Декабрь 2002 2 страница

На Западе всё не так. Если взрослому человеку случится встретить настоящую корову или лошадь, не говоря уже о козе или свинье, он приходит в состояние ужаса. Мы скорее заберёмся в машину и оттуда сфотографируем животное. Мы едим их каждый день, но никогда их не видим. На Западе всему отведено своё место, нищие убраны подальше с глаз, животные обязательно держатся на привязи, их откармливают и убивают — всё для удобства человеческой популяции. Ну может быть, только общество крыс и тараканов, живущих в стенах и под цементом, где мы их не видим, ещё более многочисленно и упорядоченно, чем сообщество людей.

В тихие утренние часы, до того как солнце начинало поджаривать мир, натянутые повсюду сверху яркие цветные нити фестивальных огней подсвечивали сучковатые деревья и угрюмые здания с жёлтыми, розовыми и оранжевыми воротами под названием Ганеша чатуртхи пандалс. На входе в улочки поменьше были установлены весело поблёскивающие конструкции с праздничными огоньками, извещающие всех и каждого о праздновании религиозного фестиваля. Невысокие шершавые стены все сплошь были увешаны нарисованными от руки плакатами с рекламой фильмов, фитнес-клубов, мыла, кастрюль и сковородок. Реклама какого-нибудь ширпотреба, носящего имя одного из многочисленных индуистских божеств, прекрасно уживалась с настоящими религиозными фигурами и символами. Это был коллаж из смеси культур, и я полной грудью вдыхал его богатство и новизну.

Дом, в котором должен был остановиться Юджи, находился в нескольких кварталах от железнодорожного вокзала, в лабиринте улиц в противоположной стороне от моего отеля. Расположенное прямо напротив школы, это бетонное здание с изрядно потёртыми цементными ступеньками пыльно-розового цвета с патиной, казалось, пережило века. Вообще любопытно, что хотя в Индии всё выглядит и ощущается очень старым и ветхим, редко какая постройка имеет возраст более тридцати, ну, максимум пятидесяти лет. Ощущение старины создаёт, видимо, древняя индийская культура, насчитывающая десятки тысяч лет. Большинство зданий здесь такие же типичные, как и арендуемые кривобокие многоквартирные дома в Нью-Йорке. В вечерние часы, словно отполированные янтарным светом, они приобретают желтоватый оттенок.

Случайно или по удачному стечению обстоятельств, но на противоположной стороне дороги стояла Тэа — тихая англичанка, с которой я познакомился у Юджи в Швейцарии. Её светлая кожа и летящие белые одежды делали её похожей на маяк, выделяющийся на фоне суетливой улицы. Она показала мне ресторан рядом со станцией, где можно было пообедать, — она знала его хозяина и половину посетителей. Говорившая едва ли не шёпотом, она, словно тихий островок в бесконечной человеческой сумятице, годами путешествовала по Индии из конца в конец и знала улицы Мумбая как свои пять пальцев. Весьма прилично и недорого пообедав, мы вернулись назад, чтобы выяснить, когда появится Юджи. За решётчатой деревянной дверью показался пожилой мужчина в одежде Ганди — белой шапочке и курте, которые он носил в знак преданности стандартам индийской независимости. Безразличный к нам, он не смотрел в глаза — напротив, опустил голову вниз и немного в сторону, что напомнило мне священника в кабинке для исповеди. Он разговаривал с нами тихо, из-за двери.

Ровным мягким тоном Тэа поинтересовалась о Юджи.

— Его здесь нет, — сказал он без малейшей эмоции в голосе, отводя глаза, чтобы не лицезреть наше нечестивое западное присутствие.

— Вы знаете, когда он приедет?

— Не сегодня, — последовал односложный ответ. — Зайдите позже.

ГЛАВА 11

«Но несмотря на это, несмотря на тот факт, что вся атмосфера религиозна (что бы ни означало это слово; для меня религия, о которой вы говорите, не что иное, как суеверие; празднование всех этих постов, пиров, торжеств и хождение в храм не является религией, понимаете), никто из этих учителей не произвёл ещё одного учителя. Не может быть ещё одного Будды в рамках буддизма. Не может быть другого Рамануджачарьи в рамках этой философской школы».

Звук голоса Юджи, эхом разносящийся по цементным лестничным клеткам, сказал нам всё, что мы хотели знать. Войдя в индийскую квартиру, расположенную в двух тысячах километрах от того места, где я видел его в последний раз, я услышал то же самое приветствие:

— Не говорите, что время чудес прошло!

