Вожделеющее семя (The Wanting Seed) 3 страница
| Глава 11
Спад наступил с волшебной одновременностью, теперь они лежали, дыша почти спокойно, его рука покоилась под ее расслабленным телом, и тут она спросила себя, а так ли уж ей хотелось в конце концов, чтобы этого не случилось? Дереку Беатриса-Джоанна ничего не сказала, ведь это была ее забота. Сейчас она чувствовала себя несколько отстранение, отдельно от Дерека, так, как может чувствовать себя поэт после написания сонета – совсем не связанным с пером, которым писал. Иностранное слово Urmutter возникло в ее подсознании. Что это значит?
Дерек первым выплыл на поверхность бытия и лениво спросил:
– Интересно, который сейчас час?
(«Мужчины – неисправимые животные». ) Она не ответила.
– Я не могу понять, – заговорила Беатриса-Джоанна вместо ответа на вопрос, – всю эту ложь и лицемерие. Почему люди должны притворяться не тем, что они есть на самом деле? Все это какой-то мерзкий фарс. – Ее слова звучали резко, но сама она еще находилась как бы вне времени. – Ты любишь, любишь… Ты любишь, любишь больше, чем все мужчины, которых я когда-либо знала. И все же относишься к любви, как к чему– то постыдному.
Дерек глубоко вздохнул:
– Дихотомия. – Он вяло бросил ей это слово, как мячик, набитый утиным пухом. – Вспомни о человеческой дихотомии.
– А как насчет, – Беатриса-Джоанна зевнула, – человеческого объяснения, что это такое?
– Раздвоенность. Противоречивость. Инстинкты говорят нам одно, а разум другое. Если бы мы позволили этой раздвоенности овладеть нами, могла бы случиться трагедия. Лучше смотреть на это, как на комическое недоразумение. Мы были правы, выбросив Бога и водрузив на его место мистера Лайвгоба. Бог – трагическая концепция.
– Не понимаю, о чем ты говоришь.
– А, пустяки.
Теперь Дерек зевнул сам, показав белоснежные пластиковые зубы.
– Несовместимые притязания прямой и круга. Ты – прямая, в этом твоя беда.
– Я круглая! Я сферическая. Посмотри…
– Физически – да. Умственно – нет. Ты все еще дитя инстинктов, несмотря на годы ученья, на все эти призывы и пропаганду в фильмах, действующую на подсознание. Тебе совершенно наплевать на то, что творится в мире ив Государстве. А мне нет.
– А почему это должно меня интересовать? У меня своя собственная жизнь, которую нужно прожить.
– У тебя вообще не было бы жизни, если бы не люди вроде меня. Каждый из нас является частичкой Государства. Предположим, – продолжал Дерек уже серьезно, – что уровень рождаемости никого не заботит. Предположим, что никому нет дела до того, что прямая рождаемости стремится все дальше и дальше, в бесконечность. Да мы буквально с голода подохнем! Гоб знает, мы ведь и сейчас питаемся не слишком хорошо. Нам удалось достичь некоторой стабильности (благодаря моему департаменту и схожим департаментам во всем мире), но она не может сохраняться очень долго, во всяком случае при нынешнем положении дел.
– Что ты имеешь в виду?
– Это старая история. Сейчас либерализм господствует, а либерализм означает слабость. Мы уповаем на образование и пропаганду, на бесплатные контрацептивы, абортарии и соболезновательные. Мы поощряем непродуктивные формы сексуальной активности. Нам нравится обманывать себя мыслью, что люди достаточно хороши и мудры и помнят о своих обязанностях. И что же происходит? Вот пример: несколько недель назад стало известно, что у одной супружеской пары в
Западной провинции шестеро детей. Шестеро! Скажи пожалуйста! И все живы к тому же. Очень старомодная парочка – богопоклонники. Плели что-то о воле Божьей и прочую чепуху. Один из наших служащих беседовал с ними, пытался беседовать с ними, пытался взывать к их здравому смыслу… Представь себе – восемь человек в квартирке меньше этой! Но им как об стенку горох. Наверняка у них есть Библия. Гоб знает, где они ее откопали. Ты когда-нибудь видела Библию?
– Нет.
