Действие второе

Если честно, я даже не припомню, когда в последний раз был в " настоящем" театре, возможно, что и никогда — в годы моей учебы в колледже это выглядело " не круто". Ну, как пойти с прабабушкой и ее подругами в кондитерскую. Ну а в школе... Дурслям же не приходило в голову таскать меня с собой в места типа Королевской Оперы. При этом Дадлик точно был не в восторге от культурного досуга, который заботливые папаша с мамашей пытались ему обеспечить. Поэтому сегодня я чувствую себя немного первооткрывателем, входя в чинное здание с колоннами, даже несколько робею, смешиваясь с толпой нарядной театральной публики. Из ресторанов выплывают парочки, дамы задерживаются у зеркал, поправляя брошь или наброшенную на открытые плечи накидку. Кто-то сверяется с билетом, озирается, убеждаясь, что толпа жаждущих приобщиться к высокому искусству увлекает его в верном направлении.

И многие проталкиваются к каким-то столикам, чтобы уже через пару минут отойти в сторону с красочной брошюрой в руках. Черт, а я и забыл! Это же опера, они все время будут петь, еще и по-немецки! Да, текст либретто, кстати, немудрящий, как детский стишок, я смогу увидеть на табло в зале, но хотелось бы все же узнать поточнее, что происходит на сцене. Тем более что мой прошлый театральный опыт буквально вопиет о том, что иногда разумнее представлять себе заранее, о чем именно тебе собираются поведать.

Я устремляюсь к очереди за вожделенными программками, шарю в карманах в поисках мелочи, хватаю протянутый мне яркий буклет, торопливо отступаю назад, чтобы освободить место прочим страждущим и... черт, какой же ты неловкий, Поттер! — буквально врезаюсь в высокого мужчину, стоящего прямо у меня за спиной. Бормочу извинения, надеюсь, хоть на ногу ему не наступил. А он оглядывает меня — неторопливо, изучающе, будто я — редкий экземпляр человекообразной обезьяны, по ошибке забредший в театр. Он худой, подтянутый, в темно-сером костюме... и я почему-то замечаю, что у него совершенно невероятные глаза: абсолютно черные, отчего его взгляд кажется пугающе неподвижным. И длинные темные волосы, доходящие до плеч. Мефистофель, по ошибке забредший не в ту оперу. Интересно, кто он? Тоже какой-нибудь деятель искусства? Музыкант? Художник? Нет, для человека из богемной тусовки он слишком строго одет. Тогда кто?

— Извините! — вновь повторяю я.

— Ничего страшного.

Ни намека на улыбку, ни жеста, подтверждающего, что я не нанес ему ни малейшего ущерба. И я чувствую себя ужасно нелепым, каким-то неуместным здесь.

Но вот уже раздается второй звонок, и публика устремляется к дверям, ведущим в зрительный зал. Те, кто все еще занят поглощением пирожных и бутербродов на галерее, тоже поглядывают на часы, явно намереваясь ускорить прием пищи. Я смотрю на свой билет: ряд первый, место 41, Donald Gordon Grand Tier — и поднимаюсь по лестнице. Нет, мне не высоко: когда мы с Луной бронировали эти места, мы еще смеялись, что уже вышли из того возраста, когда уместно ютиться на галерке.

Я озираюсь в просторном зале, тону в золотом и алом, поднимаю глаза к потолку, чем-то напоминающему огромное всевидящее око. Бархат кресел, мягкий поручень балкона, на который я опираюсь... и мне кажется, что время здесь остановилось. Что этот театр, переживший уже не одно столетие, — просто переносной вертеп. А все мы — всего лишь вырезанные из дерева фигурки, кому-то достался более искусный резчик, а кому-то и неумелый подмастерье. И боги порой посмеиваются, глядя на забытый раззолоченный короб, пылящийся в углу их заоблачных чертогов.

Затейливые светильники с красными абажурами с внешней стороны каждого яруса, тяжелый бархатный занавес... я на миг теряю чувство реальности: словно я гость, а вот откуда и из каких времен — не скажу. Не скажу, потому что не знаю и сам.

