Никос Казандзакис 6 страница

- Согласен? - спросил старый грек, закончив. - Ты подписываешься под этим?

- Я подписываюсь, Зорба, я согласен.

Он разжёг жаровню, поставил на огонь чайник, приготовил мне кофе, закутал мои ноги одеялом, чтобы я не простудился, и ушёл удовлетворённый.

- Сегодня мы начнем новую галерею. Я нашёл одну из этих жил! Настоящий чёрный алмаз! Раскрыв рукопись «Будды», я углубился в свои собственные галереи. Я работал весь день и по мере продвижения испытывал сложные чувства - облегчение, тщеславие и отвращение. Но я был увлечён, ибо знал, что стоит мне закончить эту рукопись, запечатать и перевязать, как я стану свободен.

Почувствовав голод, я съел немного изюма, миндаля и кусочек хлеба. С нетерпением ожидал я возвращения Зорбы, человека, приносившего радость своим чистым смехом, добрым словом и мастерством в приготовлении вкусной еды.

Зорба появился к вечеру. Он сделал обед, мы поели, мысли же его где-то витали. Он опустился на колени, вбил небольшой колышек, натянул шпагат и, подвесив на маленьком ролике щепку, пытался найти необходимый наклон, чтобы его сооружение не поломалось.

- Если наклон будет больше, чем нужно, - объяснял он мне, - то всё пропадёт. Если меньше, всё равно плохо. Нужно найти точный наклон. А для этого, хозяин, необходимы вино и здравый смысл.

- Вино у нас есть, что же касается здравого смысла… Зорба рассмеялся.

- Ты не так глуп, хозяин, - заметил он, с нежностью посмотрев на меня.

Старый грек сел передохнуть и закурил сигарету. У него снова было хорошее настроение, и он разговорился.

- Если удастся наладить канатную дорогу, спустим весь лес, потом откроем лесопилку, чтобы делать доски, столбы, крепёжный лес, деньги будем грести лопатой, а затем можно построить трёхмачтовый корабль и, смотав удочки, отправиться бродить по свету!

Глаза Зорбы блестят, он видит далёкие города с иллюминацией, огромными домами и машинами, пароходы, красивых женщин…

- Волосы мои стали седыми, зубы начали шататься - я не могу больше терять время. Ты же молод и можешь ещё потерпеть. Я больше не могу. Честное слово, чем больше я старею, тем больше я зверею! И пусть не рассказывают сказки, что старость делает человека мягче и умеряет его пыл! С приближением смерти он, тем не менее, не подставит шею со словами: «Перережь мне горло, пожалуйста, чтобы я отправился к праотцам». У меня наоборот, чем ближе смерть, тем мятежнее я становлюсь. Я не спускаю флаг. Я хочу завоевать мир! Он поднялся и снял со стены сантури.

- Иди-ка на минутку сюда, демон, - сказал он, - что это ты молча висишь на стене? Сыграй нам немножко! Я всегда с жадностью смотрел на то, с какой осторожностью и нежностью доставал Зорба сантури из тряпки, в которую она была завёрнута. Он делал это с таким видом, будто очищал инжир или раздевал женщину. Старый грек поставил сантури на колени, склонился над ней и слегка погладил струны - похоже было, что он советовался с ней о песне, которую они вместе будут петь, казалось, он упрашивал её проснуться, составить компанию его печальной душе, уставшей от одиночества. Зорба затянул песню, она не выходила, прервав её, он запел другую; струны звенели нехотя, словно им причиняли боль. Старик прислонился к стене, вытер пот, внезапно проступивший на лбу.

- Она не хочет… - пробормотал он с трудом, взглянув на сантури, - она не хочет.

Он вновь завернул её с осторожностью, будто это был хищный зверь, который мог на него напасть, и, тихонько поднявшись, повесил сантури на стену.

- Она не хочет, - прошептал он снова. - И не нужно её насиловать.

Зорба уселся на землю, положил каштаны в огонь и налил в стаканы вина. Он выпил, потом ещё, очистил каштан и протянул его мне.

- Ты в этом что-нибудь понимаешь, хозяин? - спросил он меня. - Я - ничего. Любая из вещей имеет душу: лес, камни, вино, которое пьют, земля, по которой ходят… каждая вещь, каждая, хозяин.

