Примечания 7 страница

В широких окнах брезжил ранний майский рассвет.

Валентин Валентинович стоял в дверях квартиры. И как ни устал Миша, он не мог не заметить на лице Навроцкого выражения плохо скрываемой тревоги, напряженности, готовности к любым неожиданностям.

Жильцы не уходили, подходили новые, подошли отец и мать Витьки. Отец был трезв, суетлив, поворачивался во все стороны, слушал разговоры, все время приговаривал: «Так ведь разобраться надо по справедливости, а как же, иначе нельзя». Мать смотрела на всех умоляющим, жалким и затравленным взглядом.

В квартире что-то происходило, осмотр или обыск. Тело Николая Львовича перенесли в комнату.

Вернулись с чердака агенты угрозыска с Витькой. Мать метнулась к нему, но Витька сурово проговорил:

– Чего кидаешься?

Можно было только подивиться его дерзкому хладнокровию.

– Отойдите, гражданка, – сказал агент.

– Это его мать, – объяснил кто-то из толпы.

– Незачем волноваться, – ответил агент, – все выяснят.

Они опять вошли в квартиру.

Миша сидел на лестнице. Валентин Валентинович стоял в дверях.

Настало утро, люди уходили на работу, другие толпились на лестнице, во дворе, у подъезда.

Из квартиры вышли милиционеры, между ними шел Витька. Все хлынули за ними. Спустились во двор и Миша с Валентином Валентиновичем.

– Проходите, граждане, проходите! – говорили милиционеры, раздвигая толпу.

В воротах Витька оглянулся, разыскивая глазами мать, но, видно, не нашел ее.

Его взгляд встретился с Мишиным взглядом.

Тяжелые, намокшие бревна захватывали баграми, обвязывали веревками, втаскивали на берег, грузили на дроги, стоявшие вдоль набережной, тогда еще не гранитной, а земляной, местами выложенной булыжником, между камнями пробивалась чахлая травка.

Яша Полонский всех подбадривал:

Это мы разгружали поленья,

Провалившись по пояс в воде,

Это мы, это мы, поколенье

Рвущихся к новой весне.

– Сатира получается у тебя лучше, – заметил Миша.

– В данном случае нужна не сатира, а доходчивая агитка, – ответил Яша, сморкаясь в платок.

– Простудился.

– Ходил я по лужам, теперь я простужен.

На школьном дворе ребята распиливали бревна, кололи чурки на дрова, цепочкой передавали друг другу, укладывали штабелями возле котельной. За лето дрова высохнут, на следующую зиму школа будет обеспечена топливом.

Кончаются занятия, кончается школа…

На последнем бюро обсуждали, кого рекомендовать в председатели учкома на будущий год. Миша предложил Сашу Панкратова. Только-только передали в комсомол? Ну и что? Толковый парень, смелый, принципиальный. С ним согласились – хорошая кандидатура. И другие ребята ничего: Нина Иванова, Максим Костин… Всегда кажется, что тот, кто придет после тебя, будет хуже, но ведь и те ребята, которых сменил он, Миша, тоже считали его маленьким, боялись, что дальше будет не так. Не так, конечно, по-другому, а ничего, работал.

В цепочке ребят, передающих дрова, Миша увидел Андрея Зимина и Леню Панфилова. Жалко Андрея, и Люду, и их маму, не похожую на маму. И ничего не выяснено, подозрение на одного Витьку.

Миша не мог забыть, как оглядывался Витька, разыскивая мать. Он увидел Витьку таким, каким знал в детстве, тот Витька не мог убить. И Витька, который искал глазами мать, тоже не мог и не убил Зимина. Чистая психология, конечно, а все же не мог убить.

Как-то Миша зашел к Люде. Она читала, отложила книгу, когда Миша вошел, посмотрела на Мишу глубоким, выжидательным, совсем новым взглядом, потом вдруг улыбнулась:

– Садись!

