Глава 35-я.

В июле мне внезапно прекратили свидания, без всякого объяснения причин, и это меня чрезвычайно огорчило. Передачи я продолжал получать регулярно, но их досмотр начал производиться еще тщательнее, чем раньше. В начале августа меня неожиданно сняли с работ в мастерской и тоже самое сделали с моими компатриотами финнами, работавшими в столярной мастерской. Эти финны, плотники, перешли нелегально финско-русскую границу, думая в советской России найти более выгодные условия работы, чем в Финляндии. Вместо работы их обвинили в шпионаже и посадили в тюрьму.

В советской „Красной Газете” я прочел, что в Петербурге открыта какая-то шпионская организация в пользу Финляндии, и будто бы наш генеральный консул был сильно скомпрометирован всем этим делом. Как отголосок этой фантастической истории, все финны, находившиеся в это время в советских тюрьмах, подверглись репрессиям.

26-го августа 1925-го года около 7 часов вечера, надзиратель громко выкликнул мою фамилию и мне было приказано, как можно скорее, собрать мои вещи. Сборы мои были недолги, так как я при себе не держал почти никаких вещей, кроме туалетных принадлежностей и постели. Все необходимое я получал регулярно из консульства раз в не делю. В моей корзинке были уложены 4 носовых платка, 2 пары тонких носков, пижама, туалетные принадлежности, кружка, чайник и кое какие продукты. Последних было очень мало, так как была среда. а передачу мы получали по пятницам. С корзинкой в одной руке и со свертком постельных принадлежностей в другой, я вышел в коридор, откуда меня повели в канцелярию.

В коридоре перед канцелярией стояла большая группа людей с вещами, по-видимому, готовые к отправке на дальний этап. Начальник тюрьмы прочитал мне постановление „особого совещания" центральной коллегии Чеки о заключении меня в Соловецкий лагерь на 3 года. Выслушав это постановление, я заявил, что мне уже 10 месяцев тому назад объявляли его, и что моя отправка на Соловки была отставлена, так как между финляндским и советским правительствами идут переговоры об обмене меня на заключенных в финляндских тюрьмах коммунистов. На это начальник тюрьмы сказал: „Я ничего не знаю про это. Мне приказано сегодня вас отправить на Соловки. " На это я, резонно, возразил: „Вы обязаны меня сначала отправить на медицинское освидетельствование. Кроме того, у меня нет ни денег, ни вещей, ни продуктов, ни белья. Позвольте мне, по крайней мере, телефонировать в консульство, чтобы мне прислали все необходимое на вокзал. " На это заявление я получил ответ: „Теперь уже поздно для медицинского осмотра. Вас осмотрят в Кеми. По телефону в консульство мы сами передадим вашу просьбу. На Соловках вы получите полное обмундирование и обувь. Вы напрасно беспокоитесь. " Много спустя, уже в Финляндии, я узнал, что никто не думал сообщать в консульство о моей внезапной отправке и о моей просьбе о помощи.

Нас всех выстроили в одну шеренгу, начальник конвоя проверил нас по списку, и каждому выдали по 1 кило черного хлеба и по три небольших, соленых рыбы — судака.

Хлеб я взял, а рыбу отдал, стоявшему рядом какому-то старику, по-видимому, крестьянину. В нашей партии было несколько женщин, принадлежавших, с виду, к образованному классу, четыре священника, несколько крестьян, несколько бывших военных, один очень дряхлый старик и человек 15 студентов. Всего было в партии, 43 человека.

Во дворе стояли две телеги. На одну положили наши вещи, а на другую сели женщины, больной старик и хромой священник. Перед отправлением партии, конвойные солдаты начали заряжать ружья и конвойный начальник громко скомандовал: ,, Курки на предохранительный взвод” Стоявшая рядом со мной маленькая, худенькая женщина, с утомленнымлицом, испуганно вскрикнула. Смотря на меня расширенными от ужаса глазами. она схватила меня за руку и нервно спросила: , Что они хотят делать? Вы видели? Они патроны вставили в ружья. " Как мог, я успокоил бедное, испуганное, маленькое сознанье, объяснив, что это,, так полагается" и что это очень хорошо, что винтовки на предохранительном взводе. Разговаривая с дамой, я невольно обратил внимание, что из под расстегнутого ворота, английского пальто, виднелась приколотая овальная, миниатюрная брошь фотография ребенка лет 5-6. Сердце мое болезненно сжалось при мысли о моей собственной семье.

