Войнич Этель Лилиан 11 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 19Следующая ⇒

- Разумеется! Я никогда не предложил бы вам участвовать в том, чего вы не одобряете.

- Когда нужен окончательный ответ?

- Время не терпит, но я могу подождать два-три дня.

- Вы свободны в субботу вечером?

- Сейчас скажу... сегодня четверг... да, свободен.

- Ну, так приходите ко мне. За это время я все обдумаю.

x x x

В следующее воскресенье Джемма послала комитету флорентийской организации мадзинистов письмо, в котором сообщала, что намерена заняться одним делом политического характера и поэтому не сможет исполнять в течение нескольких месяцев ту работу, за которую до сих пор была ответственна перед партией.

В комитете ее письмо вызвало некоторое удивление, но возражать никто не стал. Джемму знали в партии как человека, на которого можно положиться, и члены комитета решили, что, если синьора Болла предпринимает неожиданный шаг, то имеет на это основательные причины.

Мартини Джемма сказала прямо, что берется помочь Оводу в кое-какой " пограничной работе". Она заранее выговорила себе право быть до известной степени откровенной со своим старым другом - ей не хотелось, чтобы между ними возникали недоразумения и тайны. Она считала себя обязанной доказать, что доверяет ему. Мартини ничего не сказал ей, но Джемма поняла, что эта новость глубоко его огорчила.

Они сидели у нее на террасе, глядя на видневшийся вдали, за красными крышами, Фьезоле. После долгого молчания Мартини встал и принялся ходить взад и вперед, заложив руки в карманы и посвистывая, что служило у него верным признаком волнения. Несколько минут Джемма молча смотрела на него.

- Чезаре, вас это очень обеспокоило, - сказала она наконец. - Мне ужасно неприятно, что вы так волнуетесь, но я не могла поступить иначе.

- Меня смущает не дело, за которое вы беретесь, - ответил он мрачно. - Я ничего о нем не знаю и думаю, что, если вы соглашаетесь принять в нем участие, значит, оно того заслуживает. Но я не доверяю человеку, с которым вы собираетесь работать.

- Вы, вероятно, не понимаете его. Я тоже не понимала, пока не узнала ближе. Овод далек от совершенства, но он гораздо лучше, чем вы думаете.

- Весьма вероятно. - С минуту Мартини молча шагал по террасе, потом вдруг остановился. - Джемма, откажитесь! Откажитесь, пока не поздно. Не давайте этому человеку втянуть вас в его дела, чтобы не раскаиваться впоследствии.

- Ну что вы говорите, Чезаре! - мягко сказала она. - Никто меня ни во что не втягивает. Я пришла к своему решению самостоятельно, хорошо все обдумав. Я знаю, вы не любите Ривареса, но речь идет о политической работе, а не о личностях.

- Мадонна, откажитесь! Это опасный человек. Он скрытен, жесток, не останавливается ни перед чем... и он любит вас.

Она откинулась на спинку стула:

- Чезаре, как вы могли вообразить такую нелепость!

- Он любит вас, - повторил Мартини. - Прогоните его, мадонна!

- Чезаре, милый, я не могу его прогнать и не могу объяснить вам почему. Мы связаны друг с другом... не по собственной воле.

- Если это так, то мне больше нечего сказать, - ответил Мартини усталым голосом.

Он ушел, сославшись на неотложные дела, и долго бродил по улицам. Все рисовалось ему в черном свете в тот вечер. Было у него единственное сокровище, и вот явился этот хитрец и украл его.

Глава X

В середине февраля Овод уехал в Ливорно. Джемма свела его там с одним пароходным агентом, либерально настроенным англичанином, которого она и ее муж знали еще в Англии. Он уже не раз оказывал небольшие услуги флорентийским радикалам: ссужал их в трудную минуту деньгами, разрешал пользоваться адресом своей фирмы для партийной переписки и тому подобное. Но все это делалось через Джемму, из дружбы к ней.