Он поднял стакан.

- За твоё здоровье!

Выпив его, он налил снова.

- Б…ая жизнь! - прошептал он. - Шлюха! Она такая же, как мамаша Бубулина.

И он рассмеялся.

- Послушай, что я тебе скажу, хозяин, да не смейся ты. Жизнь, похожа на мамашу Бубулину. Она стара, не так ли? Однако в ней всё же есть нечто занимательное. У неё есть множество способов заставить тебя потерять голову. Закрыв глаза, ты себе представляешь, что держишь в объятиях двадцатилетнюю девушку. Ей всего лишь двадцать лет, клянусь тебе, старина, если ты в форме и погасил свет. Ты можешь мне сказать, что она перезрела, что она вела беспорядочный образ жизни, что она крутила с адмиралами, матросами, солдатами, крестьянами, ярмарочными торговцами, попами, рыбаками, жандармами, школьными учителями, проповедниками, судьями. Ну а потом? Что из этого? Она быстро всё забывает, шлюха, не может вспомнить никого из своих любовников, становится (и я не шучу) невинной пташкой, наивной девочкой, маленькой голубкой, краснеет, можешь мне поверить, она краснеет и дрожит, словно это в первый раз. Женщина-это чудо какое-то, хозяин. Она может пасть тысячу раз и тысячу раз она поднимется девственницей. Ты меня спросишь, почему? Да потому, что она ни о чём не помнит.

- А её попугай всё помнит, Зорба, - сказал я, чтобы его уколоть. - Он всё время называет имя и отнюдь не твоё. Разве это не приводит тебя в бешенство? В ту минуту, когда ты вместе с ней поднимаешься на седьмое небо и слышишь попугая, который кричит: «Канаваро! Канаваро! », разве у тебя нет желания свернуть ему шею? Хотя, в конце концов, придёт время, и ты его научишь кричать: «Зорба! Зорба! »

- О-ля-ля! Какой же ты старомодный! - закричал Зорба, заткнув уши большими руками. - Почему ты хочешь, чтобы я его задушил? Да я просто обожаю слушать, как он выкрикивает это имя, о котором ты говоришь. Ночью он цепляется за что-то над кроватью, чертёнок, глаза его пронизывают темноту, и едва мы начинаем объясняться, как этот негодяй вопит: «Канаваро! Канаваро! » И тотчас, клянусь тебе, хозяин, хотя, как ты сможешь это понять, ты развращённый своими проклятыми книгами! Даю тебе слово, хозяин, я чувствую на своих ногах лакированные туфли, перья на голове и бороду, нежную, как шёлк и пахнущую амброй. «Буон джорно! Буона сэра! Манджате макарони». Я становлюсь настоящим Канаваро. Поднимаюсь на свой адмиральский корабль, пробитый тысячу раз, и пошёл… полный вперёд! Канонада начинается!

Зорба рассмеялся. Он закрыл левый глаз и посмотрел на меня.

- Ты уж извини меня, - сказал он, - но я похож на своего деда, капитана Алексиса, Боже, прими его душу! В свои сто лет он по вечерам усаживался перед дверью, чтобы посмотреть на молодёжь, которая шла к фонтану. Зрение у него ослабло, иногда он подзывал девушек: «Скажи-ка, кто ты? » - «Ленио, дочь Мастрандони! » - «Подойди-ка поближе, я коснусь тебя! Ну, иди же, не бойся! » Девушка подавляла смех и подходила. Мой дедушка поднимал тогда руку точно до лица девушки и нежно ощупывал его, медленно и жадно. У него текли слёзы. «Почему ты плачешь, дедушка? » - спросил я его однажды. «Эх! Ты думаешь, что не о чем плакать, сынок, в то время как я вот-вот помру и оставлю на земле столько красивых девушек? » Зорба вздохнул.

- Ax! Бедный мой дедушка, - сказал он, - как я тебя сейчас понимаю! Я часто говорю себе: «Какое несчастье! По крайней мере, если бы все красивые женщины могли умереть в одно время со мной! » Но эти потаскухи будут жить, они будут вести красивую жизнь, мужчины будут их обнимать и целовать, а Зорба превратится в прах для того, чтобы они по нему ходили!

