Антанас Мацейна 15 страница

ОКОНЧАНИЕ

МОЛЧАЩИЙ ХРИСТОС

Это исследование могло убедить читателя в том, что его автор стоит на стороне Христа и содействует Ему. Защита Христа (( имеется в виду не только диалог Христа и инквизитора в одиночке севильской тюрьмы, но и во всей мировой истории) была основной задачей этого сочинения.

Но здесь возникает один вопрос, которого мы не коснулись в исследовании, но который, однако, напрашивается сам по себе и требует ответа -- является ли Христос легенды Достоевского истинныым Христом? Может быть, Он -- всего лишь поэтическая фантазия, правда, фантазия красивая, но далекая от истины и потому не заслуживающая хоть сколько-нибудь значительных усилий? Кого защищали в этом исследовании — Евангелиевского Христа или Христа Достоевского? Ответ на эти вопросы необходим для того, чтобы мы могли проникнуть в саму суть легенды Достоевского.

В жизни и в учении Христа столько полноты и столько света, что ничье перо не в состоянии передать и раскрыть их тайны. Даже св. Иоанн, который глубже других понял Личность Христа, заканчивая свое Евангелие, замечает, что «многое и другое сотворил Иисус» и что «если бы описать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг» (Иоанн, 21, 25). Следовательно, и Евангелия тоже всего лишь крупицы, всего лишь отблески той богочеловеческой полноты, которая прошла по нашей земле и которая до самых последних дней не перестает привлекать к себе наши взоры. Мы постоянно обращаемся к ней, хотя и не в состоянии ее исчерпать и до конца осознать. Мы постоянно решаем этот Великий Вопрос. Нескончаемая череда произведений от «Раidagogos» Клемента Александрийского¹, где он изображает Христа как Учителя и Руководителя человечества, до «Истории Христа» Д. Папини² и «Жизни Христа» Фр. Мориака³, где дух заблудшего и уставшего нового человека ищет утешения и покоя, вереница исследований и статей -- все они содержат в себе попытки приоткрыть хотя бы краешек Тайны, разгадать хотя бы часть Загадки, постичь хотя бы ничтожный обломок Смысла. И эта вереница будет тянуться до самого конца истории, и никто не сможет похвалиться тем, что высказал все, ничего не оставив приходящим на смену. Явление Христа на землю ведет к воле Отца Небесного, к божественной свободе, где исчезают причины, взаимосвязи и начинается тьма. Принесенное Христом Учение ведет в божественное Бытие, к постоянному присутствию и действию этого Бытия в созданных тварях, в беспредельную любовь Творца и творения и кончается тайной. Богочеловеческая личность Христа ведет не только в глубины человечности, но и в глубины божественности, во внутренние отношения св. Троицы, из них черпает окончательную разгадку и тем самым ускользает от нашего сознания. Никто нс может постичь Христа до конца. Никто не может вместе с Ним проделать путь от вечного Его рождения от Отца до Его возвращения к тому же Отцу. Человек может пройти с Ним только определенную часть Его пути, объять только какую-то часть Его личности и Его деяний. Поэтому Р. Гвардини утверждает, что тот, кто «берется говорить о личности и жизни Иисуса Христа, должен определенно знать, чего он хочет»*

Достоевский, избрав Христа героем своей легенды и сводя Его с инквизитором, тоже не смог объять эту абсолютную Личность во всей ее целостности и полноте. Он тоже смотрел на Христа с определенной точки зрения. У него тоже было только одно вполне конкретное желание. Но несмотря на это, никто не может упрекнуть Достоевского, ибо богочеловеческая полнота Христа не исчерпывается ни помышлением человека, ни его словом, ни его жизнью. Здесь важно только одно -- исходит ли Достоевский из полноты Христа и находится ли желание Достоевского в соответствии с главной целью жизни и деятельности Христа. Если отблеск, запечатленный Достоевским в его произведении, действительно есть отблеск Христа; если то желание, которое писатель осуществил в своем повествовании, действительно является желанием Христа, тогда и изображенный им Христос есть истинный Христос, хотя и неполный. Тогда и усилия, направленные на защиту дела такого Христа против инквизитора, оправданы и имеют смысл. Так какой же точкой зрения руководствовался Достоевский, рисуя в своей легенде образ Христа?