Не нарушая партийной дисциплины, она могла пользоваться этим знакомством по своему усмотрению. Но теперь успех был сомнителен. Одно дело - попросить дружески настроенного иностранца дать свой адрес для писем из Сицилии или спрятать в сейфе его конторы какие-нибудь документы, и совсем другое - предложить ему перевезти контрабандой огнестрельное оружие для повстанцев. Джемма не надеялась, что он согласится.

- Можно, конечно, попробовать, - сказала она Оводу, - но я не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло. Если б вы пришли к Бэйли с моей рекомендацией и попросили пятьсот скудо(*77), отказа не было бы: он человек в высшей степени щедрый. Может одолжить в трудную минуту свой паспорт или спрятать у себя в подвале какого-нибудь беглеца. Но, если вы заговорите с ним о ружьях, он удивится и примет нас обоих за сумасшедших.

- Но, может, он посоветует мне что-нибудь или сведет меня с кем-нибудь из матросов, - ответил Овод. - Во всяком случае, надо попытаться.

Через несколько дней, в конце месяца, он пришел к ней одетый менее элегантно, чем всегда, и она сразу увидела по его лицу, что у него есть хорошие новости.

- Наконец-то! А я уж начала бояться, не случилось ли с вами чего-нибудь.

- Я решил, что писать опасно, а раньше вернуться не мог.

- Вы только что приехали?

- Да, прямо с дилижанса. Я пришел сказать, что все улажено.

- Неужели Бэйли согласился помочь?

- Больше чем помочь. Он взял на себя все дело: упаковку, перевозку - все решительно. Ружья будут спрятаны в тюках товаров и придут прямо из Англии. Его компаньон и близкий друг, Вильямс, соглашается лично наблюдать за отправкой груза из Саутгэмптона, а Бэйли протащит его через таможню в Ливорно. Потому-то я и задержался так долго: Вильямс как раз уезжал в Саутгэмптон, и я проводил его до Генуи.

- Чтобы обсудить по дороге все дела?

- Да. И мы говорили до тех пор, пока меня не укачало.

- Вы страдаете морской болезнью? - быстро спросила Джемма, вспомнив, как мучился Артур, когда ее отец повез однажды их обоих кататься по морю.

- Совершенно не переношу моря, несмотря на то, что мне много приходилось плавать... Но мы успели поговорить, пока пароход грузили в Генуе. Вы, конечно, знаете Вильямса? Славный малый, неглупый и заслуживает полного доверия. Бэйли ему в этом отношении не уступает, и оба они умеют держать язык за зубами.

- Бэйли идет на большой риск, соглашаясь на такое дело.

- Так я ему и сказал, но он лишь мрачно посмотрел на меня и ответил: " А вам-то что? " Другого ответа от него трудно было ожидать. Попадись он мне где-нибудь в Тимбукту, я бы подошел к нему и сказал: " Здравствуйте, англичанин! "

- Все-таки не понимаю, как они согласились! И особенно Вильямс - на него я просто не рассчитывала.

- Да, сначала он отказался наотрез, но не из страха, а потому, что считал все предприятие " неделовым". Но мне удалось переубедить его... А теперь займемся деталями.

Когда Овод вернулся домой, солнце уже зашло, и в наступивших сумерках цветы японской айвы темными пятнами выступали на садовой стене. Он сорвал несколько веточек и понес их в дом. У него в кабинете сидела Зита. Она кинулась ему навстречу со словами:

- Феличе! Я думала, ты никогда не вернешься!

Первым побуждением Овода было спросить ее, зачем она сюда пожаловала, однако, вспомнив, что они не виделись три недели, он протянул ей руку и холодно сказал:

- Здравствуй, Зита! Ну, как ты поживаешь?