У Миши сжалось сердце от этой улыбки. Странная девчонка, гордая. Он вспомнил разговор с Николаем Львовичем. Николай Львович сказал тогда: «Это делает ей честь». Она и сейчас держится так же, старается скрыть свое горе, не навязывает его никому. А они пели про нее: «Я жеманство, тру-ля-ля…»

– Где мама? – спросил Миша.

– Скоро придет.

– Как она?

– Мне кажется, она еще не понимает, что произошло, не верит, не осознает. То вдруг становится такой, будто сама умерла. А иногда она вдруг начинает лихорадочно обвинять Витьку Бурова, быстро, быстро, и все про Витьку, все про него, как-будто хочет и себя и меня убедить, что именно он во всем виноват.

– Наверно, она так и думает, – заметил Миша.

– Да, убеждена в этом. Она всегда его побаивалась, хотя не всегда сознавалась, храбрилась, а теперь утверждает, что еще до всего он пытался на ее глазах влезть в окно.

Миша взглядом примерился к пожарной лестнице.

– Это довольно сложно.

– Я то же самое ей сказала, а она отвечает: «Сложно? Для него? »

– А что было в портфеле?

– Служебные бумаги, какие-то документы на брак.

– Зачем они Витьке?

– Возможно, он их просто выбросил. Мама утверждает, что ему был нужен портфель. Ведь они собирались в Крым. Андрей замусолил том энциклопедии на «К», Андрей ведь еще совсем дурачок. Он, например, своим почерком, с ошибками через каждые два слова, изготовлял «дАкумент». В «дАкументе» указывалось, что учитель Витя Буров едет со своими больными чахоткой учениками в Крым.

– Для Крыма нужен не портфель, а чемодан. Но допустим. Скажи, если не секрет, почему о пропаже портфеля твой отец не заявил в милицию?

– Роковая ошибка. Если бы заявил, то остался бы жив. Но понимаешь… В тот вечер дома оставался один Андрей, папа опасался, что подозрение падет на него. Кроме того, если Андрей как-то причастен к пропаже, то папа надеялся, что со временем он сумеет вернуть документы. Зачем они ребятам?

– Неужели Андрей причастен?

– Нет, ни в коем случае, этого не может быть. Я пытаюсь представить себе ход папиных мыслей.

– Ну хорошо. Витька украл портфель, допустим, даже с помощью Андрея. Но убийство…

– Я не верю, что Витька убил папу, не верю… – сказала Люда. Я думаю, что нас хотели ограбить, проследили, как мы уехали на дачу, забрались в квартиру, но папа неожиданно вернулся с дороги.

– Да? Почему?

– Вспомнил, что ему надо написать докладную записку. Конечно, это очень странно, я до сих пор ломаю над этим голову.

– Действительно, странно, – сказал Миша.

– Вообще много непонятного… Например, о пропаже портфеля я узнала после того, как убили папу.

– Тебе не говорили? Скрывали? Целую неделю?

– Да.

– Почему?

– Мама говорит: не хотели волновать меня… Я в это не слишком верю.

– И Андрей тоже не знал?

– Андрей знал, они спрашивали у него, где портфель.

– Значит, только от тебя скрывали?

Люда пристально посмотрела на Мишу:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Просто констатирую это обстоятельство.

Но для самого Миши это обстоятельство было ясным: Зимин не доверял Люде из-за Навроцкого.

Может ли Миша сейчас доверять Люде? А если она передаст Навроцкому?.. После того, что случилось, сомнительно. А впрочем… Пусть думает в другой раз, с кем шататься по ресторанам!

– Я хочу, чтобы ты на всякий случай знала: в портфеле действительно были документы на брак. Но этот брак был отпущен твоему знакомому, Валентину Валентиновичу…

Миша подробно, обстоятельно рассказал Люде об эпизоде с вагоном.

– Кстати, – безжалостно заключил Миша, – когда вы с Юрой танцевали в ресторане, Валентин Валентинович разговаривал с Красавцевым, а потом Красавцев передал документы Николаю Львовичу в проходной, когда Николай Львович шел домой. Николай Львович не хотел брать, Красавцев навязал их ему.