Он вытащил ещё несколько каштанов из огня и очистил их. Мы чокнулись. Долгое время мы так сидели не спеша, попивая, жуя, наподобие двух огромных кроликов, и слушали, как снаружи бушует море.

Поздним вечером мы молча сидели около жаровни. Я вновь ощущал, какое счастье могут дать обычные, скромные вещи: стакан вина, каштан, жалкая печка, шум моря! Ничего другого. И чтобы почувствовать, что всё это есть счастье, нужно только быть простым, непритязательным человеком.

- Сколько раз ты был женат, Зорба? - спросил я. Оба были немного пьяны, но не от того, что много выпили, а скорее от невыразимого счастья, наполнявшего нас. Мы всего лишь два эфемерных мотылька, уцепившиеся за поверхность земли и глубоко чувствующие жизнь каждый на свой лад. Мы стали друзьями, нашли удобный уголок на берегу моря, укрывшись за стенами из камыша, досок и пустых бочек; у нас вволю прекрасных вещей и съестного, мы ощущаем безмятежность, взаимную привязанность и чувствуем себя в безопасности.

Зорба меня не услышал, кто знает, по каким океанам блуждало его воображение. Протянув руку, я коснулся Зорбы кончиками пальцев:

- Сколько раз ты был женат, Зорба? - вновь спросил я его.

Он вздрогнул. На этот раз он услышал и, махнув своей большой рукой, ответил:

- О! Вот что тебя теперь интересует! Прежде всего, я мужчина. В своё время я тоже сделал большую глупость - так я называю женитьбу. И пусть все женатые люди мне простят. Итак, я совершил большую глупость, я женился.

- Хорошо, но всё же - сколько раз?

Зорба нервно почесал свою шею, на минуту задумался.

Сколько раз? - переспросил он. - Законным образом один раз, всего один раз. Полузаконно два. Незаконно тысячу, две тысячи, три тысячи раз. Неужели ты думаешь, что я считал?

- Расскажи немного, Зорба! Завтра воскресенье, мы побреемся, наденем красивую одежду и пойдём к мамаше Бубулине. Других дел у нас нет, поэтому мы можем посумерничать! Рассказывай же!

- Что рассказывать? Такие вещи не рассказывают, хозяин! Законное супружество не имеет вкуса, это блюдо без перца. О чём же рассказывать? Что нет никакого удовольствия сжимать друг друга в объятиях, когда святые благословляют вас со своих икон? В нашей деревне говорят: «Только краденое мясо имеет вкус». Твоя собственная жена - это не краденое мясо. Теперь о незаконных союзах, но как их все вспомнить? Разве петухи ведут счёт? Подумай-ка! Хотя, когда я был молод, у меня была мания срезать прядь волос от каждой женщины, с которой я спал. Поэтому у меня всегда с собой были ножницы. Даже когда я шёл в церковь, ножницы лежали у меня в кармане! Мы же мужчины, и никогда не знаем наперёд, что может произойти, не так ли? Итак, я собирал коллекцию локонов: в ней были чёрные, светлые, каштановые, иногда попадались с сединой. Насобирал целую подушечку. Да-да, подушечку, которую подкладывал под голову, когда спал; но только зимой, летом от неё было очень жарко! Спустя какое-то время это мне опротивело: подушка начала вонять и я её сжёг.

Зорба рассмеялся.

- Это была моя счётная книга, хозяин, - сказал он. - И она сгорела. Сначала я думал, что их будет не так много, а потом, когда увидел, что им нет конца, выбросил ножницы.

- Ну, а твои полузаконные браки, Зорба?

- Э!.. Эти, в них есть прелесть, - ответил он с усмешкой. - Ах, эти женщины славянки! Тысячу лет им прожить! Сколько свободы! Нет постоянного нытья: куда идёшь? Почему так поздно вернулся? Где ты ночевал? Они тебя ни о чём не спрашивают, и ты сам обходишься без вопросов. Свобода, так-то вот!

Зорба выпил свой стакан, потом очистил каштан. Он говорил, продолжая жевать.