Она подставила ему лицо для поцелуя, но он, словно не заметив этого, прошел мимо нее и взял вазу со стола. В ту же минуту дверь позади распахнулась настежь - Шайтан ворвался в кабинет и запрыгал вокруг хозяина, лаем, визгом и бурными ласками выражая ему свою радость. Овод оставил цветы и нагнулся к собаке:

- Здравствуй, Шайтан, здравствуй, старик! Да, да, это я. Ну, дай лапу!

Зита сразу помрачнела.

- Будем обедать? - сухо спросила она. - Я велела накрыть у себя ведь ты писал, что вернешься сегодня вечером.

Овод быстро поднял голову:

- П-прости, бога ради! Но ты напрасно ждала меня. Сейчас, я только переоденусь. Поставь, п-пожалуйста, цветы в воду.

Когда Овод вошел в столовую, Зита стояла перед зеркалом и прикалывала ветку айвы к корсажу. Решив, видимо, сменить гнев на милость, она протянула ему маленький букетик красных цветов:

- Вот тебе бутоньерка. Дай я приколю.

За обедом Овод старался изо всех сил быть любезным и весело болтал о разных пустяках. Зита отвечала ему сияющими улыбками. Ее радость смущала Овода. У Зиты была своя жизнь, свой круг друзей и знакомых он привык к этому, и до сих пор ему не приходило в голову, что она может скучать по нем. А ей, видно, было тоскливо одной, если ее так взволновала их встреча.

- Давай пить кофе на террасе, - предложила Зита. - Вечер такой теплый!

- Хорошо! Гитару взять? Может, ты споешь мне?

Зита так и просияла. Овод был строгий ценитель и не часто просил ее петь.

На террасе вдоль всей стены шла широкая деревянная скамья. Овод устроился в углу, откуда открывался прекрасный вид на горы, а Зита села на перила, поставила ноги на скамью и прислонилась к колонне, поддерживающей крышу. Живописный пейзаж не трогал ее - она предпочитала смотреть на Овода.

- Дай мне папиросу. Я ни разу не курила с тех пор, как ты уехал.

- Гениальная идея! Для полного б-блаженства не хватает только папиросы.

Зита наклонилась и внимательно посмотрела на него:

- Тебе правда хорошо сейчас?

Овод высоко поднял свои тонкие брови:

- Ты в этом сомневаешься? Я сытно пообедал, любуюсь видом, прекраснее которого, пожалуй, нет во всей Европе, а сейчас меня угостят кофе и венгерской народной песней. Кроме того, совесть моя спокойна, пищеварение в порядке. Что еще нужно человеку?

- А я знаю - что!

- Что?

- Вот, лови! - Она бросила ему на колени маленькую коробку.

- Ж-жареный миндаль! Почему же ты не сказала раньше, пока я еще не закурил?

- Глупый! Покуришь, а потом примешься за лакомство... А вот и кофе!

Овод с сосредоточенным видом грыз миндаль, прихлебывал маленькими глотками кофе и наслаждался, точно кошка, лакающая сливки.

- Как п-приятно пить настоящий кофе после той б-бурды, которую подают в Ливорно! - протянул он своим мурлыкающим голосом.

- Вот и посидел бы подольше дома.

- Долго не усидишь. Завтра я опять уезжаю.

Улыбка замерла у Зиты на губах:

- Завтра?.. Зачем? Куда?

- Да так... в два-три места. По делам.

Посоветовавшись с Джеммой, он решил сам съездить в Апеннины и условиться с контрабандистами о перевозке оружия. Переход границы Папской области грозил ему серьезной опасностью, но от его поездки зависел успех всей операции.

- Вечно одно и то же! - чуть слышно вздохнула Зита. А вслух спросила: - И это надолго?

- Нет, недели на две, на три.

- Те же самые дела? - вдруг спросила она.

- Какие " те же самые"?

- Да те, из-за которых ты когда-нибудь сломаешь себе шею. Политика?

- Да, это имеет некоторое отношение к п-политике.

Зита швырнула папиросу в сад.

- Ты меня не проведешь, - сказала она. - Я знаю, эта поездка опасная.