— Вы позволите, молодой человек?

Прямо передо мной сухопарая строгая дама: поджатые губы, забранные в пучок волосы. Тоже пришла обживать ненастоящий театральный мир. Вот сейчас она займет свое место через одно сиденье от меня, наведет на сцену лорнет, достанет веер... Ее пухленькая спутница протискивается мимо меня, кокетливо и многословно извиняясь.

— Не дашь мне свою программку, Минерва?

Строгая дама, напоминающая мумифицированную птицу, протягивает ей буклет, сопровождая свой жест неодобрительным покашливанием: ей не по душе, что подруга решила сэкономить на подобной мелочи.

Я не тороплюсь усаживаться, разглядываю музыкантов, постепенно заполняющих оркестровую яму, зрителей, отыскивающих свои кресла в партере. И вдруг замечаю его — того самого мужчину, на которого так неудачно налетел в фойе. Он стремительно идет по пустеющему проходу, внезапно останавливается и поднимает голову — и я понимаю, что сейчас он видит меня. И почему-то заливаюсь краской. Вот же недотепа, опять попался ему на глаза!

Я немедленно плюхаюсь в кресло и утыкаюсь носом в программку, кстати, давно пора: скоро погасят свет, а я так и не удосужился прочитать, о чем пойдет речь в первом акте. Черт, три действия и всего один антракт! Я не уверен, что высижу до конца. Ну и что, кто станет меня здесь держать? Разве что моя засушенная соседка сокрушенно покачает головой, а ее подружка скажет что-нибудь многозначительное про нынешнюю молодежь.

Сюжет я примерно знаю: некто Бельмонте высаживается на турецкий берег в поисках похищенной пиратами и проданной в рабство возлюбленной. Констанца, его дама сердца, предназначена в жены султану. Но в серале, то есть в гареме, она, к счастью, не одна — та же незавидная участь постигла слугу Бельмонте Педрильо (он там кто-то вроде садовника), и его невесту. В итоге все четверо, конечно, выберутся на волю, правда, не благодаря собственной изобретательности, а, скорее, вопреки. По милости великодушного султана поднимутся на борт корабля и отплывут к родным берегам.

В зале медленно меркнет свет, оркестранты настраивают свои инструменты, они звучат вразнобой, так что трудно представить себе, что всего через пару минут из этой бессмысленной какофонии родится мелодия. Гул голосов еще не стих, поскрипывают кресла — зрители устраиваются поудобнее, кто-то поспешно отключает мобильный, обрывая бравурные ноты телефонного звонка. Но вот появляется дирижер, он жмет руку кому-то в оркестре, наверное, так положено.

— О, прошу вас извинить меня!

Высокий нескладный парень прямо передо мной явно претендует на все еще пустующее место Луны. Аккуратный узел галстука, тесноватый для его шеи, тщательно отутюженный воротничок рубашки, свитер в полоску. А в руках он сжимает бумаги, испещренные какими-то значками и линиями. Точно, студент консерватории, в последний момент ухвативший " наш" билет. Смущенно поправляет темные волосы большой широкой ладонью, вновь суетливо извиняется, что меня потревожил.

— Сядьте и не мешайте, молодой человек! — шикает на него чопорная дама, и он просит прощения и у нее — похоже, собирается грешить на протяжении всего представления.

Ну вот, Поттер, и твоя птица счастья прилетела. Будет весь спектакль шуршать своей партитурой... Я навожу бинокль на сцену, чтобы хоть как-то отвлечься от возни у себя под боком. Наверное, надо настроиться, ну, не знаю. Я вообще плохо представляю себе, как отреагирую на классическую музыку. Рассматриваю старенького дирижера в очках в роговой оправе, с зачесанными набок волосами, скрывающими лысину. Он взмахивает палочкой и... меня отчего-то охватывает какое-то глупое необъяснимое волнение. Секунда, еще одна... Первыми вступают скрипки, и будто легкая дрожь пробегает по залу. Скупые, точно выверенные движения дирижерской палочки — но они словно стряхивают волшебную пыльцу с невидимых цветов, произрастающих в стране грез и желаний. Эти первые звуки — как теплый летний дождик, как легчайшее дуновение ветра...

