Послесловие 13 страница

Но это другая история.

Года два тому назад новый губернатор Карелии Сергей Леонидович Катанандов попросил меня посмотреть, возможно ли расширить шоссе и увеличить высоту тоннелей под железной дорогой в трех местах — для проезда пассажирских автобусов и крупногабаритных автомобилей с грузами в Финляндию и обратно, что сократило бы путь на 400 километров. Об этом мечтали несколько десятилетий, но ни одна из специализированных дорожных организаций не рискнула взяться за трудоемкий и сложный проект. Посоветовавшись с Кочневым и Николаем Жилкиным, мы решили проделать эти работы, — за которые позже получим правительственные награды. Не буду полностью перечислять, что было сделано, но был момент, когда напуганному инженеру-железнодорожнику не дали дозвониться до начальства, чтобы получить указание о немедленном прекращении работ. Ему казалось, что не удастся удержать прорвавшуюся воду и железнодорожное полотно будет разрушено. Но выдержка и опыт наших специалистов сыграли свою роль. Праздновали сдачу этих объектов на республиканском уровне.

Механик Геннадий Румянцев. Трудно сказать, чего не может сделать этот человек. Например, когда мы работали в Иркутске, вышел из строя сложный импортный механизм. Починить его не сумели инженеры ни на одном из заводов крупного индустриального центра, а Сергей Кочнев и Румянцев отремонтировали. В Свердловске на руднике несколько лет стоял поломанный чешский экскаватор. Кого только не привлекала администрация рудника для ремонта! Но мощный экскаватор простаивал, пока за него не взялся Румянцев. Дней двадцать он копался в нем, разобрал по частям всю эту громадину. И каково же было удивление механиков Березовского рудника, когда Гена все-таки заставил этот экскаватор работать.

Володя Донсков и Алексей Малинов. Оба отличные механизаторы, по окончании учебы много лет работали начальниками участков. Они могли позволить себе дней на десять устроить «выходные», за что им здорово доставалось. Попавшийся, независимо от должности, мог поплатиться за пьянку двумя тысячами рублей из своего заработка. Напомню, что зарплата инженера в то время была 120 рублей. Пройдет много лет, и Донсков скажет мне: «Вот ты ругал нас за попойки. Но мы никогда не додумались бы писать на колесо самолета, как Борис Николаевич — на глазах у встречающих и журналистов. А если бы такое все же случилось, то мы или повесились бы, или спрятались от людей, чтобы не показываться никому на глаза».

Моего заместителя Зиновия Футорянского — все звали его Женей — я знал с 1959 года. Прекрасный механик, он часто предлагал нестандартные решения: сказывался многолетний опыт работы на Колыме.

Некоторые подробности я узнаю уже после того, как он уедет работать в Америку. Была у него одна слабость — женщины. Когда звонила жена и выговаривала за дошедшие до нее слухи, подвыпивший Женя изумлялся и стонал: «Неля, Неля, какие женщины?! Какие могут быть женщины — Вадим на базе! »

После разгрома «Печоры» он уехал в Америку. Он и там востребован как специалист, получает солидные суммы за внедрение своих рацпредложений, и ему, даже не знавшему как следует английский, доверили руководить людьми. А об американцах Женя будет с грустью рассказывать, что люди там такие же, как и у нас: есть и пьяницы, и лодыри. И, живи они в нашей стране, не имея возможности достойно получать за свой труд, тоже воровали бы и жульничали.

Руслан Кущаев также со мной больше тридцати лет. Начинал бульдозеристом, после окончания курсов горных мастеров многие годы работал начальником участка и сегодня возглавляет подразделение, занятое лесопереработкой и строительством дорог в Карелии.

Руслан найдет выход из любой ситуации. Не раз все убеждались в его надежности. Он из тех, на кого всегда можно положиться. А эти качества я отношу к числу первейших достоинств человека.

И эти слова можно отнести к каждому, о ком я только что рассказал.

Почему я пишу об этих людях особо? Убежден: если бы во времена перестройки они были по-настоящему востребованы, сегодня Россия была бы другой.