- Да, я отправлюсь п-прямо в ад кромешный, - лениво протянул Овод. - У тебя, вероятно, есть там друзья, которым ты хочешь послать в подарок веточки плюща? Только не обрывай его весь.

Зита рванула с колонны целую плеть и в сердцах бросила ее на пол.

- Поездка опасная, - повторила она, - а ты даже не считаешь нужным четно сказать мне все как есть. По-твоему, со мной можно только шутить и дурачиться! Тебе, может быть, грозит виселица, а ты молчишь! Политика, вечная политика! Как мне это надоело!

- И мне т-тоже, - проговорил Овод сквозь зевоту. - Поэтому давай побеседуем о чем-нибудь другом. Или, может быть, ты споешь?

- Хорошо. Дай гитару. Что тебе спеть?

- " Балладу о коне". Это твой коронный номер.

Зита запела старинную венгерскую песню о человеке, который лишился сначала своего коня, потом крыши над головой, потом возлюбленной и утешал себя тем, что " больше горя принесла нам битва на Мохачском поле(*78)". Это была любимая песня Овода. Ее суровая мелодия и горькое мужество припева трогали его так, как не трогала сентиментальная музыка.

Зита была в голосе. Звуки лились из ее уст - чистые, полные силы и горячей жажды жизни. Итальянские и славянские песни не удавались ей, немецкие и подавно, а венгерские она пела мастерски.

Овод слушал, затаив дыхание, широко раскрыв глаза. Так хорошо Зита еще никогда не пела. И вдруг на последних словах голос ее дрогнул:

Ну так что же! Больше горя принесла нам...

Она всхлипнула и спрятала лицо в густой завесе плюща.

- Зита! - Овод взял у нее гитару. -Что с тобой?

Но она всхлипнула еще громче и закрыла лицо ладонями. Он тронул ее за плечо:

- Ну, что случилось?

- Оставь меня! - проговорила она сквозь слезы, отстраняясь от него. - Оставь!

Овод вернулся на место и стал терпеливо ждать, когда рыдания стихнут. И вдруг Зита обняла его за шею и опустилась перед ним на колени:

- Феличе! Не уезжай! Не уезжай!

- Об этом после. - Он осторожно высвободился из ее объятий. Сначала скажи мне, что случилось? Ты чем-то напугана?

Зита молча покачала головой.

- Я тебя обидел?

- Нет. - Она коснулась ладонью его шеи.

- Так что же?

- Тебя убьют, - прошептала она наконец. - Ты попадешься... так сказал один человек, из тех, что ходят сюда... я слышала. А на мои расспросы ты отвечаешь смехом.

- Зита, милая! - сказал Овод, с удивлением глядя на нее. - Ты вообразила бог знает что! Может, меня и убьют когда-нибудь революционеры часто так кончают, но п-почему это должно случиться именно теперь? Я рискую не больше других.

- Другие! Какое мне дело до других! Ты не любишь меня! Разве с любимой женщиной так поступают? Я лежу по ночам не смыкая глаз и все думаю, арестован ты или нет. А если засыпаю, то вижу во сне, будто тебя убили. О собаке, вот об этой собаке ты заботишься больше, чем обо мне!

Овод встал и медленно отошел на другой конец террасы. Он не был готов к такому объяснению и не знал, что сказать ей. Да, Джемма была права - его жизнь зашла в тупик, и выбраться из этого тупика будет трудно.

- Сядем и поговорим обо всем спокойно, - сказал он, подойдя к Зите. - Мы, видно, не поняли друг друга. Я не стал бы шутить, если б знал, что ты серьезно чем-то встревожена. Расскажи мне толком, что тебя так взволновало, и тогда все сразу выяснится.

- Выяснять нечего. Я и так вижу, что ты ни в грош меня не ставишь.

- Дорогая моя, будем откровенны друг с другом. Я всегда старался быть честным в наших отношениях и, насколько мне кажется, не обманывал тебя насчет своих...