– Ну, это такая древняя религиозная книга, полная непристойностей. Там говорится, что попусту расточать ваше семя – большой грех и что если Бог любит вас, то он наполнит ваш дом детьми. И написана к тому же на старом языке. В общем, эта парочка все время ссылалась на эту. книгу. Болтали что-то о плодородии, проклятой смоковнице и прочее в том же роде. – Дерека передернуло: его ужас был искренним. – И ведь они совсем молодые люди!
– Что с ними стало?
– А что с ними сделаешь? Сказали им, что есть закон, ограничивающий количество детей только одними родами, удачными или неудачными – неважно, но они ответили, что это безнравственный закон. «Если Бог не собирался делать человека плодовитым, – заявила парочка, – то зачем Он наделил людей инстинктом размножения? » Им разъяснили, что бог – это устаревшее понятие, но они этого не признают. Им сказали, что у них есть долг по отношению к своим ближним, это они признают, но никак не могут понять, почему ограничение размеров семьи превратилось в долг. Очень сложный случай.
– И им ничего не было?
– Да ничего особенного. Оштрафовали. Предупредили о том, что у них больше не должно быть детей. Надавали противозачаточных таблеток и послали на инструктаж в местную клинику по контролю над рождаемостью. Но похоже, что они так и остались при своем мнении. И ведь таких людей много по всему миру: и в Китае, и в Индии, и в Ост-Индии – вот что пугает. Вот почему и необходимы изменения. Глядишь на цифры народонаселения – и волосы дыбом встают. Мы уже на несколько миллионов в плюсе. А все потому, что верим людям. Вот увидишь, через день-два нам пайки урежут. Так который же час? – снова спросил Дерек. Вопрос был скорее риторическим: он мог бы, если бы захотел, вынуть руку из-под теплого расслабленного тела Беатрисы-Джоанны, вытянувшегося до дальнего угла крошечной комнатки, и посмотреть на микрорадио, где был и циферблат. Но ему было слишком лень двигаться.
– Думаю, что-нибудь вроде половины шестого, – ответила Беатриса-Джоанна. – Можешь проверить по телеку, если хочешь.
Без труда вытянув свободную руку, Дерек щелкнул выключателем у изголовья. Легкая штора, опустившись, закрыла окно, оставив света как раз в меру, и через одну-две секунды с потолка послышалось легкое бульканье и повизгивание конкретной музыки. Как раз такую музыку – без духовых, без струнных, без ударных – рассеянно слушал в этот момент потягивающий алк Тристрам. Звучали генераторные лампы, водопроводные краны, корабельные сирены, громовые раскаты, шаги и вокализ в ларингофонах; все это было перемешано и перевернуто, с тем чтобы создать короткую симфонию, призванную скорее услаждать, чем возбуждать.
Телеэкран над головами Дерека и Беатрисы-Джоанны молочно засветился, и внезапно на нем появилось цветное стереоскопическое изображение статуи, венчавшей Дом Правительства: каменные глаза, причудливая борода; мощный нос, рассекающий ветры, вызывающе блестел. Облака за статуей летели, словно куда-то спеша, небо было цвета школьных чернил.
– А вот и он, наш святой-покровитель, кто бы он ни был,
– заметил Дерек. – Святой Пелагий, святой Августин или святой Аноним – кто? Узнаем сегодня вечером.
Образ святого потускнел и исчез. На экране расцвел производящий сильное впечатление храмовый интерьер: древний серый неф, стрельчатые арки. От алтаря отделились две округлые мужские фигуры, одетые во все белое, словно больничные служители. «Священная игра, – объявил голос. – Дамы из Челтенхэма против мужчин Уэст-Брамиджа. Дамы из Челтенхэма выиграли жребий и получили право бить первыми». Две пухлые белые фигуры подошли проверить воротца в нефе. Дерек щелкнул выключателем. Стереоскопическое изображение потеряло объемность и погасло.
– Сейчас самое начало седьмого, – сказал Дерек. – Я, пожалуй, пойду.
Он вытащил затекшую руку из-под лопаток своей любовницы и выскользнул из кровати.
– Еще куча времени, – проговорила, зевая, Беатриса– Джоанна.
– Все, время вышло.
Дерек натянул свои узкие брюки, застегнул на запястье ремешок микрорадио и взглянул на циферблат.
– Двадцать минут седьмого. «Священная игра…» Вот уж действительно последний ритуал цивилизованного Западного Человека, – фыркнул он. – Послушай, нам лучше не встречаться с неделю. Что бы там ни было, не ищи меня в Министерстве. Я сам с тобой как-нибудь свяжусь. Там посмотрим, – приглушенно доносился голос Дерека из-под рубашки. – Будь умницей, – проговорил он, надевая вместе с пиджаком маску гомосексуалиста.