Люда ошеломленно смотрела на Мишу.

– Но когда пропал портфель, Валентин Валентинович был с нами в театре…

– Был… А когда убили Николая Львовича, был со мной в цирке… Я его не обвиняю, я просто рассказываю тебе некоторые обстоятельства.

Люда широко раскрытыми глазами смотрела на Мишу. Потом закрыла лицо руками.

– Ну, ты чего…

– Это я убила папу. – Она отняла руки, глаза ее были сухие и красные. – Я привела этого человека в наш дом.

«Что-то не так получается у меня с этой семьей, – подумал Миша. – То злюсь на них, то жалею».

– Я ведь не сказал ничего утвердительного, просто пытаюсь связать между собой некоторые факты.

– Это я убила папу, – повторила Люда, – я привела этого человека в дом. Папа говорил, что он ему не нравится, не хотел видеть его в нашем доме. Теперь я понимаю почему: он знал, он предчувствовал… Боже мой… Это я, я, я… Все я… Виновата одна я. Ведь когда он пришел к нам перед театром, я сразу поняла, что он такое: все врет, ни одного слова правды, я все почувствовала, но у меня не хватило духа отказаться, не идти в театр, мне было стыдно перед папой, перед мамой… Боже мой, боже мой, что я наделала…

Она раскачивалась, закрыв глаза. Миша впервые видел такое отчаяние, не знал, что ему делать, как успокоить.

– Нет никаких доказательств, что это сделал Навроцкий, – сказал он. – Ты напрасно себя казнишь. Наоборот, все доказательства в его пользу, ты сама их приводила. Кроме того, убив твоего отца, они не взяли документов – значит, дело не в документах и, следовательно, не в Навроцком. Просто я так же, как и ты, не верю, что Витька убийца.

Она сидела молча, смотрела в одну точку, потом сказала:

– Я убью этого мерзавца.

– Перестань! – сказал Миша. – Не бросайся из одной крайности в другую. Идет следствие, оно все выяснит. Единственное, что от тебя требуется, – не выдавай Навроцкому своих подозрений. Обещаешь?

– Я с ним больше не вижусь, – ответила Люда.

Славкина квартира, раньше такая радостная, выглядела теперь скучной и запущенной. Пыльные ковры на полу, подгоревший абажур над столом, на диване в беспорядке маленькие подушки. И только рояль в углу такой же чистый и блестящий, как и раньше, и тот же перед ним вращающийся стул.

Дверь в спальню была открыта, там мелькнула фигура Константина Алексеевича в заношенном халате. Небритый, осунувшийся, мешки под глазами, он не вышел и не поздоровался.

Славка отнесся к этому спокойно, привык к странностям отца или не хотел, обращая внимание, подчеркивать их.

– Я не допускаю мысли, что Витька убил Зимина, – сказал Миша. – Обыскан весь чердак, перебрана каждая щепка – оружия нет. Проник в квартиру? Как? В окно? На виду у всего дома? Через дверь? Ни ключей, ни отмычек у Витьки не нашли. Дверь открыл Андрей? Андрей участвовал в убийстве отца? И главное – мотивы преступления? Ограбление? Почему унес только портфель? Документы? Зачем они Витьке?

– Я тоже не верю, что Витька убил Зимина, – сказал Славка.

– А я верю! – объявил Генка. – Кто такой Витька Буров? Начинающий бандит, подчеркиваю – начинающий. Он первый раз забирается ночью в чужую квартиру, волнуется, видит портфель, думает, в нем что-то ценное, хватает, убегает. Проходит неделя, никто портфеля не ищет, все тихо. Прекрасно! Витька идет опять, дорожка знакомая, но там неожиданно хозяин… Витька со страху стреляет, ему уже не до барахла, удирает, закидывает куда-то пистоль, забирается на чердак в свою конуру и притворяется, что дрыхнет.

– Если бы у Витьки был револьвер, он обязательно показал бы его ребятам, – возразил Славка.

– Может быть, и показал! А они скрывают. Главное – откуда на чердаке взялся портфель?