- О да! Твоя честность бесспорна! Ты никогда не скрывал, что считаешь меня непорядочной женщиной, - чем-то вроде дешевой побрякушки, побывавшей до тебя в других руках!

- Замолчи, Зита! Я не позволяю себе так думать о людях!

- Ты меня никогда не любил, - с горечью повторила она.

- Да, я тебя никогда не любил. Но выслушай и не суди строго, если можешь.

- Я не осуждаю, я...

- Подожди минутку. Вот что я хочу сказать: условности общепринятой морали для меня не существуют. Я считаю, что в основе отношений между мужчиной и женщиной должно быть чувство приязни или неприязни.

- Или деньги, - вставила Зита с резким смешком.

Овод болезненно поморщился:

- Да, это самая неприглядная сторона дела. Но, уверяю тебя, я не позволил бы себе воспользоваться твоим положением, и между нами ничего бы не было, если бы я тебе не нравился. Я никогда не поступал так с женщинами, никогда не обманывал их в своих чувствах. Поверь мне, что это правда.

Зита молчала.

- Я рассуждал так, - снова заговорил Овод. - Человек живет один как перст в целом мире и чувствует, что присутствие женщины скрасит его одиночество. Он встречает женщину, которая нравится ему и которой он тоже не противен... Так почему же не принять с благодарностью то, что она может ему дать, зачем требовать и от нее и от себя большего? Я не вижу тут ничего дурного - лишь бы в таких отношениях все было по-честному, без обмана, без ненужных обид. Что же касается твоих связей с другими мужчинами до нашей встречи, то я об этом как-то не думал. Мне казалось, что наша дружба будет приятна нам обоим, а лишь только она станет в тягость, мы порвем друг с другом. Если я ошибся... если ты смотришь теперь на это по-иному, значит...

Он замолчал.

- Значит?.. - чуть слышно повторила Зита, не глядя на него.

- Значит, я поступил с тобой дурно, о чем весьма сожалею. Но это получилось помимо моей воли.

- Ты " весьма сожалеешь", " это получилось помимо твоей воли"! Феличе! Да что у тебя - каменное сердце? Неужели ты сам никогда не любил, что не видишь, как я люблю тебя!

Что-то дрогнуло в нем при этих словах. Он так давно не слышал, чтобы кто-нибудь говорил ему " люблю". А Зита уже обнимала его, повторяя:

- Феличе! Уедем отсюда! Уедем из этой ужасной страны, от этих людей, у которых на уме одна политика! Что нам до них? Уедем в Южную Америку, где ты жил. Там мы будем счастливы!

Страшные воспоминания, рожденные этими словами, отрезвили его. Он развел ее руки и крепко сжал их:

- Зита! Пойми, я не люблю тебя! А если б и любил, то все равно не уехал бы отсюда. В Италии все мои товарищи, к Италии меня привязывает моя работа.

- И один человек, которого ты любишь больше всех! - крикнула она. Я тебя убью!.. При чем тут товарищи? Я знаю, кто тебя держит здесь!

- Перестань, - спокойно сказал он. - Ты сама себя не помнишь, и тебе мерещится бог знает что.

- Ты думаешь, я о синьоре Болле? Нет, меня не так легко одурачить! С ней ты говоришь только о политике. Она значит для тебя не больше, чем я... Это кардинал!

Овод пошатнулся, будто его ударили.

- Кардинал? - машинально повторил он.

- Да! Кардинал Монтанелли, который выступал здесь с проповедями осенью. Думаешь, я не заметила, каким взглядом ты провожал его коляску? И лицо у тебя было белое, как вот этот платок. Да ты и сейчас дрожишь, услышав только его имя!

Овод встал.

- Ты просто не отдаешь себе отчета в своих словах, - медленно и тихо проговорил он. - Я... я ненавижу кардинала. Это мой заклятый враг.

- Враг он или не враг, не знаю, но ты любишь его больше всех на свете. Погляди мне в глаза и скажи, что это неправда!

