после утраты Яринки. Ведь теперь я останусь совсем одна и мне уже не к кому будет прийти посреди ночи, спасаясь от этого одиночества.

Но Ральф пообещал купить меня на второй срок, а значит, мой долг перед Оазисом будет закрыт. И я смогу покинуть опостылевший остров, чтобы отправиться искать Яринку.

Словно прочитав мои мысли, Ральф сказал:

– Я не стану указывать тебе, что делать или чего не делать в моё отсутствие: всё равно не смогу ничего контролировать. Но буду надеяться на твоё благоразумие. Просто живи и жди меня. Ирэн тебя не тронет, но лучше вам лишний раз не пересекаться: после сегодняшнего она очень зла. Понимает, что пропажа твоей подружки без тебя не обошлась, хоть и не может этого доказать.

Я снова прокрутила в голове утренние события, вспомнила короткий, но эмоциональный разговор, состоявшийся между Ральфом и управляющей, и осторожно заметила:

– Ирэн сказала, что ты сводишь с ней старые счёты...

Ральф презрительно скривил губы.

– Если бы я хотел свести с ней счёты, она бы сейчас тут задницу не грела. Но лишний раз пнуть её, как сегодня, не откажусь.

Ободренная его ответом, я осмелилась спросить:

– Вы поссорились в прошлом?

Ральф снова усмехнулся.

– Ссорятся дети. А она просто оказалась неблагонадёжным человеком, отчего потеряла моё доверие.

– Ты с ней спал? – ляпнула я и тут же пришла в ужас. Кажется, сейчас кто-то получит словесный нагоняй за излишнее любопытство...

Но Ральфа мой вопрос позабавил. Он иронично заломил бровь и посмотрел на меня с живым интересом.

– Ревнуешь, Лапка? Неожиданно, конечно, но, признаюсь, – приятно.

Я засопела и уткнулась носом в подушку, мысленно дав себе клятву никогда больше не задавать Доннелу вопросов о его прошлом. К счастью, он не стал заострять на этом внимание, как не стал и отвечать. Вместо этого вдруг легко чмокнул меня в нос и сказал:

– У меня есть для тебя подарок, Лапка. Хотел подарить перед отъездом, но подарю сейчас, может, удастся поднять тебе настроение.

Я оживлённо приподнялась. Ральф и раньше никогда не приезжал с пустыми руками, но обычно вручал мне презенты сразу, так что сейчас я предположила, что этот подарок должен быть особенным. И не ошиблась.

Через три дня я провожала Ральфа до причала. Точнее, до проходной на причал, до ворот, дальше которых меня не пустила бы охрана. Глаза с утра были на мокром месте, несмотря на полученную вчера вечером весточку от Яринки. Спасибо Доннелу, он не поленился сплавать на берег, туда, где у него была возможность воспользоваться телефоном. И, как только оказался вне зоны действия местных глушилок, сразу получил кучу уведомлений о пропущенных звонках от Яна и, наконец, СМС, в котором моя далёкая подруга сообщала, что она в безопасности. И, пусть я прекрасно понимала, насколько иллюзорна безопасность в её положении, но с души всё равно свалился камень.

В порыве благодарности за принесенную добрую весть я даже попыталась отблагодарить Ральфа единственным способом, которому меня здесь научили, но он мягко отстранился. И последнюю совместную ночь мы просто спали рядом, под одним одеялом.

А сейчас Ральф, которого уже ждал покачивающийся на волнах катер, положил руки мне на плечи и, пристально глядя в глаза, строго напутствовал, забыв о своём обещании не указывать мне, что делать:

– Старайся ни с кем не конфликтовать, не привлекай к себе внимания. Если хочешь продолжать петь в Айсберге, я не могу тебе запретить, но не советую. Будет лучше не попадаться на глаза ни Бурхаеву, ни Ховрину, ни другим мужикам, которые могут тебя захотеть. Вряд ли Ирэн осмелится мстить мне таким образом, но лучше перестраховаться.