– Да, – сказал Миша, – портфель – единственная улика против Витьки. Но в портфеле были документы на брак; они нужны не Витьке, а Красавцеву, Панфилову и Навроцкому.

– А может быть, по их поручению Витька и сделал это? – предположил Генка.

– У него были плохие отношения с Навроцким, – возразил Миша.

– Для видимости можно и по мордасам лупить друг друга. Кто, если не Витька? Навроцкий? Когда украли портфель, он был с Зиминым в театре, когда убили Зимина – с тобой в цирке. Если он и взял портфель, если и убил Зимина, то Витькиными руками, а сам устроил себе алиби: сначала Художественный театр, потом цирк.

– Вы оба горячитесь, а зря, – сказал Славка. – Один твердит – Витька, другой – Навроцкий. Ну, а сам Зимин? Почему он скрыл пропажу портфеля с документами? Боялся, видите ли, подвести Андрея? Что грозило малолетнему Андрею? Ровным счетом ничего. Больше того! Несмотря на пропажу первых документов, Николай Львович взял домой вторую пачку документов, отправил на дачу жену и дочь, а сам с дороги неожиданно вернулся домой. Зачем? Вспомнил о докладной записке? Ерунда! Николай Львович не тот человек, чтобы забыть о докладной записке. Он вернулся не случайно, вернулся специально, намеренно, поехал на дачу, чтобы убрать из дому Ольгу Дмитриевну и Люду, а сам вернулся. Зачем? Почему?

– Что ты долдонишь: почему, почему? – заметил Генка. – Сам скажи – почему?

– Можно предположить только одно, – сказал Славка. – Зимин должен был встретиться с кем-то у себя дома. Встретились, повздорили, они его убили. Но заметьте, документов не взяли. Значит, не в них дело.

– То есть Навроцкий ни при чем, это ты хочешь сказать? – спросил Миша.

– Да, возможно, дело не в Навроцком, не в Витьке, а в ком-то третьем. Зимина могли вовлечь в какую-то аферу, запутать. Он, допустим, захотел выйти из игры, и его убили, опасаясь разоблачений.

– Зимин был нечестный человек?

– Честный. Может быть, даже сверхчестный. И в этом, может быть, все дело: он в чем-то запутался или его запутали.

– Выходит, никому нельзя верить?

Славка качнул головой:

– Просто я больше вижу, больше слышу. Я уже говорил: изнанка жизни. Вы ее не видите, я вижу. Сам подумай: зачем Навроцкому с Красавцевым убивать Зимина? Из-за документов? Красавцев мог с этими документами сделать на фабрике что угодно. Эти документы в его руках. Они отлично понимают, что за убийство вышка! Нет, это не Навроцкий, не Красавцев, это другие люди, которых, может быть, никто, кроме самого Зимина, не знает. И именно потому, что никто, кроме Зимина не знает, они и пошли на такое дело.

– Подведем итоги, – сказал Миша. – Генка считает убийцей Витьку Бурова. Так, Генка?

– Да. Допускаю, что Витька был исполнителем, орудием в чьих-то руках, возможно, в руках того же Навроцкого, того же Красавцева. Но портфель украл он, убил Зимина он.

– Ясно! Теперь Славкина точка зрения: Зимин запутался в связях с какими-то неизвестными нам дельцами, и его убили. Так, Славка?

– В общих чертах, так.

– И, наконец, мое мнение: Витька ни при чем. За этим делом стоит Навроцкий. Итак, встает вопрос: что будем делать?

Славка удивился:

– Что мы можем делать? И почему мы должны что-то делать? Следствие само разберется.

– Как мы можем вмешиваться? – добавил Генка. – И зачем? Витьку выручать?

– Да, – сказал Миша, – надо выручать Витьку.

– Бог тебе в помощь. Я этого не собираюсь делать, – заявил Генка.

– Бог мне не помощник и не товарищ. Вы мои товарищи. От вас я жду помощи.

– Что именно?

– Хотелось бы знать, что говорят об этом на фабрике. Твоя тетка, наверно, в курсе.