Разница в атмосфере, которая царила на государственных предприятиях и в крепких артелях, была столь разительна, что вызывала настороженность высших республиканских чиновников. Они воспринимали эту разницу как укор в свой адрес и, не в силах изменить обстановку на подведомственных производствах, использовали любой предлог, чтобы поубавить энергичность артелей. Когда это не удавалось, местные власти затевали громкие уголовные дела, рассчитанные на то, чтобы создать в обществе отрицательное отношение к производственным артелям. Одно из дел завели на Володю Бабина, председателя артели «Яна». Когда-то он работал на Колыме главным механиком Северо-Восточного геологического управления. Там в компании магаданских начальников, в числе которых были работники обкома партии и прокуратуры, он крупно проигрался в карты. Картежников исключили из партии, выгнали с работы. Березин попросил меня взять Бабина в артель, где хорошо зарабатывали, чтобы помочь ему рассчитаться с долгами.

«Как ты думаешь, выгнать из партии из-за какого-то проигрыша — разве это правильно? » — спрашивал меня Бабин. «Неправильно, — отвечал я ему, — что тебя вообще когда-то приняли в партию. Потому что проиграть и не отдавать долг — люди в таких ситуациях стрелялись. А в лагерях таких убивали».

Он проработал у нас два года, я помог ему организовать самостоятельную артель. В 1964 году, когда я с частью своей артели перебрался на Среднекан, он с другой ее половиной отправился в Якутию и там зарегистрировал новую артель. Она разрабатывала месторождение на берегу Яны.

Не знаю, в чем он был виновен, была ли на этот раз вообще на нем вина. Многое в республике зависело от настроения руководства, от личных симпатий и антипатий, от телефонных звонков из высоких кабинетов.

Особую неприязнь к старателям испытывал Г. И. Чиряев, первый секретарь Якутского обкома партии. Он был вхож в кабинеты высшей власти в Москве, к нему прислушивались. Честолюбивый человек, полностью зависимый от кремлевского покровительства, он старался очернить старателей, как агентов капиталистической экономики, и противопоставить им патронируемые обкомом государственные «комсомольско-молодежные» шахты. Об их успехах можно было рапортовать, не вдаваясь в такие «мелочи», как расходы на содержание в северных условиях капитальных построек, обеспечение многих тысяч завезенных сюда людей. Каждый новосел в постоянном горняцком городке требовал трех-четырех человек, его обслуживающих. Эти расходы не учитывались при расчетах себестоимости добываемого золота. Партийный секретарь был человек грамотный, он понимал преимущества артельного вахтового метода, способного давать то же количество золота, но без лишних затрат. Мы вели речь не о выборе способа освоения ресурсов — государственного или артельного — а о равном праве обоих, об их разумном сочетании.

Уязвимость артелей была в том, что своим существованием они ни с какой стороны не могли быть демонстрацией преимуществ экономики, построенной на жесткой вертикали власти, на обязательной при тоталитарном строе постоянной политической «учебе», бесконечных собраниях, других непроизводительных растратах времени и ресурсов. Артель, конечно, не могла быть знаменем, которым бы победно размахивал обком партии.

Задевало Чиряева и преобладание в руководстве артелями пришлых людей, а не исконных жителей, которыми обкому легче было управлять. Но так исторически сложилось, что в Якутии, особенно! в городах, большинство населения — прибывшие по оргнабору первостроители горнорудных предприятий, геологи, дорожники, речники, сотрудники учебных и исследовательских центров — почти все приезжие. И хотя живущие здесь якуты, эвенки (тунгусы), эвены (ламуты) и юкагиры — прекрасные охотники, оленеводы, проводники, никому не уступят в сноровке и сообразительности, к руководству золотодобывающими артелями у них в то время не было навыков, да и желания взвалить на себя эти хлопоты не наблюдалось. Большинство их желало быть каюрами и перевозить грузы на оленьих упряжках.

Чиряев не скрывал своей нелюбви к старателям вообще, а ко мне особенно, хотя мы не были лично знакомы. Но его настроение для местного партийного и государственного аппарата было сигналом к действию.

Предчувствие, что успехи «Алдана» до добра не доведут, не обмануло меня.

По указанию обкома в 1970 году следственные органы возбудили уголовное дело. Не против нашей артели, а исключительно против ее председателя, обвиняя в делах, которые я даже не сразу взял в толк. Речь шла о том, что во время организации артели, в период бесконечных перелетов в Москву, Алдан, Иркутск, Магадан, Якутск я тратил на авиабилеты, проживание в гостинице, телефонные переговоры свои деньги, которые впоследствии артель мне вернула. Разумеется, по решению общего собрания. Какие-то билеты затерялись, я их к оплате не предъявлял, но два билета сохранились, их-то и оплатила артель. Следователю, занявшемуся этим делом, трудно было понять, почему оплачивались проездные документы за тот период, когда артель еще не существовала. Как указывалось в материалах дела, я «таким образом, мошенническим путем получил 421 рубль и обратил в свою пользу». При этом никому не приходило в голову хотя бы поставить рядом другую цифру — за первые два алданских года артель дала более трех тонн золота. Это согласитесь, несколько превышает стоимость трех-четырех перелетов, оплаты гостиничных номеров, звонков в другие города.