Музыка медленно нарастает: перезвон колокольчиков, уверенные, требовательные голоса духовых, робкие нежные скрипки. Да, я не сбегу, мне точно понравится — и я улыбаюсь, сам не понимая, что именно вливает в меня это пока еще несмелое предвкушение счастья. Мне хочется прикрыть глаза, и кажется, что внутри у меня тоже струны, и оркестр играет там, где сердце.

Занавес поднимается — и меня на какое-то мгновение охватывает разочарование, наверное, я ожидал большего великолепия, но декорации оказываются довольно лаконичными: бутафорские башни дворца, несколько чахлых деревьев, обозначающих сад гарема. И чужой язык поначалу режет ухо. Но вот уже на табло загораются первые строки перевода: " Здесь я тебя увижу, Констанца, ангел мой! " Несчастный влюбленный бродит по сцене, и когда он, стоя у ворот поддельного дворца, поет о своей украденной невесте, я ощущаю мимолетную грусть — нет, не от воспоминаний о Джинни или мыслей о Луне, а от того, что я лишен сокровищ, которые у меня кто-то мог бы отнять. " Сердце трепещет в груди... волнуюсь, вздыхаю... "

Но ему недолго вздыхать об утраченном, а мне — о так и не найденном, потому что путь Бельмонте преграждает страж сераля, Осмин — огромный, как медведь. И я почему-то переживаю: быть может, потому что я, как и этот незадачливый влюбленный, торчу перед закрытыми дверями, стучу, жду — но они не торопятся открыться. И вообще, невысокий худощавый Бельмонте чем-то напоминает меня: чужие сады, в которых ветки клонятся под тяжестью спелых райских плодов, всегда окружены такими высокими заборами, что мне не дано отведать их сладости. И стражи у ворот... тоже довольно внушительной комплекции. Взять хоть моего дядю Вернона или Дадли. Они не умны и не изворотливы — но по какой-то неясной причине уверены, что им принадлежит мир.

Мне кажется, это абсолютно неуместно — сидеть и размышлять сейчас о собственной неказистой жизни. И в то же время нехитрая сказка, разворачивающаяся перед моими глазами, увлекает, рассказывает мне о чем-то своем, и о моем — тоже. Женские голоса — высокие и чистые — подобны то соловьиным трелям, то птичьему щебету. И от этой светлой музыки, которая словно подкрадывается ко мне, отчего-то становится радостно, и я вновь улыбаюсь, не обращая больше внимания, как парень слева от меня деловито переворачивает исписанные нотами листы.

Я как-то неудачно сдвигаю бинокль и вижу ряды партера прямо под нами. И там, в восьмом ряду, расположился тот самый человек... до сих пор стыдно, что он заметил, как я пялился на него перед началом спектакля. Он совершенно неподвижен: прямая линия плеч, длинные волосы, ловящие отблеск падающего со сцены света. Все же интересно, кто он такой? Как и я, он явно пришел один — рядом с ним справа какой-то растрепанный седовласый старик, а по левую руку парень с девушкой. Какое мне до него дело? И я стыдливо обещаю себе впредь не сводить глаз со сцены.

Мне нравится сидеть в полумраке, наблюдать за происходящим или просто предаваться своим мыслям, предоставляя музыке вести меня за собой. И когда я не противлюсь ее власти, я чувствую себя ребенком, стоящим у приоткрытой калитки небесного сада. Достаточно всего лишь протянуть руку — и двери отворятся. А тот человек внизу... нет, глупости, зачем я опять о нем думаю? Красивые четко очерченные губы, надменный взгляд темных глаз — подчиняющий, требовательный, не терпящий возражений. Простите... Конечно, ему не понравилось, что я налетел на него. Что, все должны перед ним расступаться? И то, как он оглядел меня с ног до головы — открыто, не таясь...