– А сейчас выгляни и проверь, нет ли кого-нибудь в коридоре. Не хочу, чтобы видели, как я ухожу.
Беатриса-Джоанна вздохнула, вылезла из кровати, надела халат и пошла к двери. Выглянув в коридор, она посмотрела сначала налево, потом направо, как ребенок, старающийся соблюдать правила перехода улицы, вернулась обратно и сказала:
– Никого нет.
– Ну и слава Гобу.
Последние слова Дерек произнес, капризно сюсюкая.
– Не нужно разыгрывать этот гомоспектакль передо мной, Дерек.
– Каждый хороший актер, – жеманно проговорил он, – начинает входить в роль, еще стоя за кулисами.
Он быстро чмокнул ее в левую щеку.
– До свидания, дорогая.
Вихляясь, Дерек прошел по коридору к лифту. Сатир заснул в нем до следующего раза. Когда только он будет, этот «раз»?
|
| Глава 12
Все еще немного взволнованный, несмотря на еще два стаканчика алка, пропущенные в подвальчике недалеко от дома, Тристрам вошел в «Спёрджин-билдинг». В просторном вестибюле смеялись полицейские в серой форме. Они были даже здесь! Тристраму это не нравилось, совсем не нравилось. У дверей лифта толпились соседи Тристрама по сороковому этажу: Уэйс, Дартнелл, Виссер, миссис Хампер, Джек Финикс-младший, мисс Уоллис, мисс Райнинг, Артур Спрэгт, Фиппс, Уолкер-Мередит, Фред Хэмп и восьмидесятилетний мистер Этроул.
47 – 46 – 45 – загорались желтые квадратики указателя этажей.
– Я сейчас видел нечто ужасное, – сказал Тристрам престарелому мистеру Этроулу.
– А? – переспросил старик.
38 – 37 – 36.
– Принято специальное постановление о чрезвычайных мерах, – сообщил Фиппс, работавший в Министерстве труда. – Им всем приказано вернуться на работу.
Джек Финикс-младший зевнул. Впервые Тристрам заметил, что на скулах у него растут черные волосы. 22 – 21 – 20 – 19.
– Полиция в доках, – заговорил Дартнелл. – Только так и можно обращаться с этими ублюдками. Шайка бандитов! Это можно было сделать много лет назад.
Он с одобрением посмотрел на одетых в серое полицейских с легкими карабинами в руках, носивших, словно траур по эпохе пелагианства, черные галстуки.
12 – 11-10.
Тристрам представил себе, как он бьет по смазливому жирному лицу какого-нибудь гомо или Кастро.
3-2 – 1..
И вдруг он увидел лицо – не смазливое и не жирное. Он увидел своего брата Дерека. Оба с удивлением уставились друг на друга.
– Гоб знает, что такое! Ты что здесь делаешь? – вырвалось у Тристрама.
– О, Тристрам! – засюсюкал Дерек с фальшивым участием.
– Это ты?!
– Да, я. Ты меня искал или как?
– Конечно, тебя, дорогой мой. Чтобы сказать тебе, как ужасно я огорчен. Бедный, бедный мальчик!
Кабина лифта быстро заполнялась.
– Это что, принесение официальных соболезнований? Я всегда думал, что твой департамент только радуется смертям,
– озадаченно нахмурился Тристрам.
– Я здесь как твой брат, а не как чиновник Министерства бесплодия, – чопорно произнес Дерек. – Я пришел затем, чтобы выразить тебе свое… – он чуть не сказал «сочувствие», но вовремя понял, что это прозвучало бы цинично, – чтобы навестить брата. Я видел твою… жену (короткая, пауза перед словом, неестественно выделившая его, придала слову неприличный оттенок), и она сказала мне, что ты еще на работе, поэтому я… Ну что тут говорить: я ужасно, ужасно огорчен. Мы должны встретиться и посидеть как-нибудь вечерком, – сказал он, переходя к прощанию. – Поужинать или еще что-нибудь… Ну а сейчас я должен лететь. У меня назначена встреча с Министром.
И Дерек удалился, виляя задом.
Тристрам, все еще хмурясь, втиснулся в лифт между Спрэггом и мисс Уоллис.