Следствие шло в течение года.

Хотя руководство «Союззолота» разъясняло многолетнюю практику артелей: было принято оплачивать все фактические предварительные расходы по организации производства, убедить дознавателей было невозможно. Была установка — обезглавить артель. Шли бесконечные допросы, дело разрасталось. Меня спрашивали, почему техника в нашей артели расходует за промывочный сезон столько-то дизельного топлива, в то время как на других предприятиях сжигают другое количество. Для них перерасходовать означало «украсть». Я не знал, как еще объяснить, что у нас та же техника работает по совершенно другой схеме.

Один из работников прокуратуры сказал следователю Алданского РОВД Александрову, который вел мое дело: «Ты же видишь — ничего нет…» Тот вспылил: «Тебе легко говорить, а у меня квартиры нет, двое детей, зима на носу! Не закончишь, сказали, выгоним…» Ну, чем я мог помочь следователю Александрову?

Однажды в кабинет Александрова, когда он меня допрашивал, вошел прокурор из Якутска И. П. Шадрин. Хотя пришедший кривил рот в улыбке, ничего хорошего ждать не приходилось. Он прищурил узкие глаза, лицо стало похоже на круглый, без единого пятнышка, блин: «Ну, на этот лаз, Туманов, вы не выклутитесь! » Я посмотрел на него, тоже прищурился и с таким же якутским акцентом ответил: «На этот лаз я тозе выклучусь! »

Шадрин передразнивания не забыл.

Много лет спустя из Якутии в Москву прилетел прокурор Алданского района Георгий Михайлович Стручков. Он разыскал меня и рассказал мне и моим друзьям, что на самом деле происходило в 1970 году. Во времена, о которых речь, возник конфликт между Министерством цветной металлургии и Якутским обкомом партии. На одной из партийных конференций Г. И. Чиряев резко отозвался о старателях, в том числе обо мне. Республиканская прокуратура уловила, чего хотелось партийному руководству. В Алдан поступило указание найти предлог для возбуждения уголовного дела, чтобы артель расформировать, а председателя посадить. С тех пор, куда бы я ни направлялся, даже в отпуск к семье в Пятигорск, за мной повсюду следовали агенты наблюдения. Эту операцию возглавлял министр МВД Якутии генерал-майор Н. Ф. Познухов, а в республиканской прокуратуре — И. П. Шадрин.

Шадрин заставлял Стручкова подписать против меня обвинительное заключение, но тот отказался. «Ничего, — сказал ему Шадрин, — мы найдем прокурора, который подпишет». Под давлением прокуратуры обвинительное заключение подписал заместитель Стручкова, которого впоследствии за это наказали. А Иван Петрович Шадрин (я думаю, не без вмешательства Чиряева) пошел в гору — стал членом Верховного суда России.

Судебная эпопея завершилась в 1971 году, когда история дошла до газеты «Известия». Главный редактор Л. Н. Толкунов, меня совсем не зная, по телефону правительственной связи пристыдил чиновника в Генеральной прокуратуре. Мое дело прекратили «за отсутствием состава преступления». Руководители «Алданзолота» отлично понимали, что происходит, уговаривали не обращать на это внимания. Но зависеть от прихотей якутского чиновничества я больше не хотел.

В аппарате «Главзолота» понимали корни якутской ситуации и предложили мне создать новую артель при комбинате «Приморзолото» в Хабаровском крае. К тому времени, когда прокуратура отстала наконец от меня, я был уже на дальневосточном побережье.

Когда я начинал создавать артели, повторяю, все во мне сопротивлялось такому обозначению выбранной нами формы организации труда. Артель мне виделась сборищем случайных людей, чаще всего пьяниц. Так представлялось не только мне одному. Многие, слыша слова «артель» или «старатель», не могли в своем сознании соединить эти понятия с мощными экскаваторами, бульдозерами, гидромониторами, с высокообразованными людьми. У нас среди старателей были кандидаты наук.