„Женщины, — садись в телегу и Телеги вперед! Заключенные не отставать! "

Конвойные солдаты заняли свои места, а мы, по четыре человека в ряд, тронулись на дальний север, на остров „горя и слез".

Накрапывал мелкий дождь. В сумерках августовского вечера понуро шли обыватели советского Петербурга, бросая на нас испуганные взгляды. Мы подвигались довольно медленно, так как старик военный и два старых священника не поспевали. Не доходя до Невского проспекта, на Знаменской улице, начальник конвоя приказал нам остановиться и окружавшие нас конвойные, взявшись за руки, образовали цепь. Трех стариков вывели из цепи и посадили в телегу с вещами. Мы опять двинулись вперед, уже более скорым шагом. Подойдя к Николаевскому вокзалу, мы взяли влево от главного входа, прошли ворота и пошли вдоль полотна около одного километра, пока не пришли к одиноко стоявшему на запасном пути вагону, окна которого были забраны частными, железными решетками. Всех нас ввели в какой-то досчатый загон, без крыши, и у входа расположились конвойные. Загон был довольно просторный с досчатым полом, и мы все расселись на наших вещах в ожидании дальнейших приказаний. Рядом со мной опять оказалась та худенькая, маленькая дама, которую так испугали заряженные ружья. Слева от меня сиделна мешке, высокий, стройный с сильной проседью господин, в черкеске и маленькой барашковой шапке, так называемой, „кубанке". Заметив, что моя соседка сильно озябла, он снял, висевшую у него через плечо, свернутую бурку, развернул ее и сказал с едва заметным восточным акцентом: „Позвольте вам предложить эту бурку. Успеете замерзнуть, пока эти мерзавцы нас посадят в наш слипинг кэр. " Дама замялась, но черкес ловко накинул ей бурку на плечи, засмеялся и, обращаясь к группе дам, сказал: , Бурка большая. Не угодно ли еще комунибудь ее разделить? На предложение откликнулась очень молоденькая, болезненного вида девушка в черном платке и совсем тонком черном пальто. Она уселась рядом с худенькой дамой, и обняв ее за талию, нежно к ней прижалась. Черкес недовольно кашлянул, закурил папиросу и, обращаясь ко мне, показывая на девушку, сказал: ,, Ведь, этакие мерзавцы! Детей посылают в этот ад. Ну разве не негодяи? Сколько вам лет, барышня? ' Девушка сконфузилась, а её соседка, ласково погладила девушку и сказала, обращаясь к нам: „Катя—молодец. Она сильный духом человек. Уже пятый год сидит в тюрьме и в разное время она отголодала, в общей сложности, 78 дней " Черкес и я с удивлением взглянули на Катю, как на своего рода „чемпиона" тюремной голодовки.

История тюремных скитаний Кати заслуживает внимания. Отец её был дьяконом в одном из южных русских городов. В период гражданской войны её брат был офицером белой армии. При отступлении армии отец и дочь были захвачены большевиками. Дьякона расстреляли, а дочь посадили в одесскую тюрьму Чеки, но вскоре выпустили и Катя, кое-как добравшись до Харькова, поселилась у старухи тетки. В 1920 года Чека перехватила на почте письмо брата Кати, который ей писал из-за границы. Катю арестовали, так как по сведениям Чеки её брат играл в русской эмиграции очень видную контрреволюционную роль.

В Москве, в Бутырской тюрьме, девушке предложили написать брату, что она сидит эаложницей из-за него в тюрьме и что, если он вернется, то ее выпустят на волю, а брата подвергнут небольшому наказанию и обяжут „п о д п и с к о й" не выезжать из пределов России. Катя знала цену обещаниям Чеки и с негодованием отвергла предательское предложение. Эту хрупкую, мужественную девушку держали сначала во внутренней тюрьме Чеки в Москве на Лубянке а потом в том же городе в Бутырской тюрьме, пока не решили сослать на Соловки „без срока", или вернее до возвращения брата в Россию. Катя в течение пятилетнего пребывания в тюрьме, семь раз объявляла голодовку и в общем итоге отголодала 78 дней. Последних три года пребывания в тюрьме, Катя за смертью тетки, не имела со стороны никакой помощи и существовала исключительно благодаря отзывчивости своих различных подруг по заключению.