«Что же это происходит? » Дверь кабины закрылась, лифт пошел вверх. Мисс Уоллис, бледная толстуха с блестящим от пота носом, дышала на Тристрама запахом пюре из сушеного картофеля.
«С чего это Дерек удостоил нас своим посещением? » Братья не любили друг друга, и не только потому, что Государство поощряло неприязнь между родственниками в качестве элемента политики дискредитации самого понятия семьи. В их семье дети всегда завидовали Тристраму, любимчику отца, потому что ему было доступно то, что не было доступно им: тепленькое местечко рядом с отцом в его постели воскресным утром, срезанная верхушка от яйца, которое отцу подавали на завтрак, лучшие игрушки под Новый год… Второй брат и сестра только пожимали плечами, но не таков был Дерек. Тот выражал свою ревность ударами исподтишка, оговорами, пачкал грязью выходной комбинезон Тристрама, ломал его игрушки. В юности братьев окончательно развели сексуальная инверсия Дерека и неприкрытое отвращение к ней Тристрама. В дальнейшем, несмотря на менее основательное, чем у брата, образование, Дерек преуспел в жизни гораздо более его. Отсюда вспышки зависти с одной стороны и задранный нос – с другой.
«Так какое же мерзкое дело привело его сюда сегодня? » – Тристрам как-то бессознательно связывал визит Дерека с новым режимом, с началом Интерфазы. Может быть, они – Джослин и Министерство бесплодия – уже успели созвониться и обыскали его квартиру, пытались найти конспекты еретических лекций, может быть, допрашивали жену, задавали ей вопросы по поводу его отношения к Политике Регулирования Населения… Чувствуя непроизвольный страх, Тристрам постарался припомнить, что было «такого» в прочитанных им лекциях: иронический панегирик мормонам в штате Юта, красноречивое отступление по поводу «Золоченого Сука» (запрещенного чтения), возможные насмешки над гомоиерархией после очередного особенно плохого школьного обеда…
«Самое паршивое, что я ушел из школы без разрешения именно сегодня», – вертелось у него в голове. Но к тому времени, когда лифт достиг сорокового этажа, спиртное ударило в голову, и Тристрам почувствовал себя гораздо храбрее. Алк кричал: «Пошли они все к чёрту! » Тристрам приблизился к своей квартире, постоял перед дверью, стирая в душе рефлективное ожидание приветственного детского крика, и только потом вошел внутрь.
Беатриса-Джоанна сидела в халате, ничего не делая. Она быстро вскочила, удивленная столь ранним приходом мужа. Тристрам заметил приоткрытую дверь спальни, постель, смятую так, словно на ней метался в бреду больной.
– У тебя был посетитель? – спросил он.
– Посетитель? Какой посетитель?
– Я видел внизу моего братца. Он сказал, что был здесь, хотел видеть меня.
– А-а, он… – Беатриса-Джоанна облегченно вздохнула. – Я думала, ты имеешь в виду… ну, там… какого-нибудь посетителя.
Тристрам шумно втянул носом воздух, наполненный запахом «Анафро», словно принюхиваясь к чему-то подозрительному.
– Что ему было нужно?
– Ты почему так рано пришел? – спросила Беатриса– Джоанна. – Плохо себя чувствуешь или что?
– Я почувствовал себя очень плохо после того, что мне сказали. Я не получу повышения. Чадолюбие моего отца лишило меня права на это. И моя собственная гетеросексуальность тоже.
Заложив руки за спину, Тристрам поплелся в спальню.
– У меня не было времени прибраться, – входя за ним, проговорила Беатриса-Джоанна и принялась расправлять простыни. – Я ходила в больницу. Меня долго не было дома.
– Похоже, что мы провели беспокойную ночь, – сказал Тристрам, выходя из спальни. – Да, – продолжал он, – работа теперь достается таким выскочкам-гомо, как Дерек. Мне нужно было ожидать того, что случилось.
– Мы переживаем мерзкое время, правда ведь? – спросила Беатриса-Джоанна. На мгновение она застыла, держа в руках конец мятой простыни. В лице ее было что-то жалкое. – Все так плохо…
– Ты мне так и не сказала, зачем приходил Дерек.
– Совершенно не поняла. Он тебя искал. – «Я на волоске,
– думала Беатриса-Джоанна. – Я едва-едва держусь». – Вообще– то видеть его так, вдруг, было несколько неожиданно, – сымпровизировала она.