Я пожала плечами. Сама не была уверена, что захочу выступать. Петь перед гостями теперь, когда я, наконец, в полной мере осознала, каким жестоким и лицемерным местом является Оазис? Увольте. Конечно, это бы разнообразило мои будни, и я плохо представляла, чем займу себя сейчас, когда рядом не будет ни Яринки, ни Ральфа, но не хотелось больше видеть сытых рож местных завсегдатаев.

– И я тебя умоляю, – продолжал Ральф, – не предпринимай никаких авантюр, не пытайся сбежать!

Я снова пожала плечами. Сбежать? Интересно, как он себе это представляет? Уплыву на досочке в голубую даль?

Ральф понял, о чём я думаю. Досадливо повёл плечами.

– Кто тебя знает? Я уже ничему не удивлюсь.

– Я буду ждать тебя, – сказала я, успокаивая скорее себя, чем его, желая в очередной раз услышать обещание вернуться.

– Дождешься, – не разочаровал меня Ральф, а потом обнял и на несколько секунд крепко прижал к себе. Я закрыла глаза, стараясь как можно лучше запомнить, как это – когда тебя обнимают, когда ты кому-то небезразлична. Но от причала нетерпеливо прогудел катер, и Ральф, в последний раз быстро поцеловав меня в губы, подхватил за ручку сумку и зашагал прочь.

Я смотрела ему вслед и думала о том, что так и не узнала, какие обстоятельства заставили его уехать, куда уехать и почему так надолго. И что, может, оно к лучшему. Если Ральф не вернётся (а я заставляла себя допускать такой вариант), то пусть у меня будет надежда, что это загадочные обстоятельства оказались сильнее его, а не он сам бросил меня.

Катер, переваливаясь на волнах, уплывал в открытое море, а я не сводила с него глаз, глупо надеясь, что Ральф покажется на палубе, чтобы помахать мне рукой. Но этого не произошло, конечно: Доннелу были чужды подобные сантименты. Вот Яринкин Ян махал бы ей на прощание, пока не скрылся из виду...

Когда катер превратился в чёрную точку на бескрайней водной глади, я развернулась и побрела вдоль берега. На этот раз слёз не было: проводы Ральфа далось мне легче, чем Яринкины. Но пустоты в душе и вокруг прибавилось. И мне не хотелось её ничем заполнять: пустота была лучше боли, она дарила иллюзию безразличия. Чтобы продлить эту иллюзию, я не пошла обратно в Айсберг, где ещё на двое суток Ральфом был оплачен наш номер, а побрела вдоль берега, невольно повторяя проделанный нами маршрут в день получения письма от Яна. К Русалкиной яме. Я перестала бояться этого места. Страх ушел, когда появилось понимание, что, какая бы судьба ни ждала меня, но я никогда не увижу бледную Яринку, плывущую в ночном море и рассекающую волны серебристым рыбьим хвостом… Яринка уже далеко.

И сегодня я спокойно переступила границу песка и гальки, направляясь к мокрым от брызг прибоя валунам. Влезла на камень, тот самый, на который меня в прошлый раз подсадил Ральф, и свесила ноги над водой. День был солнечный, по-настоящему летний, море играло всеми красками, белые чайки с криками носились надо мной, и больше вокруг не было ни души. Как раз то, что мне сейчас нужно.

Я медленно потянула с плеча лямку пляжной сумки, которую принесла с собой, расстегнула молнию, запустила руку внутрь. Достала прощальный подарок Ральфа – тяжёлую охотничью рогатку. С рукояткой из прочного пластика, нейлоновыми тяжами, металлическими рогульками и упором для руки. Такая рогатка, сказал Доннел, является, по сути, полноценным метательным оружием, годится для охоты на птиц и мелкого зверя. Но подкупило меня не это. Ральф выбрал рогатку ярко-жёлтого цвета и вместе с ней привёз мне моток чёрной изоленты, которую я сразу использовала по назначению.