Затем, естественно:

— Для чего ты проделал ве-е-е-есь этот путь?

Будучи единственным человеком с Запада (по какой-то причине Тэа уже тогда казалась мне индианкой), я чувствовал себя очень неуверенно в доме ортодоксальных индийцев. Юджи, как обычно, сидел у стены, противоположной к входу в комнату, его маленькая фигура, одетая в белые шёлковые индийские одежды, была окутана светом, падавшим из окна позади него. Когда он встал и подошёл ко мне, я был несколько шокирован. Стоя рядом со мной и глядя на меня своими серыми глазами, он, улыбаясь, протянул мне руку; при этом взгляд его был слегка отсутствующим, но тёплым.

Это рукопожатие было словно глоток холодной чистой воды из родника.

— О, ты выглядишь очень духовным! Это не значит, что ты очень духовный, просто выглядишь духовным!

Я засмеялся и ответил, что бритая голова свидетельствовала о модном решении моей ситуации с волосами, а не претензией на духовность. Его шутка и особенно его приветствие помогли мне расслабиться среди тех, кто впоследствии стал моей джайнской семьёй. В такие моменты его доброта не знала границ. Возникало ощущение, будто кто-то — кто-то очень значительный и важный — лично расчистил для тебя пространство, чтобы усадить среди незнакомых людей.

Мы сидели, и он говорил в течение нескольких часов, пока не пришло время обеда. Его присутствие в этом доме выглядело как посещение родственников, к которым он приехал в гости. Стол был накрыт, я извинился и направился к двери. Я стоял несколько сконфуженный на улице, когда вслед за мной вышла Тэа.

— Почему мы это сделали? — спросила она меня.

С тех пор она всегда лёгким кивком головы давала мне понять, что можно остаться на обед, поскольку была лично знакома с хозяином, мистером Париком. Она стала моим ориентиром в глубине комнаты на всё время визита.

В Индии Юджи делал практически то же самое, что и везде: он по-прежнему крушил всё, что человеческие существа выстраивали внутри и снаружи себя на протяжении столетий. Это было фантастическое глобальное разрушение всех концепций и институтов — как западных, так и восточных. Всё, что могло быть как-то связано с человеческой мыслью, он считал совершенно бесполезным. Такое абсолютное уравнивание вещей позволило мне чувствовать себя среди чужаков, в центре Мумбая, как дома. Я был невообразимо далеко от места, в котором родился, воспитывался и вырос, и при этом в его обществе я чувствовал себя на равных с любым человеком на планете. Мы все были в одной лодке, и от этого ощущения становилось очень легко.

— Вас не может интересовать то, что я говорю! Вы, такие, какими вы себя знаете, какими вы себя чувствуете, придёте к концу! Вы упадёте замертво, я вам говорю! Вы хотите, чтобы я говорил о любви, блаженстве и божественности, как этот грязный ублюдок Джидду Кришнамурти? Не дождётесь! Я не заинтересован в том, чтобы продать вам дрянной товар. Для этого можете найти массу других гуру на рынке. Нет нужды говорить, что вы ничего не получите от меня и вы ничего не получите от них. Вы поймёте это сами, но то, что привело вас сюда, приведёт вас куда-нибудь ещё.

Хозяин квартиры, мистер Парик, высокий строгого вида мужчина, в течение целой недели не сказал никому ни слова, включая Юджи. Они с женой принимали у себя Юджи в течение более двадцати лет. Её нигде не было видно: она всё время что-то готовила или убирала, давала указания слугам, к нам не выходила.

Прошлый опыт мистера Парика в качестве учителя медитации випассаны и его дружбу с Гоенкой, основателем этой школы медитации, поколебала, а затем и вовсе уничтожила его открытость Юджи. В самом начале их общения Парик напрямую спросил Юджи, должен ли он отказаться от своей практики. Юджи ответил: «Не спеши. Она должна отпасть сама собой».

После двух или трёх визитов Юджи в последующие годы его интерес к медитации отпал почти незаметно.

Однажды мы отправились на «моцион» на машине. Юджи пригласил нас с Тэа в свою машину. Мы проехали через весь Мумбай от Джуху до полуострова Ожерелье Королевы — места средоточия зажиточных домов и бизнес-офисов. Молодой индиец, которого Юджи называл «пилотом компании „Эйр Индия“», предложил ему пойти в Клуб военных офицеров неподалёку от Ожерелья Королевы, но вход иностранцам туда был воспрещён, и Юджи отказался. Без всякого сомнения, он бы принял приглашение, если бы был один.