Христа в связи с историей человечества можно переживать трояко. Человечество, погубленное грехом и заблудившееся на предназначенном ему пути, ждало Спасителя, дабы Он высвободил его из рабства зла и раскрыл бы перед ним захлопнутые виной врата Искупления. И Спаситель пришел. Он пришел, приняв естество человека, разделил с человечеством его тяжкую экзистенцию, пережил ее в пограничных ситуациях — в страдании и смерти. Этим Он обосновал новое существование человека, сущностно преображая его. На земле Христос был говорящим и действующим Христом. Его слово и Его подвиг были двумя основными формами Его явленности.

Но Христос «вознесся на небо и воссел одесную Бога» (Марк, 16, 19), оставив смотрящим в небо апостолам и всем поколениям обещание прийти снова «на облаках небесных с силою и славою великой» (Матф., 24, 30), придти уже не учить, не делать, но «судить живых и мертвых», как говорит «Cгedo». Явившийся в конце истории Христос есть Христос-Судия. Раскрытие объективной истины и объективного блага есть основная форма Его явления в конце времен.

Но между этими двумя точками — между странствиями по Палестине и концом истории — проходят тысячелетия. Чем является все это время в соотношении с Христом? Разве человечество оставлено в одиночестве? Разве Христос в нем не действует? Напротив! Но эта Его деятельность другая, не такая, какой она была в Палестине и не такая, какой она будет тогда, когда Он «сядет на престоле славы Своей» (Матф., 25, 34). Если в начале христианской истории и в конце мира Христос действовал и будет действовать физически зримым образом, то в ходе истории Он действует незримо через свою Церковь; через ее слово, через ее таинства, через ее руководство. В ходе истории действующий Христос есть скрытый Христос. Это тот Deus absconditus, который живет не только в Евхаристии, но и в каждом меньшем нашем брате (Матф., 25, 40).

Вот этого скрытого, незримого Христа и хотел показать Достоевский в своей легенде. Христос, изображенный в легенде, не учит, как Он это делал в Палестине и не вершит суд -- это он сделает в конце истории. Христос, изображенный в легенде, есть действующий в истории Христос. действующий тем физически незримым, неощущаемым, но реальным образом, который разрушает все планы Его врагов и ведет человечество к окончательному усовершению. И если Достоевский позволяет Христу показаться на площади Севильи, то делает он это только ради поэтической образности и конкретности. Но в своей сущности этот Христос есть незримый Бог. Он приходит в Севилью не для того, чтобы ее судить, но чтобы только посмотреть, как выглядят люди спустя шестнадцать столетий. Он забредает сюда словно случайно. Несколько совершенных Им чудес у врат кафедры словно припоминание тех далеких времен, когда Его Миссия только начиналась и когда Он один был руководителем человечества. Поэтому Христос Достоевского молчит. Молчание здесь является поэтически-символическим проявлением действующего в истории незримого Христа. Христос в легенде молчит не потому, что Ему нечего сказать и не потому, что Он все, как замечает ему книвизитор, возложил на папу, Он молчит потому, что Он — не в Палестине и потому, что еще — не конец света. Он здесь, в самом ходе истории. Молчащий Христос легенды есть незримый Бог истории.

Кое-кому этот молчащий Христос не нравится, и в Его молчании усматривается огромное различие между Ним и евангельским Христом. Кое-кто это молчание объясняет восточной пассивностью, преувеличенным милосердием, толстовским непротивлением злу. Кое-кто желал бы видеть Христа в Легенде таким, каким Он был тогда, когда порицал фарисеев или изгонял торговцев из храма. Однако во всех этих нареканиях -- и это очевидно -- упущен основной аспект, упущено то, что вплетено в ткань произведения Достоевского, а именно, -- что Христос в Легенде есть действующий. в истории Бог. Но разве в истории Христос говорит с нами непосредственно, Сам, в физическом своем присутствии? Разве Он учит собственными устами? И разве плохо сделал Достоевский, не позволив Ему в Легенде произнести хоть слово? Напротив, поэтическая композиция произведения превратилась бы в ничто, если бы Христос начал бы спорить с инквизитором. Своей гениальной интуицией Достоевский постиг смысл молчащего Христа и вложил этот смысл в свою легенду. Однако это молчание, как уже было сказано, необычайно действенно. Оно говорит больше, нежели самые значительные слова. Оно принуждает инквизитора развивать свои мысли до полного их уничтожения. Но разве не так это происходит и в истории? Разве незримая деятельность Христа в человечестве не ведет это человечество по начертанному Им пути? Разве об эту незримость не разбиваются все замыслы антихристовых сил? Достоевский и в этом отношении понял действующего в истории Христа и отобразил в своей Легенде. Молчащий Христос Легенды не пассивен. Он не противится злу, но действует и действует необычайно убедительно. Способ Его действия не ощутим физически, этот способ в словесном поэтическом произведении проявляется в форме молчания.