- Были они у меня. Одну звали Софинька, а другую Нюся. С Софинькой я познакомился в одном посёлке близ Новороссийска. Стояла зима, всё было покрыто снегом, я шёл в поисках работы на одну из шахт и, проходя через этот посёлок, задержался. Было это в рыночный день и из всех близлежащих сёл съехались крестьяне, чтобы что-то купить или продать. В ту пору стояли ужасные холода и волчий голод, люди продавали всё, что имели, вплоть до своих икон, чтобы купить немного хлеба.

Итак, бродил я по рынку и увидел молодую крестьянку, которая спрыгнула с повозки, такая бой-баба, метра два ростом, с глазами синими, как море, и с таким задом… настоящая кобылица!.. Я просто остолбенел. «Ну, Зорба! - говорю я себе. - Погиб ты, бедняга! »

Я и пошёл за ней. Глядел на неё… ненасытным взглядом! Нужно было видеть её ягодицы, которые раскачивались, подобно пасхальным колоколам. «Зачем ходить в поисках работы на шахте, старина? - говорю я себе. - Ты идёшь по ложному пути, чёртов флюгер! Вот она - настоящая шахта: полезай-ка туда и пробивай штольни! »

Молодая крестьянка останавливается, торгуется, покупает охапку дров, поднимает её - какие руки, сказать невозможно! - и бросает в телегу. Она покупает немного хлеба и пять-шесть копчёных рыбок. «Сколько это стоит? - спрашивает. - Столько-то…» Тогда снимает золотую серёжку, чтобы заплатить. Тут я вскипел. Позволить женщине отдать свои серьги, украшения, душистое мыло, флакон духов… Если она всё это отдает, значит, мир гибнет! Это всё равно, что ощипать павлина. У тебя хватило бы духу ощипать павлина? Никогда! Нет-нет, пока ты жив, Зорба, этого не произойдёт. Я открыл свой кошелёк и заплатил. Это было в ту пору, когда рубли стали клочками бумаги. За сто драхм можно было купить мула, а за десять - женщину.

Итак, я уплатил. Молодка поворачивается и смотрит на меня краешком глаза. Потом берёт мою руку и хочет её поцеловать. Я же тяну руку назад. Что такое, не хватало, чтобы она меня приняла за старика! «Спасиба, спасиба», - восклицает она по-русски. И на тебе - одним прыжком вскакивает в свою телегу, берёт в руки вожжи и поднимает кнут. «Зорба, - говорю я себе тогда, - парень, она сейчас удерёт из-под самого носа, старина» и - одним махом я с ней рядом в повозке. Она ничего не сказала. Даже не взглянула на меня. Хлестнула коня кнутом, и мы поехали.

Дорогой я дал ей понять, что хочу взять её в жёны. Я едва знал несколько слов по-русски, но для этих дел нет нужды много говорить. Мы объяснились друг с другом с помощью глаз, рук, коленей. Короче, прибыли в деревню и остановились перед избой. Слезли с телеги. Крестьянка навалилась плечом, открыла ворота, и мы въехали. Выгрузили дрова во дворе, взяли рыбу и хлеб и вошли в комнату. Там возле погасшего очага сидела маленькая старушка. Она дрожала. Закутанная в какие-то мешки, тряпки, овечьи шкуры, она всё равно дрожала. Стоял такой холод, что ногти отваливались, даю тебе слово! Опустившись на колени, я бросил в печь хорошую охапку дров. Старушка с улыбкой смотрела на меня. Дочка сказала ей что-то, но я ничего не понял. Я разжёг огонь, старушка согрелась, и к ней понемногу вернулась жизнь.

Между тем молодая накрыла стол. Она принесла немного водки, мы выпили. Потом поставила самовар, заварила чай, мы поели и поделились со старушкой. После этого девушка быстро разобрала постель, постелила чистые простыни, зажгла лампаду перед иконой Богородицы и трижды перекрестилась. Затем она движением руки позвала меня, мы опустились на колени перед старушкой и поцеловали ей руку. Она положила свои костлявые руки на наши головы и что-то прошептала. Возможно, она нас благословила. «Спасиба, спасиба! » - поблагодарил я по-русски, и мы с молодой очутились в постели.

Зорба замолчал. Он поднял голову и посмотрел вдаль, в сторону моря.