– Это можно, – согласился Генка.

– А ты, Славка, поскольку ты так хорошо знаешь изнанку жизни…

– Твои насмешки меня не трогают.

– Тем лучше. Так вот. Навроцкий – частый посетитель «Эрмитажа». Не мог бы ты узнать о нем поподробнее?

– Если что-нибудь узнаю, скажу.

– Прекрасно! От самого дела вы устраняетесь?

– Я не намерен тратить на это время, да у меня его и нет, – сказал Славка.

– А у меня нет желания защищать Витьку Бурова, бандита! – объявил Генка.

– Ну что ж, – сказал Миша, – значит, на этот раз я остался один.

Чем он располагает? Ничем, в сущности. История с вагоном? Маловато. И все же среди бесчисленных лиц, мелькавших в ту ночь на лестнице, пораженных, взволнованных, испуганных, лицо Навроцкого было единственным, исполненным затаенной тревоги, внутреннего напряжения, готовности к любой неожиданности. Воспоминание об этом лице укрепляло Мишу в его уверенности больше, чем все другое. Опять психология? Ну и пусть.

С чего начинать? Кого он знает из окружения Навроцкого? Только Юру. Но Юра ничего не скажет, верный паж. Продался за ресторанную похлебку, за бефстроганов и кофе со сливками. Не с него надо начинать.

Начинать надо с Андрея Зимина и Леньки Панфилова. Витьку они будут защищать, выгораживать, и все же могут обнаружиться какие-то подробности, что-то существенное в пользу Витьки. А все, что в пользу Витьки, то против Навроцкого. И говорить больше не с кем, надо говорить с ними.

Шныра и Фургон дежурили в бригаде распределения, и Миша отправился на кухню.

Нагретым кухонным ножом Кит ловко разрезал круг масла на одинаковые кубики. Виртуоз, ничего не скажешь! Человек, нашедший свое призвание.

Шныра и Фургон чистили картошку.

– Потоньше срезайте кожуру, который раз вам говорю! – выговаривал им Кит.

– Картофельная каторга! – пробормотал Шныра с отвращением.

Миша попросил Кита отпустить Фургона.

– Так ведь ужин скоро накрывать, – ответил Кит недовольно.

– На несколько минут всего. Идем, Андрей!

Они вышли на школьный двор, уселись в тени высокого тополя.

– Андрей, как ты думаешь, Витька виноват в том, что случилось с твоим отцом?

– Откуда я знаю? Я не видел, кто убил папу.

– А кто украл портфель?

– Я спал, когда его украли.

– И не слыхал, как кто-то забрался в квартиру и унес портфель?

– Не слыхал.

– А как портфель очутился на чердаке?

Вместо ответа Фургон пожал плечами, губы у него задрожали.

«Мучаю ребенка», – подумал Миша.

– Слушай, Андрей, – сказал Миша, – твоего отца убил негодяй, мерзавец. Неужели ты будешь его защищать?

– Но ведь я ничего не знаю! Меня и следователь вызывал, и мама спрашивала. А что я знаю? Я спал. Я не видел, кто стрелял.

– Но сам ты как думаешь: Витька виноват?

Андрей молчал.

– Что же ты молчишь? Ты его боишься? Кого ты боишься?

– Никого я не боюсь, – ответил Андрей, потупившись.

– Ну, так говори!

– Ничего я не знаю. И про Витьку не знаю: он украл или нет – не знаю.

– А зачем ты с ним водился?

– Я не с ним, а со Шнырой, а уж потом вместе…

– Что вместе?

– Ну, были вместе.

– А револьвер ты видел у Витьки?

– Нет.

– Честное слово?

– Честное слово!

Миша смотрел на Фургона. Не может быть, чтобы врал, не похож на лгуна, неуклюжий, добродушный мальчишка, ничего в нем нет воровского, блатного, ничего хитрого, лукавого.

Все же Миша переспросил:

– Значит, у него не было револьвера?

– Я не знаю: был или не был. Только я не видел, он мне не показывал.