То, что Христос в Легенде не поступил с инквизитором так, как Он поступил с торгующим во храме, тоже проистекает из Его незримого действования. Если бы Христос пришел в конце времен, выслушал бы долгую речь инквизитора и поцеловал бы его, тогда Он, вне всякого сомнения, поступил бы противно Евангелию. Тогда Он был бы не подлинным Христом, а таким, каким Его, философски осмыслив, изобразил Толстой и каким мог бы поэтически изобразить сам Достоевский. Однако в легенде «Великий инквизитор» этого нет. Христос Легенды приходит в самый разгар истории, когда Его сторонники, возгоревшись апостольским, но непреображенным рвением, шлют огонь и меч на врагов Искупителя. Они хотят вырвать, не дождавшись начала сенокоса, сорную траву из Царства Небесного. Так разве Христос может благословить это их рвение и содействовать ему? Разве не Он в свое время призвал к порядку апостолов, когда они призывали огонь на не принявшие их города или когда предлагали вырвать с корнем сорную траву? Разве не Он сам велел разрешить куколям расти вместе с пшеницей до покоса? Поэтому Его снисходительность по отношению к инквизитору (каков смысл этой снисходительности, мы говорили раньше) — это не славянская пассивность, но конкретное поэтическое выражение Его исторической деятельности. И в этом отношении интуиция Достоевского тоже была необычайно остра.

Таким образом обвинять Христа Легенды в молчании и пассивности — означает хотеть, чтобы Бог сам непосредственно вмешался в историческую жизнь человечества и разрешил запутанные ее проблемы. Он это сделает в конце истории. Точнее говоря, Его вмешательство как раз и завершит историю. Но до тех пор, пока Он позволяет истории совершаться, Он действует незримо. Поэтому и все те поэтические образы, которые служат изображению деятельности Бога в истории, должны выражать это своеобразное молчание Бога, эту своеобразную Его незримость и наряду с этим показать, каково влияние этого молчания и этой незримости. Нам кажется, что это требование Достоевский как раз и выполнил. Поэтому его произведение аутентично не только в поэтическом, но и в христианском отношении, а образ Христа в этом произведении такой, каким его нам оставило Откровение, рассказывая об исторической борьбе Агнца и зверя в Апокалипсисе св. Иоанна. В своей Легенде Достоевский поэтически развил эту борьбу и показал, куда приводит человечество инквизитор, который идет с ним, с этим вековечным противником Бога. В Легенде Достоевский раскрывает ту же тему, что и св. апостол Иоанн, только в другой форме. Если видения св. апостола Иоанна вызваны божественной благодатью, то символы Достоевского естественного происхождения. Но идеи, которые выражаются в этих видениях и символах, одни и те же. Легенда «Великий инквизиторы — это комментарий к Апокалипсису, вызванный человеческим вдохновением. Однако это только еще больше подчеркивет историософский характер этого произведения и еще больше углубляет его перспективы и его актуаальность, ибо Агнец и зверь кроются не только в историческом человечестве, но и в каждом из нас. Их борьба есть борьба не только нашего времени, но и наша внутренняя борьба. И от разрешения этой борьбы зависит не только судьба всего мира, но и судьба нашей личной жизни.

Перевела Татьяна Мацейнене

* Lebensformen, стр. 152. Berlin, 1930.

* В этой главе автор, полностью признавая апологетическое значение чуда, как средство пробуждения или укрепления веры, пытается напомнить читателю о другом, несколько забытом смысле чуда, именно: об органической его связи с искупительным подвигом Христа. Вне сомнения, роль чуда, как необыкновенного события, необычайно значительна и его влияние неоспоримо и необходимо. Автор только хочет обратить внимание на то, что Христос, как Спаситель мира, не удовлетворился лишь тем, что вызывал в людях удивление, но что Он через чудо уже осуществлял свою спасительную Миссию. В этом искупительном характере чуда автор и видит различие между чудесами Христа и чудесами лжехристов и лжепророков, чьи чудеса не обладают этим искупительным характером. Они исчерпываются тем, что вызывают всего лишь удивление и тем самым становятся чистым знаком, лишенным онтологической основы. Между тем чудеса, совершаемые Христом есть не только знаки, но вместе -- искупительные деяния.

* О таком смысле чудес Христа говорит и папа Лев Х111 в своей энциклике «Graves de communi».

* Der Herr, стр. Х111, Wü rzburg, 1937.

⇐ Предыдущая 7 8 9 10 11 12 13 14 1516