Вместо этого мы поехали на пляж прибрежной линии Ожерелья Королевы. Постепенно кроваво-красное солнце опускалось в океан, и вдоль изгиба побережья к северной части Ожерелья начали мерцать светлячки городских огней. Мы остановились на обочине дороги и в закатном свете солнца шутили о манере Юджи критиковать школы Джидду Кришнамурти.

— Этот ублюдок таскал всех детей смотреть на закаты! Всё это — стремление к удовольствию, ничем не отличающееся от наблюдения за прыгающими грудями женщины, говорю я вам! На обратном пути мы ехали мимо знаменитых мумбайских трущоб, представлявших собой безрадостную картину убогих условий человеческой жизни. Самодельные временные лачуги, начинавшиеся от обочины, тянулись вдоль дороги на всём пути вплоть до Джуху на севере. Это была чудовищная экспозиция экономического неравенства. В замечаниях Юджи по этому поводу сочувствия не было: «Богатые воруют у бедных всё на свете. Затем бросают им копейки, чтобы оправдаться перед самими собой, и называют это благотворительностью. Эти грязные ублюдки всё разворовали на этой планете! И я не исключение. Мы все живём жизнью Райли, и вы и я. На Земле достаточно еды, чтобы прокормить всех, тогда почему же они голодают, хотел бы я знать? »

Будучи щедрым в юности, он приоткрыл ту сторону экономики благотворительности, о которой мало кто знал. Как только его школьные приятели, которым он когда-то по бедности помогал книгами и обувью, становились на ноги и достигали финансовой свободы, они тут же злорадно отворачивались от тех, кто испытывал нужду. Они становились, как он говорил, «жадными эгоистичными ублюдками, похожими на всех остальных». Поэтому, по его мнению, благотворительность была вещью абсолютно бесполезной. Он считал Индию страной нищих: «Индия получила свою свободу на блюдечке с золотой каёмочкой, тогда как другим странам свобода досталась тяжело: люди сражались и умирали за свою свободу — в этом вся проблема». Обычно, когда мы приходили утром, он сидел в гостиной, свет из террасы позади него подсвечивал копну светлых волос, белая шёлковая пижама поблёскивала, а руки во время разговора порхали, совершая непредсказуемые грациозные жесты. Он редко бывал спокойным: возникало ощущение, что перед нами постоянно двигается и мерцает язык белого пламени. Доносящиеся через окно звуки школы, расположенной неподалёку, наполняли комнату ритмом будней. В определённое время голоса и крики детей усиливались, а затем стихали снова. Медленно и незаметно опускался вечер, и тёмная улица снова становилась декорацией в театре, в котором ничего не происходит.

Забавно — слушать его было всё равно что слушать себя. Мы легко могли сидеть часами, словно наблюдая за костром в темноте.

Простой обеденный стол фирмы «Формика» всегда был сервирован к обеду прежде, чем мы успевали это заметить. Несмотря на то что Юджи придерживался строгой диеты идли[12], он пробовал также другие блюда, чтобы поддержать компанию и выразить свою признательность хозяйке. Во время еды к нам присоединялась большая чёрная ворона, которая в это время устраивалась на подоконнике. Из столовой через коридор можно было видеть всю квартиру. Каменные полы и стены походили на отдраенную до блеска съёмочную площадку какого-нибудь минималистского фильма. В глубине коридора служанка на четвереньках мыла кафельный пол или несла что-нибудь из одной комнаты в другую, словно сошедшая с полотна голландского мастера Вермеера индийская версия его героини. Комнаты были обставлены простыми столами, стульями, шкафами по моде 1960-х годов, а глянцевая плитка пола отражала свет так, что каждый предмет оказывался выделенным из окружающего пространства с математической точностью. Стены комнат были окрашены в прохладные зелёные и бирюзовые оттенки — уже слегка выцветшие, но приятные глазу.