– Он лжец! – убежденно произнес Тристрам. – Я думаю, что он приходил не затем, чтобы просто нам посочувствовать. Как он узнал о Роджере? Как он мог докопаться? Держу пари: он узнал только потому, что это ты ему сказала!
– Он знал, – соврала Беатриса-Джоанна. – Он увидел фамилию в Министерстве. В ежедневных сводках о смертности или где-то там еще. Ты есть будешь? Я совсем не хочу.
Она оставила в покое постель, прошла в столовую и заставила спуститься с потолка – словно какого-то полярного божка – маленький холодильник.
– Он что-то вынюхивает, – решил Тристрам. – Это точно. Я должен быть осторожен.
И тут в голову ему снова ударил алк.
– А хотя какого черта я должен осторожничать? Да пропади они все пропадом! Все эти людишки типа Дерека, которые правят страной.
Тристрам выдвинул из стены сиденье. Беатриса-Джоанна повернула к нему крышку стола, подняв его из пола.
– Я чувствую, что ненавижу этих людей, – признался Тристрам, – дико ненавижу. Да кто они такие, чтобы указывать нам, как распоряжаться нашей жизнью! И вообще, мне не нравится то, что сейчас происходит. Крутом тучи полицейских. Вооруженных!
Он не стал рассказывать ей о том, что произошло с бывшим священником. Беатриса-Джоанна не любила видеть его пьяным. Она подала ему холодную котлету, приготовленную из восстановленных сушеных овощей, потом кусок пудинга из синтелака. Тристрам с аппетитом принялся за еду.
– Хочешь ЕП? – спросила Беатриса-Джоанна, когда он расправился с пудингом.
ЕП означало Единицу Питания, изобретенную Министерством синтетической пищи.
Беатриса-Джоанна нагнулась над Тристрамом, доставая Единицу Питания из встроенного в стену буфета, и он увидел под халатом ее красивое обнаженное тело.
– Что б им пусто было, да покарает их Бог! И когда я говорю: «Бог», так я и имею в виду Бога, – заявил Тристрам.
Потом он встал и попытался обнять Беатрису-Джоанну.
– Нет, пожалуйста, не надо! – взмолилась та. События принимали нежелательный оборот, Беатрисе-Джоанне были неприятны его объятия. Она попыталась освободиться. – Я себя очень плохо чувствую, мне не до этого.
Беатриса-Джоанна захныкала, Тристрам опустил руки.
– Ну хорошо, хорошо, – пробормотал он. Смущенный, Тристрам стоял у окна, покусывая ноготь мизинца пластиковыми зубами.
– Прости меня. Я просто не подумал. Беатриса-Джоанна собрала со стола бумажные тарелки и выбросила их в мусоросжигатель.
– А, черт! – выругался Тристрам с неожиданной яростью.
– Они превратили нормальный пристойный секс в преступление. И тебе больше не хочется этого! Что ж, тем лучше.
Он вздохнул.
– Я вижу, что мне придется встать в ряды кастратов– добровольцев, даже если я просто хочу сохранить работу.
В эту минуту к Беатрисе-Джоанне вернулось то острое чувство, которое всего лишь на одну ослепляющую секунду охватило ее мозг, когда она лежала с Дереком на смятой постели. Это был какой-то евхаристический момент: пронзительное звучание труб и вспышка света – говорят, что так бывает, когда перерезается зрительный нерв. И тоненький голосок, странно пронзительный, закричал: «Да! Да! Да! » Если все твердят об осмотрительности, может быть, и ей следует быть осмотрительной? Не до абсурда осторожной, конечно, а так… Чтобы Тристрам не догадался. Да и ясно уже, что контрацептивы не подействуют.
– Прости меня, дорогой, – проговорила она. – Я не то хотела сказать.
Беатриса-Джоанна обвила шею Тристрама руками.
– Если ты хочешь… («Если бы это можно было делать под наркозом! Ну ничего, это ведь не продлится долго». ) Тристрам стал жадно целовать ее.
– Таблетки приму я, а не ты, – решил он. Со времени появления на свет Роджера, в случаях – к счастью, надо признаться, довольно редких, – когда Тристраму хотелось воспользоваться своим правом супруга, он всегда настаивал на том, чтобы самому принимать меры предосторож ности. Потому что, по правде говоря, Роджер появился против его желания.