Овод отвернулся от нее и подошел к окну. Зита украдкой наблюдала за ним, испугавшись того, что наделала, - так страшно было наступившее на террасе молчание. Наконец она не выдержала и, подкравшись к нему, робко, точно испуганный ребенок, потянула его за рукав. Овод повернулся к ней.

- Да, это правда, - сказал он.

Глава XI

- А не м-могу ли я встретиться с ним где-нибудь в горах? В Бризигелле опасно.

- Каждая пядь земли в Доманье опасна для вас, но сейчас Бризигелла - самое надежное место.

- Почему?

- А вот почему... Не поворачивайтесь лицом к этому человеку в синей куртке: он опасный субъект... Да, буря была страшная. Я такой и не помню. Виноградники-то как побило!

Овод положил руки на стол и уткнулся в них головой, как человек, изнемогающий от усталости или выпивший лишнее. Окинув быстрым взглядом комнату, " опасный субъект" в синей куртке увидел лишь двоих крестьян, толкующих об урожае за бутылкой вина, да сонного горца, опустившего голову на стол. Такую картину можно было часто наблюдать в кабачках маленьких деревушек, подобных Марради, и обладатель синей куртки, решив, по-видимому, что здесь ничего интересного не услышишь, выпил залпом свое вино и перекочевал в другую комнату, первую с улицы. Опершись о прилавок и лениво болтая с хозяином, он поглядывал время от времени через открытую дверь туда, где те трое сидели за столом. Крестьяне продолжали потягивать вино и толковали о погоде на местном наречии, а Овод храпел, как человек, совесть которого чиста.

Наконец сыщик убедился, что в кабачке нет ничего такого, из-за чего стоило бы терять время. Он уплатил, сколько с него приходилось, вышел ленивой походкой из кабачка и медленно побрел по узкой улице.

Овод поднял голову, зевнул, потянулся и протер глаза рукавом полотняной блузы.

- Недурно у них налажена слежка, - сказал он и, вытащив из кармана складной нож, отрезал от лежавшего на столе каравая ломоть хлеба. Очень они вас донимают, Микеле?

- Хуже, чем комары в августе. Просто ни минуты покоя не дают. Куда ни придешь, всюду сыщики. Даже в горах, где их раньше и не видывали, теперь то и дело встречаешь группы по три-четыре человека... Верно, Джино?.. Потому-то мы и устроили так, чтобы вы встретились с Доминикино в городе.

- Да, но почему именно в Бризигелле? Пограничные города всегда полны сыщиков.

- Лучше Бризигеллы ничего не придумаешь. Она кишит богомольцами со всех концов страны.

- Но Бризигелла им совсем не по пути.

- Она недалеко от дороги в Рим, и многие паломники делают небольшой крюк, чтобы послушать там обедню.

- Я не знал, что в Бризигелле есть к-какие-то достопримечательности.

- А кардинал? Помните, он приезжал во Флоренцию в октябре прошлого года? Так это здешний кардинал Монтанелли. Говорят, он произвел на всех вас большое впечатление.

- Весьма вероятно. Но я не хожу слушать проповеди.

- Его считают святым.

- Почему же у него такая слава?

- Не знаю. Может, потому, что он раздает все, что получает, и живет, как приходский священник, на четыреста - пятьсот скудо в год.

- Мало того, - вступил в разговор тот, которого звали Джино, кардинал не только оделяет всех деньгами - он все свое время отдает бедным, следит, чтобы за больными был хороший уход, выслушивает с утра до ночи жалобы и просьбы. Я не больше твоего люблю попов, Микеле, но монсеньер Монтанелли не похож на других кардиналов.

- Да, он скорее блаженный, чем плут! - сказал Микеле. - Но как бы там ни было, а народ от него без ума, и в последнее время у паломников вошло в обычай заходить в Бризигеллу, чтобы получить его благословение. Доминикино думает идти туда разносчиком с корзиной дешевых крестов и четок. Люди охотно покупают эти вещи и просят кардинала прикоснуться к ним. А потом вешают их на шею своим детям от дурного глаза.