Когда день клонился к закату и наступали сумерки, в комнате включалась свисающая с потолка на проводе лампочка. Косой солнечный луч, меняя угол падения и медленно перемещаясь по комнате, смешивал цвета на стене, чуть подсвечивая то один, то другой оттенок, помогая дню плавно соскользнуть в вечер. Комната словно сияла под воздействием замедлившегося времени. Что-то распахивалось во Вселенной, когда он сидел с нами; его тонкий неуловимый аромат пронизывал собой обычные предметы и помещения. Обстановка убаюкивала, и порой его голос возвращал меня к действительности, когда, очнувшись от забытья на низком диване с кучей подушек и уставившись в угол комнаты, я пытался сообразить, где нахожусь.

До меня постепенно начинало доходить, что я уже в течение получаса смотрю на ту самую свисающую с потолка лампочку и что у меня нет ни малейшего желания уйти.

— Духовная кома! — кричал он, если кто-нибудь засыпал, но всё равно раз за разом происходило одно и то же.

Мы плавали в потоке его благозвучного, резкого, переливающегося голоса, который, подобно пламенеющим облакам на горизонте, гипнотизировал нас своей природной силой, в то время как он говорил, говорил, говорил… весь день и вечер без остановки.

— Проститутки — единственные, кто реально поставляет товар, и на их улице бывает праздник. Но даже у проституток жизнь когда-то заканчивается!

И так далее и тому подобное.

— Таково моё мнение! — обычно напоминал он нам, когда речь снова заходила о Джидду Кришнамурти. — Он как тот моряк. В каждом порту у него было по девушке. Но одна вещь восхищает меня в этом ублюдке! У него получилось сохранить это в тайне! Когда в деле замешано более одной женщины, это почти невозможно!

Эти фразы, повторяемые многократно, я запомнил наизусть, потому что они самостоятельно вползали в несуществующий ум и прописывались там, независимо от обстоятельств, хотя в его присутствии обстоятельства, похоже, вообще имели мало значения. Встретиться с ним было всё равно что открыть дверь в некое безвременное пространство, где вы находили то самое сладкое ничто, подвешенное в обычной жизни, как удобный космический стул. Я никогда раньше не сидел так долго без ощущения скуки в её привычном значении. Абсолютное отсутствие какой-либо деятельности с виду было похоже на скуку, но эффект имело совершенно противоположный. Чем больше я его слушал, тем менее скучно мне становилось. Меня поражало, что целыми днями я мог находиться в комнате, полной незнакомых людей, и беззаботно парить вместе с ними в воздухе, как пылинки в луче света по имени Юджи Кришнамурти.

Я никогда не забуду, каким был свет в той комнате. Иногда мне хотелось заснять происходящее на видео, но я понимал, что механическое устройство не в состоянии передать окружавшее его пространство — живое, пульсирующее светом и энергией. В то время я не знал, почему рядом с ним было так легко. Присутствие этого непостижимого человека помещало мир туда, где ему и положено быть, — в забвение. Бледные цвета стен, доносящиеся с улицы бормочущие голоса и ощущение прохладного пола под ногами в сентябрьской жаре Мумбая — вот и всё, что существовало. Всё остальное стирали его голос, его улыбка, его выпады. Даже если они оказывались крайне резкими, его комментарии вскрывали рану конфликтующего человеческого сознания.

Он снова говорил о духовности:

— Вы все попались на эту чушь. Я отказался процветать на легковерии и доверчивости людей!

А я процветал на голосе, повторяющем фразу с механической точностью. Он испускал непрерывный поток многогранных вибраций, образующих неповторимую музыку. Вибрации рождались с каждым его вдохом и растворялись снова в одном непрерывном движении. Он вздымал и разрушал мысли подобно океану, ритмично накатывающему на берег и размывающему его своими волнами.

ГЛАВА 12

«Вам не нравится то, что я говорю, потому что это подрывает всю индийскую культуру и психологическую надстройку, воздвигнутую на фрейдистской фальшивке».

До тех пор, пока он не появился, Юджи постоянно спрашивал:

— Где он? Где этот ублюдок?

Махеш Бхатт, его близкий друг, его голос в средствах массовой информации, его контраст и биограф, однажды наконец объявился. Громогласный болливудский режиссёр/продюсер вошёл в комнату так, словно ступил на сцену, рванув на груди мешковатую рубашку и орудуя телефонами, как пистолетами. Этот крупный круглый человек с благородным лицом и огромными драматическими глазами уставился на Юджи. Он был одет в униформу: чёрную рубашку и синие джинсы с отворотами. Сделав театральную паузу и задержавшись в дверях, он крикнул так громко, что мы вздрогнули от неожиданности:

— Я пришёл!