– Я приму три, на всякий случай, – сказал он. Тоненький голосок внутри Беатрисы-Джоанны коротко хихикнул.
|
| Глава 13
Несколько дней Беатриса-Джоанна и Тристрам были заняты делами, а поэтому не видели и не слышали выступления Премьер-Министра по телевидению. Но в миллионах других квартир – обычно на потолке в спальне, так как места не хватало – светилось и ворчало, как готовая перегореть лампа, стереоскопическое изображение достопочтенного Роберта Старлинга, имевшего классическую внешность ученого: голова луковкой и мешочки под глазами. Он говорил о том, что Англия, Союз Англоговорящих Стран и даже весь земной шар скоро могут подвергнуться ужасным опасностям, если – к большому сожалению! – не будут приняты строгие репрессивные меры. Это будет война. Война с безответственностью, с теми элементами, которые подрывают устои Государства (а такая деятельность, безусловно, нетерпима), это будет война со всеобщим пренебрежением существующими разумными и либеральными законами, особенно тем законом, который – для общественного же блага! – должен обеспечить ограничение роста населения.
«Во всех уголках планеты, – с серьезным видом бормотало мерцающее изображение, – лидеры государств сегодня вечером или завтра утром скажут примерно такие же твердые слова своим народам. Весь мир объявляет войну самому себе… строжайшие наказания за продолжающуюся безответственность (несмотря на то, что наказующему гораздо больнее, чем наказуемому)… выживание планеты зависит от баланса между количеством населения и научно рассчитанными минимальными нормами продовольствия… затянем пояса… будем бороться с недостатками… сплотимся… мы все преодолеем… да здравствует Король».
Тристрам и Беатриса-Джоанна пропустили также захватывающие кадры кинохроники, показывавшие быструю ликвидацию забастовки на заводах «Нэшнл Синтелак». Они не видели, как полицейские, прозванные «серыми», орудовали дубинками и карабинами, и как они при этом улыбались и как разлетающиеся мозги забрызгивали объективы кинокамер.
Пропустили они и последовавшее позже сообщение о создании корпуса так называемой Народной полиции. Ее Столичным Комиссаром должен был стать хорошо известный им обоим человек – брат, предатель, любовник…
|
| ЧАСТЬ II - Глава 1
Во всех Государственных Учреждениях действовала система восьмичасовых рабочих смен, однако в школах и колледжах сутки были разбиты на четыре смены, по шесть часов каждая. Занятия велись непрерывно, каникулы предоставлялись по скользящему графику. Месяца через два после начала Интерфазы Тристрам Фокс сидел за своим ночным «завтраком». Его смена начиналась в час ночи. Полная луна заглядывала в окно. Тристрам пытался съесть что-то вроде бумажной каши, сдобренной синтелаком. Хотя теперь он чувствовал себя голодным в любое время дня и ночи (пайки были сильно урезаны), протолкнуть в себя этот мокрый волокнистый ужас ему было так же трудно, как давиться собственными извинениями.
В то время как он пытался разжевать то, что было у него во рту, блестящий черный «Диск Ежедневных Новостей» на стене, медленно вращаясь, пищал своим искусственным, как у мультипликационного мышонка, голосом двадцатитрехчасовой выпуск.
«Беспрецедентно низкий уровень добычи сельди объясняется только необъяснимой неудачей с ее разведением, сообщает Министерство рыбоводства…» Тристрам протянул левую руку и отключил «Диск».
Контроль над рождаемостью среди рыб, так, что ли? Перед Тристрамом мелькнуло видение, всплывшее откуда-то из глубин памяти: большая круглая плоская, не помещающаяся на тарелке, рыба, политая ярко-коричневым острым соусом.
Теперь вся пойманная рыба перемалывается машинами, превращается в удобрение или добавляется в универсальные пищевые брикеты, из которых можно сварить суп, приготовить котлеты, испечь хлеб или пудинг и которые Министерство естественной пищи распределяло в качестве главной составляющей еженедельного пайка.
Когда в гостиной перестал звучать маниакальный голос, изрекавший ужасные газетные штампы, Тристрам еще более явственно услышал, как в ванной тошнит его жену. «Бедная девочка, ей теперь постоянно бывает плохо по утрам. Возможно, что это из-за пищи. От такой еды любого стошнит».
Тристрам встал из-за стола и пошел посмотреть, что с Беатрисой-Джоанной. Та выглядела бледной и измученной, двигалась с трудом, приступ рвоты измучил ее до предела.