Тривиальные представления об артельщиках некоторых моих товарищей сильно огорчали. Был у нас в «Востоке» (так мы назвали артель у Охотского моря) главный бухгалтер Орлов. Чудесный человек, грамотный, интересный. Когда-то он работал главным бухгалтером Северного горного управления в Ягоднинском районе на Колыме, позже стал заместителем главного бухгалтера Северо-Восточного совнархоза, проводил у нас ревизии, а через много лет пришел к нам в артель «Восток». Однажды приезжает в хабаровский Центральный банк и, представившись, слышит в ответ: «А, из артели… Это мы знаем. Тут у нас какие-то цыгане котлы peмонтировали». Он готов был со стыда сквозь землю провалиться. Мне давно хотелось заменить это обозначение другим, но никакое известное нам благозвучное указание на форму организации труда не учитывало в полной мере особенности нашего устава, порядок исчисления заработков, возможности уходить от норм, предписанных государственным учреждениям, и многого другого, что подразумевалось под понятием «артель».

К счастью, у директора комбината «Приморзолото» Нахалова никакой аллергии на слово «артель» не было. Когда мы встретились в Хабаровске, он вообще показался мне немногословным, переживал, что в крае небольшие объемы добычи (от 800 килограммов за сезон до тонны). Разбросанные в бассейне Амура участки не могли переломить ситуацию. Комбинату просто нужна была крупная и хорошо оснащенная старательская артель. На окраине города есть складские постройки и участок земли, которые новая артель могла бы использовать в качестве базы. Решили: я с моими товарищами сначала побываю на побережье Охотского моря, в бухте Лантарь, на месторождении, и в зависимости от увиденного определимся. Мы оба рискуем: он — показателями комбината, я — судьбами нескольких сот человек.

Удача — всегда заслуга артели, провал — вина только председателя.

Из Хабаровска летим на Ан-2 к хребту Джугджур. Зрелище плывущих под крылом ландшафтов даже из самых заносчивых может выбить спесь. Мысль только о том, как сюда забрасываться. Ума не приложу, как в середине XVII века по приамурским лесам и волокам через горы здесь пробиралась дружина Ерофея Хабарова. Я к нему, как и к Стеньке Разину, например, отношусь без особого почитания (разбой — он во все времена разбой), но, не теряя чувства юмора, можно вспомнить повторяющуюся три века типичную российскую ситуацию: Ерофей Павлович не понравился высокому московскому чиновнику Зиновьеву, командированному «для приведения в порядок дел на Амуре». Землепроходца, открывшего для отечества огромные богатства, по чиновничьему распоряжению доставили в Москву, обвинили в присвоении государевой казны, свинца, пороха, учинили долгое следствие. Дело прекратили, говоря по-нашему, «за отсутствием состава преступления». Царь повинился и пожаловал казака в сыновья боярские.

Недалекие чиновники оказались у нас живучи.

Но где брать каждый раз умных царей?

…Приземляемся у поселка Аян. После короткого ожидания пересаживаемся на вертолет и минут двадцать летим в облаках. Нас четверых высаживают на снежной поляне.

Вершины Джугджура ослепительно светятся, обещая безветренную погоду, но в этих местах никогда заранее не знаешь, что стихия выкинет десять минут спустя. Вертолет за нами вернется дня через четыре. Если ветер с моря нагонит тучи, погода на пару недель станет нелетной. Я слегка поежился и отогнал невеселые мысли, они имеют странное свойство — сбываться, когда постоянно думаешь о неприятностях.

Бухта Лантарь пахнет выброшенными на берег мерзлыми водорослями. На море легкая серая зыбь.

Лет двадцать назад охотник-эвенк с котомкой за плечами, поднявшись на высокую гору, мог далеко-далеко в море увидеть дымок. Это мог быть «Феликс Дзержинский», шедший из Ванино в Магадан… Но будь охотник даже шаманом, наделенным сверхъестественными способностями, никакой фантазии не хватило бы ему представить мокрую палубу с автоматчиками и собаками, задраенный брезентом в три слоя и закрытый лючинами трюм, где на нарах теснятся, прижимаясь друг к другу, заключенные, гадая, что каждого ждет.

Жизнь как будто специально возвращала в места, мимо которые когда-то меня протащили, не давая их разглядеть. Неужели прошло двадцать лет?