— О Господи! — пробормотал Юджи, отпрянув и закрыв уши руками, а затем закричал на него:

— Эй! Ты где был?

Игнорируя вопрос, Махеш вышел в центр сцены, ступая осторожно, словно охотник, напротив которого находится опасный рычащий и воющий зверь, чувствующий добычу.

— Эй! Ты почему ещё живой?

Неожиданно он превратился в зверя, присмиревшего в присутствии великого волшебника.

— Юджи, нет! Ты меня уже убиваешь! Я же ещё молодой! Мне ещё рано уходить!

Снова превратившись в охотника, он сложил из пальцев фигуру, напоминавшую пистолет, и направил на него.

— Помогите мне! — сказал он нам, стреляя сверкающими глазами по комнате. — Я должен убить его до того, как он убьёт меня!

Снова пригнувшись, дразня и угрожая «пистолетом», не забывая поглядывать на нас, он подошёл совсем близко к Юджи, бесцеремонно плюхнулся на пол и уселся со скрещёнными ногами, бросая взгляды во все стороны. Затем он вцепился в ногу Юджи, а тот отпрянул и с притворным удивлением закричал на Махеша:

— Эй! Ты, ублюдок!

Тогда Махеш схватился за ножку стула и начал трясти её, крича:

— А-а-а-а-а! Юджи!

Вдруг Юджи стал похож на маленькую хрупкую птичку. Махеш снова неожиданно изменился, превратившись на этот раз в дикого, но не опасного кабана, замершего перед хрустальным кристаллом. Юджи опять закрыл уши руками, прижав седые волосы к голове, в то время как Махеш громко затянул мусульманскую молитву: «La ilaha ill Allah hu Akbar! »

Он был просто мощным потоком свежего воздуха. Столько энергии! Он смеялся, когда Юджи в ответ крикнул ему:

— Hindi motboliay! Chopra hou! — и объяснил: — Эй, это я тебе говорю! Я сказал тебе на хинди «заткнись», то есть «закрой-свой-огромный-рот.

Тогда Махеш поднялся и встал позади него.

— Юджи, как поживает твоя грудь сегодня? — Он потянулся к его груди, словно собираясь ласкать причину своего гормонального взрыва. Этот эпизод стал потом знаменитым в изданной Махешем биографии Юджи.

— Эй ты! Брысь от меня! — закричал Юджи.

Оправившись от этой беспримерной дерзкой фамильярности, я понял, что эта игра доставляла удовольствие обоим, и Юджи на самом деле не был шокирован. Никогда я ещё не встречал никого, кто мог бы сравниться с Махешем по количеству фонтанирующей энергии, шуток и игр, которых у него всегда было полно в запасе для крошечного мудреца. И похоже, Юджи это нравилось. На протяжении всего этого спектакля он старался спрятать улыбку.

Наконец Махеш уселся на полу, но не успокоился: он схватил газету и начал читать заголовки, завалив Юджи вопросами о политической обстановке в Индии и на планете, о том, что ему следует говорить и делать, а что следует говорить и делать индийцам. Юджи резко высказывался против индийской политики, политиков, гуру и учёных мужей в целом. В итоге, вспоминая события истории, осыпая проклятиями «духовную помойку, которая называется Индией», он напомнил Махешу:

— Ты должен сказать это! Ты единственный, у кого хватает духа противостоять этим ублюдкам!

Махеш мог сказать в индийских медиа всё, о чём бы Юджи его ни попросил. Можно было легко недооценить опасность такого послушания, но под руководством Юджи Махеш за эти годы превратился в очень мощную публичную личность. Юджи всячески побуждал его использовать свои таланты во всех сферах, не поступаясь свободой выражения.

«Бешеные псы» из Белого дома только что развязали войну в Афганистане и Ираке, и Юджи говорил о влиянии Америки на Индию. Они часто обсуждали тему использования Индии в качестве рабочей силы, новую экономику, с которой приходилось считаться. Юджи клял американцев задолго до появления Джорджа Буша на индийской земле:

— Индия пригласила Америку, чтобы та пришла и оттрахала эту страну!

Это был один из самых яростных его выпадов, и я съёжился от крепких выражений, сказанных при людях, которые казались мне утончённейшими индийскими душами, впитывающими каждое слово Юджи. Много позже я узнал, что делать подобные заявления относительно политики Индии было очень небезопасно, и лишь очень немногим подобное сходило с рук.