– Пчёлка…

С того дня, когда я сидела на одном из валунов Русалкиной ямы, баюкая в руках своё вновь приобретённое именное оружие и глядя в морскую даль, поглотившую Ральфа, и начался для меня долгий период ожидания. Который запомнился одним бесконечным днём и одной не менее бесконечной ночью.

Долго стояла невыносимая июльская жара. Я много времени проводила в море, научилась неплохо плавать и нырять, загорела до черноты. Больше заниматься было нечем. Вопреки своему недавнему решению больше не петь, я пыталась вернуться на сцену, но музыканты, пряча глаза, сказали, что мой номер с Медвежьей колыбельной убран из программы по распоряжению Ирэн. Мне осталось пожать плечами и уйти. Я даже не расстроилась, пожалела только о том, что больше нельзя заниматься сольфеджио на репетициях, но и это после всего пережитого быстро забылось.

В августе, когда небо стало бездонным, я перешла на ночной образ жизни. Когда закат гас над морем, выскальзывала из дома и уходила к Русалкиной яме, которая стала моим убежищем, единственным местом на острове, где я могла остаться одна. Ложилась спиной на свой валун (мне нравилось думать, будто он до сих пор хранит тепло наших с Ральфом тел) и смотрела на яркие августовские звёзды. Просто смотрела, как они незаметно для глаза смещаются по небосклону. Были среди них и падучие, но ни разу я не видела звездопад, подобный тому, что мы с Яринкой наблюдали два года назад в приютском лесу. И желаний больше не загадывала.

Сентябрь... Пришли угрюмые тучи, и звёзд не стало. Теперь по ночам я спала в пустом номере, куда занятые работой Ася и Вика возвращались лишь под утро. Яринкина кровать оставалась незанятой: новеньких девочек на остров пока не привозили. А со старенькими я так и не подружилась. Мои соседки уже успокоились после июньских событий и больше не боялись со мной общаться, но теперь я сама не искала этого общения. Меня удивляли и отталкивали их смирение, их способность находить плюсы в своём положении и даже гордиться им. Неужели они, прожив тут столько лет, не видели истинное лицо этого места, не понимали, что их жизнь, а тем более, их желания здесь ничего не значат? Что за маской доброжелательности и колокольчиковым голосом Ирэн скрывается лишь забота хозяина о своей скотине, которая приносит доход и от которой без сожаления избавятся, едва она перестанет это делать?

Октябрь. Гостей поубавилось, пляжи опустели, чему я могла только радоваться. Мне нравилось гулять по безлюдью под шум пасмурного моря, под порывами ветра. Думать о том, что вот уже осень, а значит, не за горами и весна, когда я снова увижу Ральфа. А с ним, возможно, узнаю какие-то новости о Яринке: ведь может быть так, что Ян, которому известен номер телефона Доннела, позвонит ему? О том, что будет дальше, я не гадала. Поможет ли мне Ральф выбраться отсюда или снова заведет пластинку про опасности внешнего мира – всё это будет потом, сначала пусть он просто вернётся.

Ноябрь... Я уже не гуляю по пляжам, почти всё время идут холодные косые дожди, темнеет рано. Привезли несколько новеньких девушек, не таких юных, как мы с Яринкой, когда попали сюда, но я чувствую себя старше их. Они ходят заниматься в библиотеку, и я, с разрешения наших преподавательниц, прихожу тоже. Снова слушаю то, что уже проходила, смотрю на новеньких, гадаю: какая судьба выпадет им?

Декабрь. Учу английский, запустила его с лета и теперь стараюсь каждую свободную минуту посвятить зубрежке. А свободных минут у меня много, так что к Рождеству Нина хвалит меня за успехи и хорошее произношение.

Так получилось, что Рождество я встретила вдвоём с Аллой. Остальные мои соседки остались у гостей, а она почему-то оказалась не востребована в праздничную ночь. Мы пили шампанское в столовой, обе грустные, каждая по своей причине.