- Ее звали Софинька… - сказал он чуть погодя и вновь погрузился в молчание.

- Ну а потом? - спросил я нетерпеливо. - Потом что было?

- Да не было никакого «потом», что за мания у тебя эти «потом» и «почему», хозяин? О таких вещах не рассказывают, полноте! Женщина - как источник чистой воды: к нему наклоняются, видят отражение своего лица, утоляют жажду, утоляют жажду до хруста костей. Потом подойдёт другой, тоже обуреваемый жаждой: он наклонится, увидит своё лицо и утолит жажду. Затем ещё один… Женщина - это источник, уверяю тебя.

- Ну а потом, ты уехал?

- А чего бы ты хотел, чтобы я делал? Это источник, я тебе говорю, а я, я пробыл с ней три месяца, потом вспомнил, что искал шахту. «Софинька, - сказал я ей однажды утром, - у меня работа, я должен уйти».

«Хорошо, - сказала Софинька, - можешь идти. Я буду ждать тебя месяц, и если ты не вернёшься - я свободна. Ты тоже. Господь, будь милостив! » И я ушёл.

- И ты вернулся через месяц…

- Я тебя очень уважаю, хозяин, но ты просто глуп! - воскликнул Зорба. - Как можно вернуться? Они тебя никогда не оставят в покое, эти шлюхи. Десять дней спустя, на Кубани я встретил Нюсю.

- Рассказывай! Рассказывай же!

- Как-нибудь в другой раз, хозяин. Не нужно их мешать, бедняжек! За здоровье Софиньки! - И он разом проглотил своё вино.

Потом, прислонившись к стене, сказал:

- Хорошо, я расскажу тебе сейчас и про Нюсю. Сегодня вечером у меня в башке одна Россия. Я рад этому, и всё расскажу!

Он вытер усы и помешал угли.

- Итак, с этой, как я тебе уже сказал, я познакомился в одном кубанском селе. Стояло лето. Кругом были горы арбузов и дынь; я нагибался, брал и никто ничего не говорил. Я разрезал арбуз надвое и зарывался в него носом. Всё было в изобилии там, в России, хозяин, всего навалом - выбирай и бери! И не только арбузов и дынь, но и рыбы, масла, женщин. Ты идёшь, видишь арбуз и берёшь его. Ты видишь женщину - тоже берёшь. Не то, что здесь, в Греции, не успеешь стянуть у кого-нибудь дынную корку, как тебя сразу тащат в суд, а если тронешь женщину, её брат выхватывает нож, чтобы превратить тебя в колбасный фарш. Чёрт бы их побрал, этих мелочных скряг… Хоть бы все повесились, вшивая банда! Поезжайте хоть ненадолго в Россию, посмотреть на настоящих господ!

Итак, я пересекал Кубань. В одном из огородов я увидел женщину, она мне понравилась. К твоему сведению, хозяин, славянки совсем не похожи на этих корыстолюбивых маленьких гречанок, которые продают свою любовь по капельке и делают всё, чтобы тебя обмануть и обвесить. Славянка же, хозяин, отмерит тебе полной мерой на отдыхе ли, в любви или еде; близкая к домашней скотине и земле, она только воздаёт человеку. Я спросил: «Как тебя зовут? » С женщинами, видишь ли, я выучил немного русский язык. «Нюся, а тебя? » - «Алексис. Ты мне очень нравишься, Нюся». Она на меня внимательно посмотрела, как будто на лошадь, которую хотела купить. «Ты мне тоже, ты не похож на ветрогона, - ответила она мне. - У тебя крепкие зубы, густые усы, широкая спина и сильные руки. Ты мне нравишься». Мы почти ничего больше не сказали, да это и не нужно было. Мы вмиг поладили.

Я должен был в тот же вечер прийти к ней в праздничной одежде. «У тебя есть меховая шуба? » - спросила Нюся. «Да, но в такую жару…» - «Неважно, возьми её, это произведёт впечатление».

Вечером я расфрантился, как молодожён, взял на одну руку шубу, в другую трость с серебряным набалдашником (была у меня такая) и пошёл. Это был большой крестьянский дом с хозяйственными постройками, скотиной, давильнями, во дворе разведён огонь, на огне котлы. «Что это в них кипит? » - спрашиваю я. «Арбузный сок». - «А здесь? » - «Сок дыни». - «Что за страна, - говорю я себе, - ты слышишь! Сок арбуза и дыни, это земля обетованная! По-моему, Зорба, ты здорово устроился, как мышь в головке сыра».