Индийские друзья, остававшиеся при нём многие годы, были серьёзными людьми, понимавшими, что перед ними — бриллиант. Они бы снесли от него что угодно. В отличие от многих других гуру, имеющих толпы фальшивых в своём большинстве последователей, он был практически неизвестен в широких кругах духовной Индии, и вряд ли существовал человек, которого бы это заботило меньше, чем его. В начале 1970-х годов его первое публичное выступление привело к нему тысячи людей и было широко освещено в СМИ в Бангалоре. После этого выступления он больше никогда публично в Индии не выступал. Многие из тех, кто услышал его в тот раз, остались с ним на долгие годы. Он был абсолютно, инстинктивно эффективен в каждом своём движении.

— Индия — это духовный отстойник, и за то, что она сделала с планетой, она должна быть стёрта с лица земли! — крикнул он, сделав резкий, экспрессивный, широкий сметающий жест в сторону комнаты.

— А как насчёт Америки, Юджи? — спросил Махеш и, указав на меня, добавил: — Смотрите-ка, а среди нас есть кое-кто с Запада!

Направленный на меня обвиняющий указательный палец, принадлежащий видной общественной фигуре Индии, заставил меня почувствовать себя не в своей тарелке. Юджи проигнорировал слова Махеша и продолжил:

— Америка тоже должна исчезнуть с лица земли, но не думаете ли вы, что они захотят уйти красиво? Ни за что! К сожалению, они унесут с собой все формы жизни на этой планете!

Махеш снова повернулся ко мне, зачитывая вслух заголовок статьи о Бен Ладене с первой страницы газеты. Его интересовало моё мнение обо всём этом. У меня возникло противоречивое чувство внутри. Дело в том, что я считаю, что лгут все политические партии, все они мошенники и воры: и Бен Ладен, и Буш, и все остальные. Больше я о них ничего не думаю.

Позже, когда он спросил меня что-то типа: «Что ты здесь делаешь? » и, обращаясь к Юджи, заметил: «Да он просто свихнувшийся ребёнок», Юджи вернул ему его же слова: «Ты сам свихнувшийся ребёнок! » На этом всё.

Впервые я почувствовал какую-то враждебность по отношению к себе, но в то же время испытал облегчение, потому что Махеш выразил то, что, как мне казалось, могли испытывать ко мне и другие. Если нужно было рубить правду-матку, на него можно было рассчитывать.

Разговор продолжался, пока наконец у Махеша не зазвонил один из его телефонов. Прижав трубку к уху, он удалился на застеклённую терраску позади Юджи и, бурно жестикулируя, начал что-то обсуждать приглушённым голосом по конференц-связи. Он шагал перед окном взад-вперёд, словно лев в клетке, периодически дёргал себя за рубаху и что-то говорил то в одну, то в другую трезвонившую трубку — так продолжалось до конца встречи.

Приходили и уходили ещё какие-то друзья Юджи, многие казались мне знакомыми — я помнил их по видео, которые смотрел раньше. Было ощущение, словно всё происходит во сне.

Затем Юджи уехал, и вместе с ним уехала причина моего пребывания в Мумбае. Однако до отлёта у меня оставался ещё месяц и мне нужно было как-то его убить. Похоже, это было не самое плохое время для того, чтобы попутешествовать по стране и почувствовать её. Юджи советовал побывать в местах, о которых принято хвастаться, чтобы поставить галочку в своём списке и забыть об этом. Именно так я и поступил, узнав о стране за три недели больше, чем за последующие три года.

ГЛАВА 13

Декабрь 2002

«Притяжение есть действие».

Шёл только первый год моего знакомства с Юджи, а я уже успел побывать в Швейцарии и Индии. И вот теперь, в тот же год, я направлялся в Калифорнию в третий раз в моей жизни.

Люди съезжались к Юджи на рождественские каникулы отовсюду: приехали Гуха с Нью-йоркершей, Йогиня, пара из Германии. Разговором, как всегда, заправлял Юджи. Каждое утро происходило примерно одно и то же. Мы встречались в его маленьком домике, примыкавшем к главному дому, в котором на тот момент жили какие-то его местные друзья.

Слегка потёртая мебель из «ИКЕА», абсолютный порядок, календарь на одной стене, часы на другой. Послание Юджи заключалось скорее в эффективном каждодневном функционировании, чем в высоких идеях о духовности, истине или логике. К последним он относился просто как к куче мусора. Он был сосредоточен на том, что его окружало, и терпеть не мог умных дискуссий о чём-либо ещё. Его образ жизни, его жильё, его манера выражаться были одним непрерывным движением, это была трёхмерная живая книга жизни. И если вы были достаточно наблюдательны, вы могли учиться у него непосредственно, безо всяких объяснений.