Но о причинах Аллиной печали я бы ни за что не догадалась, не развяжи алкоголь ей язык. Когда бутылка шампанского почти опустела (причём я к этому имела мало отношения), Алла тяжко вздохнула, доставая из холодильника вторую:

– Вот так это и начинается...

– Что? – спросила я исключительно из вежливости: разговаривать особо не хотелось, мне хватало своей грусти.

– Начало конца, – ответила Алла и оглушительно хлопнула пробкой, подождала, пока пена стечёт по горлышку прямо на пол, и продолжила. – Когда ты выходишь в тираж. Сначала тебя забывают постоянные клиенты, потом ты остаёшься одна в праздничную ночь, и вот – уже никому не нужна. Возраст...

Я фыркнула и подвинула ей свой бокал.

– Это ты не нужна? Какой у тебя возраст?

– Для этих мест – солидный, – отрезала молодая и красивая Алла. – Юным козочкам вроде тебя я уже не соперница. А их привозят каждый год.

Она наполнила мой бокал, залпом осушила свой и печально уставилась в темноту за окном. Где-то неподалеку звучала музыка, чей-то нетрезвый голос пытался ей подпевать, но постоянно срывался на визгливый хохот. Ещё дальше, наверное, у самого Айсберга, с треском рвались фейерверки. Ничего общего с тем, как принято встречать Рождество у православных, за пределами этого сумасшедшего места. Батюшка Афанасий сказал бы – эх, грехи наши...

– Ну и радуйся, – фыркнула я, глядя на быстро хмелеющую Аллу. – Не надоело ещё мужиков обслуживать?

Она посмотрела на меня с искренним недоумением.

– А что я ещё умею? И кому буду нужна? Только и останется, что тут официанткой подносы таскать, а потом в поломойки пойти.

– А почему обязательно тут? – решила я задать давно тревожащий меня вопрос. – Ты ведь свой долг уже давно выплатила.

Алла пьяно хохотнула.

– И что? Куда я пойду? Ни родных, ни жилья, ни документов. Нас же по сути не существует, мы никто!

– Но ведь другие девушки куда-то уходят?.. – полувопросительно заметила я.

Алла задумчиво вглядывалась в янтарную глубь шампанского и молчала, только на губах её медленно рождалась странная горько-боязливая улыбка.

– Хотела бы я знать – куда, – наконец тихо произнесла она. – Уходят... Уходить-то уходят. Да только дурой надо быть, чтобы сказать, будто хочешь отсюда уйти. А то уйдешь...

Она уже заметно опьянела. Может, и нехорошо было с моей стороны этим пользоваться, но я устала от неизвестности.

– Думаешь, на самом деле отсюда никого не отпустят после того, как вернёшь долг?

– Ну почему не отпустят? Силой здесь никого не держат, знаешь же. Контракт, подпись – всё добровольно, расплатилась с заведением – свободна. Вот только, – Алла понизила голос до шёпота, – ты знаешь, какие тут люди бывают? Не знаешь, ты же дикарка... А я тебе скажу. Большие люди. Очень большие и очень известные. Вся церковная верхушка, даже Патриарх заглядывает.

Я, хоть и была дикаркой, но, кто такие Патриарх и его " верхушка", знала. И оторопела от слов Аллы, несмотря на то, что давно не питала иллюзий по поводу того, как устроен этот мир, где для одних – покорность и скрепы, для других, избранных – изобилие и вседозволенность.

– Ты его видела? – потрясенно спросила я у Аллы, тоже невольно переходя на сдавленный шепот.

– Самого – нет, он по острову не гуляет. Его яхта швартуется у причала, и девочек отводят туда. Он всегда выбирает самых молоденьких. Тебе сколько было, когда попала сюда? Двенадцать? Так для него привозят ещё младше.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 12 131415 16 17 Следующая ⇒