Мы быстро провели опробование в нескольких местах, наши прогнозы подтвердились — было понятно, что золото здесь есть. Определились, где будет поселок.

Неделю спустя вертолет вернул нас в Аян, оттуда мы возвратились самолетом в Хабаровск, и теперь могли разговаривать в «Приморзолоте», полностью представляя ситуацию.

— А сколько золота вы полагаете взять за сезон? — спрашивали нас. Я хотел было сказать «килограммов восемьсот», но сообразил что эта цифра сильно задела бы руководство комбината, который столько едва добывал всеми своими предприятиями и артелями, и мы в глазах старожилов выглядели бы, как это уже случалось, явными авантюристами.

— Если забросим всю технику, килограммов пятьсот, — сказал я, сильно преуменьшив действительные возможности. Но даже эта цифра вызвала у собеседников снисходительную улыбку. Мы были первым производственным коллективом, решившим добывать золото не на материковом предгорье Джугджурского хребта, а по другую сторону перевала — на узкой полосе у моря. И сразу — полтонны?!

Я уже привык замечать на лицах людей, слушающих нас в первый раз, снисходительное высокомерие. Наверное, только молва об артели, пришедшая с Колымы и Алдана, а больше того рекомендация «Главзолота» — вынуждали хабаровчан деликатно ограничиться сомнениями.

У поселков на Охотском побережье экзотические названия, гармонирующие с впечатлением, которое те производят. Я много раз пытался выяснить, что означает слово «Аян». Мне говорили, что название поселка происходит от якутского «яма». Это похоже на правду. В поселке только раз тридцать в году выглядывает солнце. Тем не менее, когда я — спрашивал наших механиков, горняков, рабочих, как они устроились, мне отвечали, смеясь:

«Хорошо, как никогда! »

И добавляли, что у аянских женщин кое-чему могли бы поучиться — парижанки.

В этом смысле Аян напоминал Петропавловск-на-Камчатке: сюда еще до войны высылали веселых девочек со всего Союза. Можно представить, что там творилось в годы войны, когда в порт приходили пароходы, совершавшие регулярные рейсы между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Самыми бойкими местами города были Клуб моряков и Сопка любви.

Помню, однажды мы стояли на петропавловском рейде и на моторном боте подошли к берегу. Другой бот отходил от берега к судну. На наш вопрос, что нового, нам отвечали: «Грехи! » И уже серьезно добавляли: «Дерутся без ножей, триппер за три дня лечат». Шутили, что, если в дверь к девочкам кто-то стучал рукой, таким не открывали: раз руки свободны — значит, без подарка…

По-другому решалась «женская проблема» на Колыме. В лагерь на «Челбанье», где далеко за две тысячи народу, заключенный-шофер Иван Приступа на водовозке ЗИС-5 однажды тайно завез женщину. Она не выходила из зоны больше двух суток. Думаю, она и не спала. Вытащить ее из бараков было невозможно, заключенные не дали бы это сделать, да она и сама не стремилась. Начальница санчасти бегала около вахты и кричала: «Вы представляете, вдруг она сифилисная! » На третьи сутки, выйдя из зоны, женщина ругалась с командиром дивизиона и надзирателями. Я на нее посмотрел: маленькая, щупленькая. Сейчас, через много лет, когда на телеэкранах мелькают красотки, претендующие на звание секс-символа, я вспоминаю ту, щупленькую, и думаю о том, что на ее фоне все эти звезды померкли бы.

В поселках Охотского побережья двери не закрывают на замки и запоры. По этой причине у нас в Аяне произошел забавный случай. Как-то Костя Семенов, будучи навеселе, пригласил друзей в гости к своей подружке. Подойдя к квартире, открыл дверь, все вошли, началось шумное застолье. В разгар его Костя огляделся и говорит: «Ребята, а это, кажется, не моя квартира». Квартира действительно оказалась чужой.

Еще один поселок — Чумикан, один из тех, про которые говорят: забытый Богом… Небольшой аэропорт для самолетов Ан-2 и вертолетов. Местные жители — в большинстве рыбаки и рабочие геологических партий. Те и другие вечно пьяные. «Чумикан возьмем — Москва сама сдастся! »

Охотское побережье — одно из самых трудных и далеких мест, где ведутся горные работы. Зимник через Джугджурский перевал — суворовским Альпам ловить нечего. До нас с техникой никто там не проходил. В зиму 1970 — 1971 годов артель «Восток» развернула заброску техники, запасных частей, горюче-смазочных материалов по зимникам, иногда по воздуху. А в весеннее время накопленные в Хабаровске грузы сплавляли на плашкоутах по Амуру до Николаевска-на-Амуре, оттуда мимо Шантарских островов к нашей главной базе в бухте Лантарь. Здесь, в предгорьях Джугжура, в первый же сезон мы вышли на добычу тонны золота, а потом пять лет подряд добывали по полторы тонны.