- Подождите минутку... Как же мне идти? Под видом паломника? Мой теперешний костюм мне очень нравится, но я знаю, что п-показываться в Бризигелле в том же самом обличье, как и здесь, нельзя. Если меня схватят, это б-будет уликой против вас.

- Никто вас не схватит. Мы припасли вам костюм, паспорт и все, что требуется.

- Какой же это костюм?

- Старика богомольца из Испании - покаявшегося убийцы. В прошлом году в Анколе он заболел, и один из наших товарищей взял его из сострадания к себе на торговое судно, а потом высадил в Венеции, где у старика были друзья. В знак благодарности он оставил нам свои бумаги. Теперь они вам пригодятся.

- П-покаявшийся убийца? Как же быть с п-полицией?

- С этой стороны все обстоит благополучно. Старик отбыл свой срок каторги несколько лет тому назад и с тех пор ходит по святым местам, спасает душу. Он убил своего сына по ошибке, вместо кого-то другого, и сам отдался в руки полиции.

- Он совсем старый?

- Да, но седой парик и седая борода состарят и вас, а все остальные его приметы точка в точку совпадают с вашими. Он отставной солдат, хромает, на лице шрам, как у вас, по национальности испанец; если вам попадутся испанцы, вы сумеете объясниться с ними.

- Где же мы встретимся с Доминикино?

- Вы примкнете к паломникам на перекрестке, который мы укажем вам на карте, и скажете им, что заблудились в горах. А в городе идите вместе с толпой на рыночную площадь, что против дворца кардинала.

- Так он, значит, живет в-во дворце, н-несмотря на всю свою святость?

- Кардинал занимает одно крыло, остальная часть отведена под больницу... Дождитесь, когда он выйдет и даст благословение паломникам; в эту минуту появится Доминикино со своей корзинкой и скажет вам: " Вы паломник, отец мой? " А вы ответите ему: " Я несчастный грешник". Тогда он поставит корзинку наземь и утрет лицо рукавом, а вы предложите ему шесть сольдо за четки.

- Там и условимся, где можно поговорить?

- Да, пока народ будет глазеть на кардинала, он успеет назначить вам место встречи. Таков был наш план, но, если он вам не нравится, мы можем предупредить Доминикино и устроить дело иначе.

- Нет, нет, план хорош. Смотрите только, чтобы борода и парик выглядели естественно.

x x x

- Вы паломник, отец мой?

Овод, сидевший на ступеньках епископского дворца, поднял седую всклокоченную голову и хриплым, дрожащим голосом, коверкая слова, произнес условный ответ. Доминикино спустил с плеча кожаный ремень и поставил на ступеньку свою корзину с четками и крестами. Никто в толпе крестьян и богомольцев, наполнявших рыночную площадь, не обращал на них внимания, но осторожности ради они начали между собой отрывочный разговор. Доминикино говорил на местном диалекте, а Овод - на ломаном итальянском с примесью испанских слов.

- Его преосвященство! Его преосвященство идет! - закричали стоявшие у подъезда дворца. - Посторонитесь! Дорогу его преосвященству!

Овод и Доминикино встали.

- Вот, отец, возьмите, - сказал Доминикино, положив в руку Овода небольшой, завернутый в бумагу образок, - и помолитесь за меня, когда будете в Риме.

Овод сунул образок за пазуху и, обернувшись, посмотрел на кардинала, который в лиловой сутане и пунцовой шапочке стоял на верхней ступени и благословлял народ.

Монтанелли медленно спустился с лестницы, и богомольцы обступили его тесной толпой, стараясь поцеловать ему руку. Многие становились на колени и прижимали к губам край его сутаны.

- Мир вам, дети мои!