– На твоем месте я бы сходил в больницу, выяснил, в чем дело, – мягко проговорил Тристрам.
– Со мной все в порядке.
– А по-моему, с тобой совсем не все в порядке.
Тристрам перевернул наручное микрорадио. Часы на обратной стороне показывали половину первого.
– Я должен бежать.
Тристрам поцеловал Беатрису-Джоанну в мокрый лоб.
– Позаботься о себе, дорогая. Сходи в больницу и покажись кому-нибудь.
– Ничего страшного. Просто животик болит.
И в самом деле, будто специально для него, Беатриса– Джоанна стала выглядеть значительно бодрее.
Тристрам оставил жену одну (ведь у нее только «животик болит») и присоединился к группе соседей, поджидавших лифт. И престарелый мистер Этроул, и Фиппс, и Артур Спрэгг, и мисс Рантинг – все они были прессованными брикетами человечества, вроде брикетов пищевых: смесь Европы, Африки, Азии, присыпанная солью Полинезии, и все они направлялись на работу в свои Министерства и Народные Предприятия. Олсоп и бородатый Абазофф, Даркин и Хамидун, миссис Гау, мужа которой забрали три недели назад, – они были готовы заступить на смену, заканчивающуюся двумя часами позже смены Тристрама. Мистер Этроул говорил дрожащим старческим голосом: – Нет ничего хорошего в том, как мне кажется, что эти легавые повсюду за нами наблюдают. Я молодой был – такого не было. Если вам хотелось перекурить в сортире – вы шли и курили, и никто не задавал никаких вопросов. Не то что теперь, да-да! Теперь эти легавые вам прямо в затылок сопят, куда ни пойдешь. Не к добру все это, я так думаю.
Этроул ворчал, бородатый Абазофф кивал, пока они не втиснулись в лифт. Этроул был старым, безобидным и не очень умным человеком, завинчивавшим один большой винт на задних стенках телевизионных ящиков, которые ползли перед ним бесконечной чередой на ленте конвейера.
В лифте Тристрам тихонько спросил миссис Гау:
– Есть новости?
Миссис Гау – женщина лет за сорок, с продолговатым лицом, сухой кожей, смуглая, как цыганка, подняла на него глаза.
– Ни слова. Я уверена, что его расстреляли. Они его расстреляли! – неожиданно выкрикнула она. Окружавшие их люди делали вид, что ничего не слышат.
– Ну, этого не может быть! – Тристрам ободряюще похлопал ее по тонкой руке. – Ведь он в действительности не совершил нйкакогопреступления. Он скоро вернется, вот увидите.
– Он сам виноват, – продолжала миссис Гау. – Он пил этот алк. И разглагольствовал. Я ему всегда говорила, что как-нибудь он наболтает лишнего.
– Ничего, ничего, – утешал соседку Тристрам, продолжая похлопывать ее по руке.
Правда заключалась в том, что мистер Гау в тот день (с «технической», так сказать, точки зрения) вообще ничего не говорил. Он просто издал громкий неприличный звук – рыгнул,
– проходя где-то в районе Гатри-роуд мимо группы полицейских, стоявших у входа в одну из самых мерзких забегаловок. Его увезли на тачке среди всеобщего веселья, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Так что, по нынешним временам, алк лучше не пить, а оставить «серым».
4 – 3 – 2 – 1. Приехали.
Толпа вынесла Тристрама из лифта. Лунная фиолетовая ночь ждала его на улице, забитой людьми. А в вестибюле дежурили члены НАРПОЛа – Народной полиции, в черной униформе, в фуражках с блестящими козырьками, кокардами и эмблемами в виде разрывающихся бомб, которые при ближайшем рассмотрении оказывались раскалывающимися яйцами. Невооруженные, менее склонные к скорой расправе, чем «серые», элегантные и вежливые, они, в большинстве своем, делали честь своему Комиссару. Тристрам, влившись в толпу спешащих на работу людей, каждый из которых думал, что смерть не выполнила слишком большую часть своей работы, громко произнес слово «брат», адресуя его Каналу и Млечному Пути. Это слово приобрело для него совершенно уничижительное значение, что было несправедливо по отношению к безобидному бедолаге Джорджу, старшему из трех братьев, прилежно трудившемуся на сельскохозяйственной станции под Спрингфилдом, штат Огайо. Джордж недавно прислал одно из своих редких писем, бесхитростно набитое фактами об экспериментах с новыми удобрениями и недоумениями по поводу странной болезни пшеницы, распространяющейся на восток через
штаты Айова, Иллинойс и Индиана. Добрый, надежный старина Джордж…
Тристрам вошел в старый солидный небоскреб, в котором находилось Четвертое отделение Единой мужской школы Южного Лондона (район Канала). Смена «Дельта» выплескивалась наружу. Один из трех заместителей Джослина, человек с открытым ртом и седым начесом по имени Кори, стоял в огромном вестибюле и наблюдал за порядком. Смена «Альфа» стремительно вливалась в школу, ввинчивалась в лифты, мчалась по лестницам и растекалась по коридорам. Первый урок у Тристрама был на вто-ром этаже: начальная историческая география для двадцатой группы первого класса. Искусственный голос вел отсчет: «… восемнадцать, семнадцать…» (Интересно, ему так показалось или действительно это творение компании «Нэшнл Синтеглот» произносит слова строже и более твердо, чем раньше? ) «Три, два, один».