Тому, кто работал в восточных районах, не надо объяснять, сколь многим мы все обязаны летчикам. Не авиации как транспортному средству, а именно летным экипажам. Пилоты здесь — особая категория людей. Почти каждый день в воздухе, перелеты в сложнейших условиях, в постоянном напряжении. Был случай, когда к месту наших работ прилетел, напросившись на охоту и рыбалку, в полном составе экипаж Ту-114, выполнявший рейсы на трассе Москва — Хабаровск. Их забросили «аннушкой» в тихое, живописное место, а в условленное время, несколько дней спустя полетели их забирать. Помогли им загрузить в самолет бочку с уловом.

Я еще перед вылетом сказал Кущаеву: «Бочку с рыбой привязать как следует». Поленились! Маленький самолет лег на курс через перевал Итару. Мы попадали в воздушные ямы, падали до трехсот метров, и бочка весом в четверть тонны висела под потолком вместе с непристегнутыми пассажирами.

— Это вам не на «вокзале» летать! — смеясь, говорил москвичам после посадки командир Ан-2 Иван Курятов, сравнивая большой Ту-114 с вокзалом. А командир лайнера после того случая перестал летать, заболел диабетом на почве нервного стресса.

Северные летчики — Николай Шуткин, Иван Курятов, Саша Горшков, Саша Шредер из Николаевского авиаотряда, братья Аркадий и Гоша Уваровы из Алданского отряда — летали большей частью на выработавших свой ресурс самолетах и в условиях, которые трудно представить авиаторам средней полосы России. Настоящие асы, отчаянные, отважные и сильные люди. Другие убегали оттуда сразу…

Отдельно хочу рассказать о том, почему каждый год 20 августа, где бы я ни находился — на Ленских золотых приисках, на Приполярном Урале, на дорогах Карелии — меня находит короткая телеграмма: «Поздравляю с днем рождения. Мишка Гастелло». Моим друзьям известна дата моего рождения, никак не совпадающая с этим днем, но, передавая телеграмму, все присоединяются к ней. Они знают, что случилось в тот день в 1970 году. С летчиком Михаилом Немыткиным, которого вся Якутия звала Мишкой Гастелло, на его Ан-2 мы облетали берег Охотского моря и Джугджурский хребет, где должна была начать работу вновь созданная артель «Восток». Со мной летел начальник одного из участков нашей артели Володя Топтунов и человек семь геологов и механиков. Я собирался взять с собой десятилетнего сына, он очень просился, но в последний момент друзья мне отсоветовали:

полет предстоял серьезный, с подбором посадочных площадок, из-за чего и летел с нами командир объединенного Алданского авиаотряда Геннадий Иванович Гнетов.

Спокойно облетели территорию, приземляясь в нескольких местах, осмотрели все, что планировали. И, взлетев с последней площадки, пошли по распадку к Джугджуру. Мы неслись на перевал, и даже мне, в летных делах несведущему, было очевидно, что набрать нужную высоту самолету не удастся. Мишка это понял раньше других, развернул самолет в обратную сторону и пошел на другой перевал в сторону Нелькана.

Мы удачно прошли перевал, но не успел я всмотреться в проплывающие внизу склоны, как на щитке приборов замигала лампочка. В баке заканчивалось горючее, оно ушло на возвращение и перемену курса. До ближайшего аэродрома нам, скорей всего, не дотянуть. Мне во всяких передрягах приходилось бывать, но тут вдруг я с особой ясностью понял, что выхода нет, и от меня ничего не зависит. Минуты стали казаться вечностью. «Может, и не убьемся, — сказал Мишка, — в болото куда-нибудь сядем, но судить точно будут! » Сидевший на месте второго пилота командир отряда Ан-2 молча вытирал платком мокрый лоб. Только опустит платок, а лоб снова покрывается испариной. Не знаю, как бы я пережил все это, если бы со мной был сын Вадька.