Я поднялся по огромной скрипучей деревянной лестнице. На крыльце отец и мать Нюси. Они были одеты в какие-то зелёные штаны и подпоясаны красными поясами с кистями: прямо-таки важные господа. Раскрывают объятия и целуют тебя в одну щёку, целуют в другую. Я весь промок от слюней. Мне что-то говорят, но так быстро, что я плохо понимаю, однако по их лицам видно, что они желают мне добра.

Вхожу в зальце и что перед собой вижу? Накрытые столы, перегруженные, наподобие парусников. Все стоят: родственники, женщины, мужчины, а впереди Нюся, напомаженная, разодетая, грудь вперёд, как у скульптуры на носу судна. Сверкающая красотой и молодостью, она повязала на голову красную косынку с вышитыми посередине серпом и молотом.

«Ну и счастливчик же ты, Зорба, - говорю я себе, - для тебя ли этот лакомый кусочек? Это тело, которое ты будешь обнимать? »

Все с жадностью набросились на жратву, причём женщины наравне с мужчинами. Ели, словно свиньи, а пили, как лошади. «А где же поп? » - спрашиваю я у нюсиного отца, он сидел рядом со мной и готов был вот-вот лопнуть от проглоченной им еды и выпитого вина. «Где же поп, чтобы нас благословить? » - «Нет никакого попа, - отвечает он мне, брызгая слюной, - попов больше нет. Религия - это опиум для народа».

С этими словами он встаёт, выпятив живот, развязывает свой красный пояс и поднимает руку, требуя тишины. С бокалом, полным до краёв, отец смотрит мне в глаза, потом начинает говорить; он произнёс целую речь, так-то вот! О чём он говорил? А Бог его знает, о чём! Мне даже надоело стоять, к тому же я начал понемногу пьянеть. Я сел и прижался коленом к нюсиной ножке, она сидела справа от меня. А папаша, весь в поту, всё никак не мог закончить свою речь. Наконец все бросились к нему и стали его обнимать, чтобы хоть так заставить его замолчать. Нюся дала мне знак: «Давай, мол, говори ты тоже! » Я поднимаюсь и тоже держу речь, половина по-русски, половина по-гречески. О чём я говорил? Провалиться мне на этом месте, если помню. Одно только вспоминаю, что в конце я стал петь клефтские песни. Я ревел без всякого смысла:

Клефты на гору поднялись,

Чтобы увести коней!

Там коней не оказалось

Клефты Нюсю увели!

Ты видишь, хозяин, я немного изменил в соответствии с обстоятельствами.

И они умчались, убежали

Убежали они, мама!

Ах, Нюся, моя Нюся,

Ах, моя Нюся,

Вай!

И, прокричав «Вай! », кидаюсь к Нюсе и целую её.

Именно это и было нужно! Словно я подал сигнал, который все ждали: какие-то могучие парни с русыми бородами рванулись и погасили свет.

Бабы, плутовки, начали визжать в темноте, якобы от страха, потом стали попискивать. Все щекотали друг друга и смеялись.

Что тут происходило, хозяин, один Бог ведает. Но мне кажется, что даже он этого не знал, иначе наслал бы молнию, чтобы нас испепелить. Мужчины и женщины вперемежку лежали на полу. Я бросился искать Нюсю, но найти её было невозможно! Пришлось довольствоваться кем попало.

Рано утром я поднялся, чтобы уехать со своей женой. Было ещё темно и плохо видно. Хватаю одну ногу, тяну за неё: это не Нюся. Хватаюсь за другую - опять не она! Хватаю ещё и ещё и, в конце концов, с большим трудом нахожу Нюсину ногу, тяну её, отрываю от двух или трёх парней, которые совсем было раздавили её, бедняжку, и бужу: «Нюся, - говорю я ей, - пойдём отсюда! » - «Не забудь свою шубу, - отвечает она мне, - пошли! » и мы уходим.

- Ну а дальше? - спросил я, видя, что Зорба замолчал.