А меж тем султан, обещая сопротивляющейся Констанце страшные мучения, если она не соизволит полюбить его до наступления следующего дня, целует ее, а она продолжает упираться. Этот актер... он чем-то напоминает мне Мефистофеля из восьмого ряда. И вдруг... у меня даже мутится перед глазами от этой невероятной мысли — а что если бы тот человек вот так же сжал мое запястье, толкнув меня к себе, его тонкие губы впились бы в мои... Нет, я с ума сошел! Мне становится так жарко, что я стараюсь немного ослабить узел галстука. С чего я взял... Да он уже сто раз обо мне забыл! Но я упрямо тянусь к биноклю, направляя его отнюдь не на сцену: точеный профиль, руки, лежащие на подлокотниках кресла — нужен ты ему, Поттер!

Но мне отчего-то хочется еще раз взглянуть ему в глаза, рассмотреть поближе. То, что он в зале, почти рядом... не знаю, почему он никак не идет у меня из головы! Его взгляд, когда он заметил меня на балконе, — как будто брошенный умелой рукой кинжал. А я даже и не понял, что ранен отравленным клинком, но яд кажется мне удивительно сладким. Кто запретит мне смотреть на него? Украсть его у всех для себя на эти пару часов? Разве кому-то есть дело?

Ага, вот сейчас он обернется и увидит блеск нацеленных на него окуляров. Я же обещал себе не сводить глаз со сцены! Но там как раз неподходящий момент: обе пары, вместо того чтобы готовиться к побегу, долго-долго клянутся друг другу в верности. И не надо быть провидцем, чтобы понять, что добром их затея не кончится.

Я не замечаю, как смолкает музыка, как ярко загораются лампы, скрытые уютными алыми абажурами. Антракт. И я устремляюсь прочь из зала, на воздух — покурить и как следует проветрить мозги.

* * *

Я выскакиваю на площадку возле театра, предназначенную для курильщиков, никак не могу отыскать пачку сигарет — ага, зачем-то положил ее во внутренний карман пиджака! И я все еще в смятении: то, что так ярко представлялось мне совсем недавно, повергает рациональную часть моего " я" в ужас. Да я шарахался от каждого мужика, едва мне мерещилось, что на меня устремлен хоть сколько-то заинтересованный взгляд! А тут... сам! Я сам!

Огонек стиснутой в руке зажигалки дрожит, мне никак не удается прикурить сигарету. Ну, наконец-то! Торопливо делаю две первые затяжки, и в голове немного проясняется. Странно, на улице еще совсем светло. Конечно, и девяти нет, чего я хотел? И вечер такой теплый. Я расслабляюсь, озираюсь по сторонам: вот от входа в театр отчалила стайка моих ровесников, для которых принятая доза высокого искусства оказалась слишком велика. И пока я наблюдаю за ними, я не замечаю, как он оказывается рядом.

— Завидуете тем, кто рванул на волю? — он улыбается, стоя в паре шагов от меня, и тоже вытряхивает сигарету из пачки.

В первый момент я теряюсь, мне кажется, у меня на лбу написано, как именно я совсем недавно думал о нем. Но нет, он же не умеет читать мысли? Сейчас он смотрит на меня с интересом и приязнью.

— Нет, мне нравится, — его взгляд будто ласкает мои пламенеющие щеки, скользит по губам — как если бы он на самом деле дотронулся до меня. И это отчего-то приятно, так что я продолжаю говорить. Чтобы он не ушел, остался хотя бы на те пару минут, что тлеет в пальцах зажженная сигарета. — Я в начале и сам боялся, что сбегу.

— Почему?

— Думал, что это слишком серьезно.

— Моцарт — слишком серьезно? — иронично изогнутая бровь, и в то же время теплые темные волны, что плещутся сейчас в глубине его глаз, исключают насмешку. Что если он тоже думал обо мне, когда сидел в зале? И тогда я не один такой дурак — нас уже двое!