На остатках горючего Мишка заставил самолет набрать высоту и повел к открывшемуся в разрывах облаков Нелькану. Самолет, как бумажный змей, бесшумно спланировал на окраину поселка.

«Считай, мы сегодня родились второй раз», — сказал Мишка Гастелло, единственный из нас, кому после приземления нельзя было выпить. Это один из немногих случаев, когда я позволил себе вместе со всеми хватить полкружки спирта.

Еще история. Летели мы с Колей Шуткиным с Лантаря в Николаевск. Над Татарским проливом застучал двигатель. А в проливе внизу — косатки.

— Коля!..!..! — как с тобой ни полетишь, каждый раз приключения…

— Ты же знаешь, на чем летаем, — оправдывается он. — В крайнем случае на Шантары сядем.

— А там что, аэродром?

— Нет, к берегу, на воду.

— Я показываю вниз на косаток…

— А они людей, кажется, не едят, — уговаривает судьбу Коля. Может, и не едят. Все-таки, Коля — потрясающий пилот: со стучащим двигателем мы дотянули до базы.

В другой раз вертолет Ми-8 уносит в Охотское море, а он не может выбраться — сильный боковой ветер. Тогда минут сорок тоже показались вечностью.

А вообще таких случаев я могу вспомнить без счета и не только связанных с авиацией.

Помню переправу через Мякит на Колыме. Май месяц, лед еще не весь сошел. Мы с Толей Сайко и Васей Чупраковым на ЗИЛе-157 подъезжаем к реке. В кузове четырехтонная электростанция. На другом берегу нас должен ждать бульдозер.

Помигали фарами, постояли.

Из темноты — ни огонька.

Спустились ниже по течению километра на три, где Мякит шире и мельче, начали переправляться. На середине реки машина заглохла. Взобрались на крышу кабины, время от времени она содрогается под ударами льдин. Течение сильное. Стоим и понимаем, что скоро машина перевернется. Что делать? Кому-то надо идти за помощью. Сбрасываю сапоги, верхнюю одежду, спрыгиваю в воду и, где вброд, где вплавь, добираюсь до другого берега.

Луна светит, красота… А я карабкаюсь, мокрый, по наледи и думаю: «Ну есть ли еще на всем белом свете хоть один идиот в таком же положении? »

Подбегаю к домикам — и замираю. Огромная, как теленок, собака молча смотрит на меня, видимо тоже с испугом. Я поднял какой-то камень, и тут распахнулась дверь, меня увидели… Все побежали к реке.

Еле успели вытащить машину, еще немного — и ее перевернуло бы.

Или еще история. Была зима. Мы ехали на двух «Уралах». Одна машина заглохла, нам пришлось тащить ее на буксире. Машину оставили на зимовье в 58 километрах от основной базы Белькачи. На второй машине поехали с Жорой Джангировым. Я его еще спросил, уверен ли он, что мы доедем — с ней мы тоже уже несколько раз мучались. И вот, не доезжая 25 километров до Белькачей, машина глохнет. Сделать с ней уже ничего не могли. Пришлось идти пешком. Можно представить: мороз минус 50, два часа ночи. Не доходя нескольких километров, измученные, останавливаемся. Жорка жалуется, что отмерзают пальцы на ноге. Я его успокаиваю: «Ты сейчас об этом не думай, нам нужно обязательно добраться». «Как не думать? — отвечает он зло. — Как я на пляже без пальцев буду? » Было смешно и страшно.

«Жора, — твердил я, — нам самое главное — добраться».

И вот она — база. А перед ней наледь. Обойти ее невозможно: тянется далеко в обе стороны. Придется идти напрямую по наледи. Через некоторое время нас растирают спиртом, отпаивают. И уже потом, смеясь, рассказываю ребятам о Жоркиных переживаниях, как он будет выглядеть на пляже.

Когда моему сыну исполнилось восемь лет, я стал брать его с собою. Мне хотелось, чтобы он посмотрел, как работают люди. Якутия, Охотское побережье, Приморье, Бодайбо, Урал — где он только не побывал! И почти везде — приключения.

Однажды на Алдане ночью пробило днище катера, и тот затонул у берега. Мы с Вадимом добирались до Учура на моторной лодке какого-то якута. Отплыли километров пятьдесят, и мотор заклинило. Лодку по течению несло в сторону Учура. У нас была только банка сгущенки. Через двое суток нас разыскал и подобрал вертолет.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 161718 19 20 21 Следующая ⇒