Он опоздал.
Тристрам влетел в служебный лифт, а потом, задыхаясь, вбежал в класс. Нужно быть поосторожней, сейчас время такое.
Пятьдесят с лишним мальчишек разного цвета кожи, все как один приветствовали его дружным «Доброе утро! » Утро? За окнами прочно обосновалась ночь. Луна – огромный и пугающий женский символ – царила в этой ночи. Тристрам начал урок: – Проверим домашнее задание. Положите тетради на парты, пожалуйста.
Послышалось щелканье металлических замочков, когда мальчики расстегивали ранцы, потом шлепанье тетрадей о крышки парт, шелест переворачиваемых страниц в поисках нарисованной дома карты мира.
Тристрам шел между рядами парт, сцепив руки за спиной, и с любопытством разглядывал рисунки. Они изображали огромный перенаселенный земной шар в проекции Меркатора, и две великие империи: СОАНГС (Союз Англоговорящих Стран) и СОРГОС (Союз Русскоговорящих Стран), грубо скопированные высовывавшими от усердия языки пацанами. Были там и искусственные острова – острова Аннекс, которые до сих пор строили в океанах для избыточного населения.
Это была мирная планета, забывшая искусство саморазрушения. Мирная и встревоженная.
– Небрежно, – сказал Тристрам, ткнув пальцем в рисунок Коттэма. – Ты поместил Австралию слишком далеко на юг. А Ирландию вообще забыл нарисовать.
– Простите, сэр, – прошептал Коттэм.
Еще один мальчик – Хайнерд – совсем не выполнил домашнего задания. У него было испуганное лицо и темные круги под глазами.
– Что это значит? – строго спросил Тристрам.
– Я не мог, сэр, – выдавил ответ Хайнерд, нижняя губа у него тряслась. – Меня поместили в Приют, сэр. У меня не было времени, сэр.
– О-о, Приют…
Приют был новой реалией, учреждением для сирот – детей, на время или навсегда оставшихся без родителей.
– А что случилось?
– Они их забрали, сэр. Моих папу и маму. Они сказали, что те плохо себя вели.
– Что сделали твои родители?
Мальчик опустил голову. Не табу, а сознание преступности содеянного родителями заставляло его краснеть и хранить молчание. Тристрам осторожно спросил: – У твоей мамы появился ребеночек, да?
– Должен был появиться, – пролепетал мальчик. – Они забрали родителей. Тем пришлось все бросить. А меня отвезли в Приют.
Сильный гнев охватил Тристрама. По правде говоря (и Тристрам со стыдом понимал это), его гнев был наигранным, формальным. Он представил себя произносящим напыщенную речь в кабинете директора: «Государство считает обучение этих детей важным делом. Это, вероятно, означает, что дети должны считать важным делом выполнение домашних заданий. И вдруг Государство показывает свое отвратительное лицемерное рыло и не дает моему ученику выполнить домашнее задание. Гоба ради, скажите мне, куда мы идем? » Жалкий порыв человека, взывающего к защите принципов. Тристрам знал, конечно, каким будет ответ: «Главное – это главное, а главное – это выживание». Он вздохнул, погладил мальчика по голове и вернулся на свое место перед классом.
– Сейчас, утром, мы будем рисовать карту мелиорированного района Сахары, – объявил Тристрам. – Приготовьте карандаши. – Да, было уже утро. Ночь, это море школьных чернил, быстро отступала от окон.
|
|