– А ты говорил кому-нибудь, что твои уйдут в театр?

– Никому не говорил. Я сам не знал, что они пойдут. Меня позвали со двора, сказали: уходим, оставайся дома, ложись спать. Я и лег.

– Хорошо. А во второй раз? Ты знал, что твои собираются на дачу?

– Знал.

– Говорил кому-нибудь?

– Чего?

– Что твои уезжают на дачу, говорил кому-нибудь?

– Нет…

Андрей вдруг осекся, растерянно посмотрел на Мишу…

От Миши это не ускользнуло.

– Сказал кому-нибудь, вспомни! Это очень важно.

Андрей снова потупился, потом тихо проговорил:

– Витьке сказал.

– Значит, Витька знал, что твои уезжают на дачу?

– Знал, – прошептал Андрей.

– Зачем ты ему сказал?

– Сказал…

– Он спрашивал тебя?

– Нет.

– Зачем же ты сказал?

– Витька нам говорит: поедем в воскресенье на Дорогомиловское кладбище синичек ловить. А я ответил: не могу я, наши в субботу уезжают на дачу и мне велели сидеть дома. Вот так он и узнал про дачу.

– Кто при этом был?

– Ну, кто… Я, Шныра, Паштет, Белка.

Черт возьми, все сложнее, чем он думал!

– Слушай меня внимательно, Андрей! Ничего и никого не бойся. Скажи мне правду, Витька брал портфель?

Андрей, потупившись, молчал.

– Из тебя все приходится вытаскивать клещами.

– Все говорят, что украл.

– И убил он?

– Все говорят, что убил.

– А ты, ты как думаешь?

– Я не верю, – прошептал Андрей.

Итак, Витька знал, что Зимины уезжают на дачу, и, конечно, видел, как они уходили в театр. В обоих случаях ему было точно известно, что никого, кроме Андрея, дома нет.

Серьезная улика. Многое меняет.

Неужели правы эти таинственные «все», а он не прав?

Может быть, неприязнь к Навроцкому мешает ему быть объективным? Он настолько уверовал в его виновность, что не видит фактов, уличающих Витьку, не хочет их видеть, игнорирует. И Фургон недоговаривает. Кого он боится? Шныру? Паштета? Белку? Главный у них, после Витьки, безусловно, Шныра, правая рука атамана. Андрей под его покровительством, под его влиянием. Не его ли боится Андрей?

Миша проводил Фургона на кухню и позвал Шныру. Тот не стал ожидать разрешения Кита, скинул фартук, с отвращением отбросил нож и вышел с Мишей во двор.

В отличие от Фургона, Шныра категорически объявил:

– Никакого портфеля Витька не брал, а уж убивать… Никого не убивал.

– Как это ты можешь утверждать? Ты все его дела знаешь?

– Знаю.

– Выгораживаешь Витьку.

– Не выгораживаю, а правду говорю.

– Ты же был со мной в цирке. Откуда ты знаешь, что в это время делал Витька? Когда мы были в цирке, как раз и убили Зимина.

– Все равно Витька не убивал.

– А буфет в кино вы обворовали?

Шныра молчал.

– Молчишь?! Не хочешь правду говорить? Почему же я должен тебе верить про Витьку, раз ты не хочешь говорить правду про буфет?

Не глядя на Мишу, Шныра сказал:

– Да, в буфете мы взяли.

Миша пристально смотрел на Шныру. Его признание говорит о многом. Понимает, что сейчас не время лгать: решается судьба Витьки. Этому парнишке можно верить. Миша поверил.

– Что взяли?

– Пирожные, конфеты, ситро, монпасье две банки.

– Вот видишь, – сказал Миша. – Раз Витька обокрал буфет…

– Не Витька, а мы все.

– Без Витьки вы бы этого не сделали. Не сделали бы, а?

Шныра пожал плечами, не знал, что ответить.

– Витька вас учил воровать, – продолжал Миша. – Он блатной и вас хотел сделать блатняками.