- Опять ты со своими «дальше»! - ответил он сердито.

Потом Зорба вздохнул.

- Я прожил с ней шесть месяцев. И с того времени, клянусь тебе, я больше ничего не боюсь. Да, да, ничего, я тебе говорю! Ничего, кроме одного: что Бог или дьявол сотрут в моей памяти эти шесть месяцев. Понятно тебе?

Зорба закрыл глаза. Чувствовалось, что он очень взволнован. Впервые я видел его таким увлечённым давними воспоминаниями.

- Ты, стало быть, очень любил эту Нюсю? - спросил я, чуть помедлив. Зорба открыл глаза.

- Ты молод, хозяин, - сказал он, - ты молод и не сможешь понять. Когда у тебя тоже появится седина, тогда мы снова поговорим об этой вечной истории.

- Что ещё за вечная история?

- Женщина, конечно! Сколько раз нужно тебе об этом говорить? Женщина - это вечная история. Порой мужчины наподобие молодых петушков, которые покрывают кур: раз-два - и готово, а потом раздувают зоб, забираются на навозную кучу и начинают кукарекать и бахвалиться, глядя на свой гребешок. Что они могут понимать в любви? Да ничего.

Он с презрением плюнул и отвернулся. Ему не хотелось смотреть на меня.

- Ну же, Зорба, - приставал я, - так как же Нюся?

Всматриваясь в морскую даль, он ответил:

- Однажды, войдя в дом, я её не нашёл. Она сбежала с красавцем военным, который уже несколько дней как приехал в деревню. Всё было кончено! Сердце моё разрывалось, однако рана эта быстро зарубцевалась. Думаю, ты видел такие паруса - с красными, жёлтыми и чёрными заплатами, пришитыми толстой ниткой, которые больше не рвутся даже в самую сильную бурю? Моё сердце похоже на них. Тысячи дыр, тысячи заплат: оно больше ничего не боится!

- И ты не злился на Нюсю, Зорба?

- А чего на неё злиться? Можешь говорить, что угодно, но женщина - это нечто непонятное, она не из рода человеческого! Все эти законы - государственные и религиозные - слишком суровы, хозяин, и несправедливы! Так не должно обращаться с женщинами, нет! Если бы я устанавливал законы, я бы никогда не делал их одинаковыми для мужчин и женщин. Десять, сто, тысячу заповедей можно придумать для мужчин. Мужчина есть мужчина, не так ли, он всё выдержит. Но для женщины не нужно ни одной. Ибо, ну сколько раз нужно тебе повторять, хозяин, - женщина это слабый пол. За здоровье Нюси, хозяин!

За здоровье женщины. И пусть Бог вразумит нас, мужчин!

Он выпил, поднял руки и разом опустил их, словно отрубил.

- Пусть он вразумит нас, - повторил он, - или же сделает нам операцию. Иначе, можешь мне поверить, всё пойдёт к чёрту!

Сегодня шёл слабый дождь, и небо с бесконечной нежностью припадало к земле. Я вспомнил индийский барельеф из тёмно-серого камня: мужчина, охваченный негой и покорностью судьбе, сжимал в объятиях женщину, время разъело фигурки настолько, что они стали похожими на двух тесно сплетённых червей, окропляемых мелким дождём, который неспешно и с наслаждением поглощала земля.

Сидя в хижине, я смотрел на потемневшее, с серо-зелёными всполохами небо. На всём пляже не было видно ни души, ни единого паруса, ни одной птицы. В раскрытое окно проникал лишь запах земли.

Я встал и, словно нищий, протянул дождю руку. Внезапно меня охватило желание плакать. От мокрой земли потянуло какой-то глубокой, странной печалью. Мною овладела паника, какую испытывает беззаботно пасущееся животное, которое вдруг, не видя ещё опасности, нюхает неподвижный воздух и не пытается пока скрыться.

Уверенный, что от этого мне станет легче, я готов был закричать, но было как-то стыдно. Небо опускалось всё ниже и ниже. Я смотрел в окно; сердце моё тихо трепетало.