Для каждого посетителя у него находились свои варианты одного и того же приветствия с подковыркой: «Доброе утро! Насколько доброе это утро? Я не вижу никакой причины называть это утро добрым! Вы всё говорите, говорите, говорите, а каков план вашей игры? Я не собираюсь сидеть здесь весь день с выпученными глазами! »

Независимо от времени суток его функционирование всегда было направлено на вмешательство мысли, возникавшей в окружавших его людях. Это было его постоянным, никогда не прекращающимся действием.

Одним из стандартных вопросов, которые он часто задавал кому-нибудь лично или всем сразу, был: «В вашей жизни это работает? » И действительно, жизнь Джидду Кришнамурти и подобных ему людей вовсе не являлась подтверждением его слов, его учения. Юджи любил шутить по поводу подарков, которые люди дарили Кришнаджи. Особенно часто он вспоминал «Мерседес Бенц» последней модели. Джидду Кришнамурти безумно любил машины, и когда ему был предложен шикарный блестящий автомобиль, он сказал: «Не дарите его мне, сэр! Подарите его нашей организации! »

И не важно, что он был единственным, кому позволялось трогать это сокровище, не говоря уж о том, чтобы на нём ездить. Не слишком ли много для человека, говорящего об «отсутствии учителя, отсутствии учения, отсутствии ученика» — так, словно он был авадхутой, блуждающим по улицам в набедренной повязке.

Первым делом, входя в комнату утром, Юджи начинал ругать или хвалить любого, кто попадался ему на пути, затем читал заголовки сообщений в Интернете, так называемые «Ссылки», или доставал кого-либо по поводу подходящего маршрута для путешествия.

— «Кабазон»! — мог предложить Рэй, которого я впервые увидел в Гштааде.

Это был торговый центр примерно в часе езды.

— Ты бесполезен!

Таков был стандартный ответ на большинство предложений. Он постоянно угрожал нам тем или иным способом. Его угрозы были смешными и абсурдными, как угрозы ребёнка или императора — никогда точно не знаешь. Затем, конечно же, он начинал рассказывать истории. Как-то Нарен сделал предсказание, касающееся отношений Марио и Лизы: итальянца, живущего в Германии, и американки, живущей в Палм-Спрингс. Юджи называл Марио «чистильщиком грибка», но он так много курил, что мы его звали «Кумарио».

— Ха-ха-ха-ха! Созданы друг для друга! Он им сказал! Вы можете в это поверить?

Юджи говорил об астрологическом прогнозе, который немецкий астролог Нарен, знавший Юджи в течение многих лет, сделал им накануне их разрыва, и теперь Юджи его безжалостно подначивал. Он повторял эту историю много раз, и из подробностей всплывали другие истории об этой паре, так что ему было о чём поговорить. Как только он узнавал новые детали, он тут же выстраивал следующую версию — чем скабрезнее, тем лучше. Ещё одним средством, с лёгкостью вызывавшим у него взрыв бурных эмоций, были «Ссылки» — коллекция постов в Интернете, так или иначе касающихся Юджи. Лиза стала собирать эту коллекцию, когда её отношения с Марио наконец зашатались под натиском Юджи. С явной гордостью зачитывая сообщение о семнадцатилетней девушке, которая любит панк-музыку, мороженое и Юджи Кришнамурти, он равно акцентировал внимание и на содержании поста, и на дате его размещения. Это было странно и весело.

Многие люди, среди которых были и старые и новые его знакомые, думали, что Юджи просто выпендривается, ведёт себя как эгоист. На самом же деле, читая вслух эту «чепуху», он показывал несоответствие — реальное несоответствие языка и того, что он описывает. Таким образом он мог как-то общаться с людьми, не идя на компромисс и не превращаясь в «учителя». Он делал это очень умело. В то же время для тех, кто не осознавал этого, кто не понимал, что его слова мало что значат, что имеет смысл лишь то, как он живёт, — что ж, им просто не повезло.

С другой стороны, если у кого-то был искренний вопрос, он, отвечая, становился таким же терпеливым или нетерпеливым, властным или мягким, как и задавший вопрос человек.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 Следующая ⇒