– Витька не блатняк! Не водился с ними и нам не давал. Он, когда узнал, что Белка водится с Шаринцом, сказал, что не возьмет ее в Крым.

– Разве Белка водится с Шаринцом?

– Раньше водилась.

– А сейчас?

– Разговаривала. Витька спрашивает: говорила с Шаринцом? А она отпирается – нет, не говорила. Врет! Витька ей сказал: будешь с Шаринцом – не поедешь в Крым.

– А о чем Белка разговаривала с Шаринцом?

– Не знаю, стояла у витрины и разговаривала.

– Ну, и что Витька?

– Витька и говорит: не смей водиться с Шаринцом, он ширмач, к нашим деньгам подбирается.

– К каким деньгам?

– А что мы на Крым собирали.

– Те, что в жестяной банке были, в чуланчике?

– Ага.

– Он хотел, чтобы Белка украла эти деньги?

– Не знаю как: чтобы украла или чтобы ему сказала, где их Витька прячет. Только бы не узнал никогда. Витька их перепрятывал. Шаринец сколько раз их искал – не нашел.

– Где искал, на чердаке?

– Ну да! Сколько раз на чердак лазил, да не нашел. Витька места менял.

– Как же он залезал на чердак? Что-то не видел я, чтобы он взбирался по пожарке.

– По пожарке он не лазил. Он через черный ход…

– Так ведь дверь Витька на задвижку закрывал.

– Витька закрывал наш черный ход, а Шаринец со своего хода лазил.

– Его подъезд на другом крыле.

– А он по крыше.

– А вы его видели на чердаке?

– Сколько раз.

Шаринец разговаривал с Белкой? Ну и что? Хочет отбить ее от Витькиной компании, давняя история. Что еще? Шаринец связан с уголовным миром? Но зачем ему документы? Впрочем, документы не были нужны и Витьке – улики тут одинаковые. А вот чердак – это существенное: Шаринец тоже мог спрятать портфель на чердаке. Шаринец, если он убил Зимина, мог по крыше перелезть на свой черный ход – живет он на восьмом этаже, – прямо в свою квартиру… Конечно, Шаринец – карманный воришка, не более того, но почему на Витьку можно думать, а на Шаринца нельзя? Уж он скорее поверит, что Шаринец это сделал.

– Слушай, – снова заговорил Миша, – ты помнишь, как Андрей сказал, что его родные уезжают в воскресенье на дачу?

– Говорил. Мы за синичками собирались, он и сказал: не могу, уезжают мои.

– А кто при этом был?

– Все мы были.

– И Белка?

– И Белка.

Миша пристально посмотрел на Шныру. Нужно ему довериться, другого выхода нет.

– Скажи, могла Белка сказать Шаринцу, что Зимины уезжают в воскресенье на дачу?

– Не знаю… Могла… Она все может. Неверная.

– Что значит неверная?

– Ненадежная.

– А мне ты веришь? – спросил Миша.

– А чего, почему ты спрашиваешь?

– Я, как и ты, убежден, что Витька не виноват, не крал портфеля и не убивал Зимина. И постараюсь это доказать. Будешь помогать?

– Буду. Что я должен делать?

– Пока молчать.

– Ладно, – сказал Шныра.

На чердачных дверях висели замки: после всех событий управдом закрыл чердак. Пришлось взобраться на крышу по пожарной лестнице.

На крыше Миша проделал путь, который мог бы проделать Шаринец после убийства Зимина, если допустить, что именно он его убил, а потом убегал по крыше к своему черному ходу. Путь его в этом случае проходил по краю крыши, путь опасный, и переход на свое крыло тоже опасный, но при известной ловкости и сноровке вполне возможный.

Затем через слуховое окно Миша спустился на чердак.

Витькиной каморки больше не существовало. Шаткое сооружение было разрушено, на его месте валялись доски с ржавыми погнутыми гвоздями, ободранные листы фанеры, рваный тюфяк.