Сладострастны и полны печали часы, когда моросит дождь. На ум приходят самые горькие из укрывшихся в сердце воспоминаний - разлука с друзьями, погасшие улыбки женщин, надежды, потерявшие свои крылья наподобие бабочек, от которых остались только тельца, похожие на червей. Один такой червь расположился на моём сердце, как на листе, и точит его.

Постепенно пелена дождя, сеющегося на мокрую землю, вновь навеяла воспоминания о моём друге, находящемся с миссией спасения соотечественников на Кавказе. Я взял ручку и склонился над бумагой, стараясь как бы разорвать сетку дождя, чтобы не задохнуться.

«Мой дорогой, я пишу тебе, находясь на уединённом критском берегу, я договорился с судьбой, что останусь здесь играть в течение нескольких месяцев роль капиталиста, хозяина лигнитовой шахты, делового человека. Если я выиграю, скажу, что это была не игра, а твёрдое решение круто изменить свою жизнь.

Вспомни, как уезжая, ты назвал меня «бумажной крысой». Тогда, раздосадованный, я решил забросить на время свои бумаги (а может быть, навсегда? ) и заняться делом. Арендовал небольшой богатый лигнитом клочок земли с холмом, нанял рабочих, купил кирки, лопаты, ацетиленовые лампы, корзины, тачки, пробил штольни и забился в них. Просто так, чтобы позлить тебя. Поскольку я рыл и строил подземные коридоры, из бумажной крысы я превратился в крота. Надеюсь, ты одобришь это превращение.

Радости мои здесь велики, потому что очень просты и сотворены из этих вечных составных частей: чистого воздуха, солнца, моря, пшеничного хлеба. По вечерам необыкновенный Синдбад-Мореход, сидя по-турецки, рассказывает мне о себе, и мир становится шире. Иногда, когда ему не хватает больше слов, он одним прыжком поднимается и танцует. Когда же ему недостает и танца, он кладёт на колени сантури и начинает играть.

Порой это довольно дикая песня, и чувствуешь себя как бы задыхающимся, ибо вдруг понимаешь, что та жизнь, которую ты наблюдаешь, жалка и нелепа, и вообще недостойна человека. Иногда это скорбная песнь и тогда чувствуешь, что жизнь утекает наподобие песка между пальцами, и что конец неизбежен.

Кажется, что сердце моё скачет из одного конца груди в другой, словно челнок у ткача. Оно будет ткать свою ткань все эти месяцы, которые я проведу на Крите, и мнится мне - да простит меня Господь! - что я счастлив.

Конфуций сказал: «Многие ищут счастье в областях выше своего уровня, другие ниже. Но счастье одного роста с человеком». Это точно. Существует столько разновидностей счастья, сколько есть различного роста людей. Таково, мой дорогой ученик и учитель, моё счастье сегодня: я с беспокойством меряю и перемериваю его, чтобы знать, какой у меня сейчас рост, ибо, как ты хорошо знаешь, рост человека не всегда одинаков.

Люди, которых я вижу здесь в своём уединении, совсем не кажутся мне муравьями, напротив, они представляются огромными чудовищами, динозаврами и птеродактилями, живущими в атмосфере, насыщенной углекислотой и густой космической пылью. Кругом какие-то непонятные, абсурдные и жалкие джунгли. Понятия «родина» и «раса», столь любимые тобой, как и понятия «сверхродина» и «человечество», соблазнившие меня, уравниваются под всемогущим дыханием тлена. Мы чувствуем, что родились, чтобы сказать несколько слогов, а иногда просто нечленораздельных звуков, одно «а» или «у», после чего мы гибнем. Даже наиболее возвышенные идеи, если вскрыть их нутро, окажутся тоже просто куклами, набитыми опилками, и при желании можно найти спрятанную в этих опилках металлическую пружину.

Ты хорошо знаешь, что эти пессимистические размышления не заставят меня отступить, наоборот, это как бы топливо, необходимое для поддержания моего внутреннего огня.

Ибо, как сказал мой учитель Будда, «я видел», то есть прозрел. И поскольку я «видел» и «слышал» под руководством невидимого режиссёра, который был в хорошем настроении и полон фантазии, я могу отныне играть свою роль на земле до конца, то есть последовательно и оптимистично. «Увидев», я тоже стал послушно участвовать в пьесе, разыгрываемой под небесами.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