— Нечасто бываете в опере?

— Если честно, вообще в первый раз.

Ну точно, сейчас он решит, что я недалеко ушел от первобытного человека, разве что очки надел да костюмчик прикупил... И я поспешно добавляю:

— В театре, конечно, был, даже переел, наверное. А вот в опере — впервые.

Он стряхивает пепел, а я, совсем потеряв разум и стыд, разглядываю его пальцы — длинные, очень изящные. У него невероятно красивые руки: узкие ладони, узкие запястья. И в то же время, несмотря на совершенство формы, это абсолютно мужские руки. И его движения... точны, соразмерны, как взмахи дирижерской палочки.

— Северус Снейп, — он протягивает мне ладонь и на секунду дольше, чем это требуется правилами приличия, удерживает мои пальцы.

— А я Гарри. Гарри Поттер, — и мне чудится, что в его глазах мелькает шальная веселая искорка.

Как там пел Бельмонте в самом начале? " Сердце мое бьется от страха и радости! " В фойе мы возвращаемся вместе, он чуть придерживает меня за локоть, когда мимо проносится мальчишка с мороженым в руке, и тут же предлагает:

— Хотите мороженого, Гарри? Или лучше шампанского?

Точно, я растерял последние мозги! Любой здравомыслящий человек на моем месте уже давно нашел бы повод вежливо попрощаться. Ты ведь понимаешь, глупый Гарри, что этот мистер Снейп явно заинтересовался тобой. И что самое ужасное — ты им тоже. Вспомни, ты чуть было не выбросил за дверь своего лучшего друга, стоило тому спьяну сболтнуть про твои длинные ресницы! А теперь что? Тащишься за совершенно незнакомым человеком, как крыса, ведомая звуками волшебной дудки, разглядываешь его, пялишься на него в бинокль едва ли не больше, чем на сцену! А если он просто так, от скуки? Допустим, ему не с кем словом перекинуться, вышел покурить, разговорился с тобой. Тогда вздохни с облегчением, откажись от шампанского, раз мороженое ты уже отверг, и забудь! Но от одной этой мысли становится так обидно, так... холодно, что ли... " Иль я обманут, все только сон? "

На галерее полно народу, а до начала третьего акта остается минут пятнадцать, и у столиков очередь — мы точно не успеем. Но мистер Снейп, похоже, волшебник: вот он уже пробирается ко мне, держа в руках два высоких узких бокала, аккуратно огибает группки жующих театралов, никого не задевая. Я не представляю, о чем мне говорить с ним — хочется только смотреть: нет, он, конечно, не красавчик с журнальной обложки, но в его лице есть какая-то притягательная неправильность, которую не терпится разгадать. Тонкие крылья носа с такой приметной горбинкой, длинные ресницы, отчего его глаза порой кажутся грустными, едва заметная алая черточка над верхней губой — наверное, порезался, когда брился.

— А почему в этой опере не все время поют, но еще и разговаривают? Султан так вообще... — дурацкий вопрос, но он и без того знает, что видит перед собой профана.

— Не могу точно сказать... — значит, он вряд ли окажется музыкантом... Но мне неловко спрашивать его, чем он занимается. — Более того, никогда не пытался это выяснить. Это конец восемнадцатого века, одна из ранних опер Моцарта. Вероятно, тогда это считалось допустимым.

Он чуть склоняет голову, а длинные черные пряди падают ему на щеку. Я смотрю, смотрю на него — и не могу насмотреться. Или всему виной это полуреальное пространство — золото и бархат зрительного зала, пестрая гомонящая толпа и мелодии, что так и не желают затихать в моем сердце? Пузырьки в бокале поднимаются вверх — и опять эта легкая пьянящая радость. И он тоже не сводит с меня глаз, словно пьет несмелую улыбку с моих губ. Я не здесь и не там, не в мире и не за кулисами, а где-то на тонкой грани между реальностью и сказкой — той, что рассказывают мне на сцене, той, что обещают его глаза...