Сейчас, когда он был здесь один, Миша ощутил чердак таким, каким ощущал его в детстве, – таинственным, загадочным, отделенным от остального дома. Глухая тишина нарушалась далекими звуками улицы и двора, воркованием голубей, царапанием их когтей по жести крыши, и как-будто летали невидимые птицы, их крылья трепетали в углах и щелях чердака.

Он даже не услышал, а почувствовал кого-то за своей спиной и оглянулся: возле слухового окна стоял Шаринец.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

– Ты чего здесь? – первым спросил Миша.

– А ты чего?

– Антенну проверяю, – сказал Миша.

Он был в ловушке: чердачные двери заперты, а на крышу Шаринец загораживает дорогу. Справиться с Шаринцом ничего не стоит – хлюпик! Но, может быть, он вооружен. Что у него: револьвер или нож?..

– Антенну? – повторил Шаринец, с трудом выговаривая это слово. – Проволока, что ли? – Он кивнул в сторону крыши.

– Ага, она, – спокойно сказал Миша, подходя к окну и выглянув на крышу. – Провисает, приходится подтягивать.

Теперь он стоял рядом с Шаринцом, готовый предупредить любое его движение. Мысль его работала четко и ясно. Револьвер страшен на расстоянии, а когда стоишь вплотную, он не успеет его выхватить.

Однако никаких враждебных намерений Шаринец не проявлял. Кивнул на разрушенную Витькину каморку, злорадно усмехнулся:

– Теперь не вывернется, бандюга! С финкой на тебя кидался, помнишь?

– Помню, – ответил Миша и, подтянувшись, уселся в проеме окна. Одно движение – и он на крыше. Главное – выбраться на крышу.

– Что же вы его не укоротили? – спросил Шаринец.

– Разве мы милиция? – ответил Миша, перебросил ноги на крышу, встал и подошел к антенне.

Шаринец поднялся за ним.

– Мы не милиция, – повторил Миша, оттягивая шест.

Он чувствовал себя в безопасности, стоит на виду у окон соседнего корпуса. Впрочем, по видимому, у Шаринца нет враждебных намерений.

– Комсомольцы, штаб у вас, а вы просто так, мимо сада огорода… Проморгали!

– Да, – согласился Миша, переходя к другому шесту. – Теперь ребят затаскают к следователю.

– А их за что? Убивал-то один Витька, его одного на чердаке нашли. Фургон спал. А Шныра с Паштетом в цирке были. С тобой были. Ведь были?

Хорошо, что Миша стоял спиной к Шаринцу и Шаринец не видел его реакции: Шаринец отводит возможных Витькиных свидетелей, знает, где они были.

– Да, – подтвердил Миша, – они были со мной в цирке, а все же одна компания с Витькой… – Он повернулся, медленно пошел по крыше, трогая антенну руками, и продолжал: – …И Белка из той же компании. А где была в тот вечер – неизвестно.

Шаринец исподлобья смотрел на него, Миша отметил про себя и это: замечание о Белке обеспокоило Шаринца.

– Что ж, по твоему: Белка была заодно с Витькой? – спросил Шаринец.

– Так ведь сам знаешь, из его компании.

– Убивала, выходит, заодно? Девчонка?

– Разве я говорю, что убивала? Я говорю: ребят по следователям затаскают. А насчет Белки я вообще хотел с тобой поговорить.

– Чего говорить-то? – насторожился Шаринец.

Мише было важно не то, что говорит Шаринец, он не проговорится, важно, как говорит.

– Ее могут взять на фабрику – не хочет. Что посоветуешь?

– А я при чем? Почему ты ко мне?

– Говорят, ты имеешь на нее влияние.

– Кто говорил? Ну! – грубо спросил Шаринец.

Миша усмехнулся:

– А ты чего на меня кричишь?! Думаешь, я глухой? Может быть, ты сам глухой? Могу так рявкнуть, что у тебя барабанные перепонки лопнут. Знаешь, что такое барабанные перепонки? – Миша протянул руку к уху Шаринца. – Вот тут они у тебя, ты ими слушаешь, а лопнут, ничего не будешь слышать, глухим навсегда останешься. Понял?

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 10 Следующая ⇒