Услышав этот ясный серебристый голос, Овод так низко наклонил голову, что седые космы упали ему на лицо. Доминикино увидел, как посох паломника задрожал в его руке, и с восторгом подумал: " Вот комедиант! "

Женщина, стоявшая поблизости, нагнулась и подняла со ступенек своего ребенка.

- Пойдем, Чекко, - сказала она, - его преосвященство благословит тебя, как Христос благословлял детей.

Овод сделал шаг вперед и остановился. Как тяжело! Все эти чужие люди - паломники, горцы - могут подходить к нему и говорить с ним... Он коснется рукой детей... Может быть, назовет этого крестьянского мальчика carino, как называл когда-то...

Овод снова опустился на ступеньки и отвернулся, чтобы не видеть всего этого. Если бы можно было забиться куда-нибудь в угол, заткнуть уши и ничего не слышать! Это свыше человеческих сил... быть так близко, так близко от него, что только протяни руку - и дотронешься ею до любимой руки...

- Не зайдете ли вы погреться, друг мой? - проговорил мягкий голос. - Вы, должно быть, продрогли.

Сердце Овода перестало биться. С минуту он ничего не чувствовал, кроме тяжкого гула крови, которая, казалось, разорвет ему сейчас грудь; потом она отхлынула и щекочущей горячей волной разлилась по всему телу. Он поднял голову, и при виде его лица глубокий взгляд человека, стоявшего над ним, стал еще глубже, еще добрее.

- Отойдите немного, друзья, - сказал Монтанелли, обращаясь к толпе, - я хочу поговорить с ним.

Паломники медленно отступили, перешептываясь друг с другом, и Овод, сидевший неподвижно, сжав губы и опустив глаза, почувствовал легкое прикосновение руки Монтанелли.

- У вас большое горе? Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

Овод молча покачал головой.

- Вы паломник?

- Я несчастный грешник.

Случайное совпадение вопроса Монтанелли с паролем оказалось спасительной соломинкой, за которую Овод ухватился в отчаянии. Он ответил машинально. Мягкое прикосновение руки кардинала жгло ему плечо, и дрожь охватила его тело.

Кардинал еще ниже наклонился над ним.

- Быть может, вы хотите поговорить со мной с глазу на глаз? Если я могу чем-нибудь помочь вам...

Овод впервые взглянул прямо в глаза Монтанелли. Самообладание возвращалось к нему.

- Нет, - сказал он, - мне теперь нельзя помочь.

Из толпы выступил полицейский.

- Простите, ваше преосвященство. Старик не в своем уме. Он безобидный, и бумаги у него в порядке, поэтому мы не трогаем его. Он был на каторге за тяжкое преступление, а теперь искупает свою вину покаянием.

- За тяжкое преступление, - повторил Овод, медленно качая головой.

- Спасибо, капитан. Будьте добры, отойдите немного подальше... Друг мой, тому, кто искренне раскаялся, всегда можно помочь. Не зайдете ли вы ко мне сегодня вечером?

- Захочет ли ваше преосвященство принять человека, который повинен в смерти собственного сына?

Вопрос прозвучал почти вызывающе, и Монтанелли вздрогнул и съежился, словно от холодного ветра.

- Да сохранит меня бог осудить вас, что бы вы ни сделали! торжественно сказал он. - В глазах господа все мы грешники, а наша праведность подобна грязным лохмотьям. Если вы придете ко мне, я приму вас так, как молю всевышнего принять меня, когда наступит мой час.

Овод порывисто взмахнул руками.

- Слушайте, - сказал он. - И вы тоже слушайте, верующие! Если человек убил своего единственного сына - сына, который любил его и верил ему, был плотью от плоти его и костью от кости его, если ложью и обманом он завлек его в ловушку, то может ли этот человек уповать на что-нибудь на земле или в небесах? Я покаялся в грехе своем богу и людям. Я перенес наказание, наложенное на меня людьми, и они отпустили меня с миром. Но когда же скажет мне господь мой: " Довольно"? Чье благословение снимет с души моей его проклятие? Какое отпущение грехов загладит то, что я сделал?

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