— До встречи, — говорит он мне, когда приходит время расходиться по своим местам.

Все третье действие мне нет покоя. Нет, конечно, едва я откинулся на мягкую бархатную спинку кресла, чары, сковавшие меня, чуть разжали свои нежные острые коготки. Кто он? Сколько ему лет? Где-то около сорока, наверное. Поттер, ты хоть представляешь себе, сколько в его жизни было таких мальчиков, как ты? Вот таких же дурашливых, смазливых, доверчиво хлопающих глазами? И какого продолжения ты ждешь от вашей встречи? Не прикидывайся идиотом, ты прекрасно понимаешь, чем все закончится: такси, чужой дом, чужая постель — и ты готов оказаться там с мужчиной! Впервые в твоей жизни!

А по экрану как назло бегут строки, и каждая из них — словно про меня: " Как бьется мое сердце! Чем ближе роковой миг, тем больше мое волнение, я боюсь и хочу, отчаиваюсь и надеюсь! О, любовь, будь моим проводником! "

Какая любовь, Поттер? Он положил на тебя глаз, он один из тех, кто жадно глядел на тебя на улице или в подземке — и прежде тебя это пугало. Ты готов был прочь бежать от отвращения — к ним, к себе! Что теперь? Он тебе понравился: его голос, его глаза, его руки, его волосы... Господи! Как он смотрел на тебя! В его взгляде не было неприкрытого желания, а что тогда было? Нежность, ласка, интерес? Не знаю я!

А на сцене тем временем дело идет к развязке: под покровом ночи Педрильо и Бельмонте тащат к балкону дворца приставную лестницу, чтобы освободить своих плененных красавиц: " Здесь я, открой, не видят нас средь полной темноты, стражники спят, фонарь погас, только пробьет двенадцать раз, свободна будешь ты! Так ждет он деву под окном, свободу ей суля, и вот уж на коне вдвоем исчезли в сумраке ночном... "

" И вот уж на коне вдвоем исчезли в сумраке ночном... " Да, если он предложит, я сяду с ним в такси и поеду к нему, я так решил, пусть это будет он. И я раз и навсегда пойму, прав был Рон насчет меня или нет. А если я имею дело с маньяком? С маньяком, неравнодушным к операм Моцарта и безмозглым зеленоглазым парням? Да, светящееся табло знает ответ и на этот вопрос: " Моя судьба достойна сожаленья... " Но он же представился, назвал свое имя! Ерунда, с таким же успехом он мог бы назваться Джоном Смитом или Оливером Вудом, не к ночи будь помянут наш новый директор.

А если он уже передумал? У него место в партере, ему даже по лестнице спускаться не надо — уйдет, оставив глупого Гарри стоять с разинутым ртом и обманутыми надеждами. Что, поищешь его у входа, нервно дымя сигаретой? Быть может, так будет лучше?

Наверное, я мешаю — ерзаю, кресло скрипит, потому что сухопарая дама грозно шикает на меня. Кстати, мой сосед тоже спрятал свои листочки и сидит теперь тихо, как мышь, застигнутая вернувшейся хозяйкой в шкафу с припасами.

Нет, он не уйдет, не должен — я тру лоб, пытаясь избавиться от наваждения. И он не маньяк, и мне плевать, что таких, как я, он перевидал десятки. Пусть все будет с ним. " Первый шаг сделан и остановиться нельзя. Теперь это вопрос жизни и смерти".

И как только стихают аплодисменты и публика начинает подниматься со своих мест, я быстро сбегаю вниз, вижу его у дверей — он явно высматривает меня в толпе.

— Если я предложу тебе отправиться ко мне, что ты на это скажешь? — спрашивает он, и я слышу, как его дыхание едва уловимо сбивается.

И я соглашаюсь. Мы выходим на улицу, садимся в машину, которую он, похоже, вызвал заранее, я забираюсь на заднее сиденье, он устраивается рядом и захлопывает дверь. Мы можем ехать.

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