История той худенькой дамы, о которой я уже упоминал в начале, ничего интересного не представляет: муж эмигрировал нелегально за границу, писал жене письма, Чека их перехватила, несчастную женщину обвинили в недоносительстве и шпионаже, и результатом была ссылка на Соловки на пять лет.

Уже сильно стемнело, я совсем продрог и, чтобы согреться, начал ходить вдоль вагона Ко мне присоединился маленький, толстый еврей — биржевой маклер, присужденный к высылке на Соловки за спекуляцию с иностранной валютой. Он очень волновался, так как носились слухи. что к нашей партии будет присоединена партия высылаемых которая должна прибыть из Москвы, и в этой партии будто бы, было много уголовных преступников. Этот слух имел основание, так как еще в ноябре месяце был издан декрет, в котором поручалось Чеке принять меры к искоренению растущей преступности и хулиганства, и Чека со свойственной ей безответственной энергией, начала высылать на Соловецкие острова и в Сибирь всех лиц с уголовным прошлым.

Под уголовным прошлым в советской России понимаются две судимости, то есть двукратное отбывание наказания по суду за уголовные преступления. Таким образом, согласно нового декрета, всякий, только что отбывший наказание в тюрьме, если это наказание было вторым по счету, автоматически подвергался чрезвычайно жестокому наказанию, — заключению в Соловецком концентрационном лагере, что для большинства заключенных было равносильно смерти. Эта мера административной борьбы с преступностью привела к тому, что всякий, только что отбывший тюремное заключение, преступник, старался немедленно по выходе из тюрьмы совершить, как можно скорее, несколько преступлений, дабы при захвате его облавой, сослаться на эти преступления и попасть вновь под суд и в тюрьму, избежав таким образом ужасов высылки.

В присоединившейся к нам партии, приведенной из пересыльной тюрьмы было 51 человек. К счастью для нас, среди вновь прибывших было не более 20 человек уголовных преступников и, так как они были в значительном меньшинстве, то это обеспечивало нам, по крайней мере, внутренний мир.

Я все время с ожиданием посматривал на силуэт одинокого тюремного вагона, предполагая, что с минуты на минуту подадут еще один вагон. К моёму великому удивлению начальник конвоя приказал всей нашей партии 94 человека, садиться в один вагон

Весь вагон был разделен вдоль железной решетчатой перегородкой, отстоявшей менее чем на метр от одной из вагонных стенок. Таким образом получался узкий коридор, в котором все время находилось пять вооруженных часовых, сменявшихся каждые два часа

Все пространство вагона позади решетки было разделено поперечными перегородками на ряд отделений. Нас разместили по 15—16 человек в каждом отделении, вместе с нашими вещами. Каждое отделение состояло из трех этажей, образуемых подъемными скамейками так, что на каждый этаж отделения пришлось по 4—5 человека с вещами. Ни сидеть, ни двигаться было немыслимо. Можно было только лежать, и по требованию конвойных лежать нужно было головой к решетке, так как каждыепол часа конвойные, при свете свечки считали наши головы. Скамейки, разделявшие этажи, тесно соприкасались одна с другой, образуя сплошной помост и мы лежали по 4 человека в каждом этаже, совершенно вплотную друг к другу. Каждое изменение положения тела вызывало протест соседей. Со стороны решетки скамейка не доходила до неё на 1½ фута, и благодаря этому промежутку, можно было протискиваться в уборную, которая находилась в конце вагона, на той же стороне, что и наши отделения, то есть за решеткой. Уборная не закрывалась и оттуда все время шел отвратительный запах. Протискиваться в уборную было чрезвычайно трудно, а для лежащих на верхних двух этажах больных и стариков это было почти невозможно. Всех женщин поместили в одно отделение и у них было все-таки лучше, чем у нас, так как их было всего 12 душ, то есть по четыре женщины на этаж. В моем отделении, к счастью, подобрались хорошие попутчики, и не было ни одного уголовного преступника. Рядом со мной лежали два крестьянина обвинявшиеся в контрреволюции, и один чех, бывший коммунист, инструктор физической культуры. Его обвиняли в сношениях с чехословацким консульством, исключили из партии и сослали на пять лет на Соловки.

Судя по толчкам, наш вагон прицепили к поезду. Через вагон прошли какие-то высшие чины Чеки, так как начальник конвоя к ним подошел с рапортом, и все время стоял на вытяжку. За несколько минут до отхода поезда к решетке подвели какого то очень молодого человека высокого роста, в спортивном костюме. Молодой человек о чем то тихо переговорил с начальником конвоя, после чего оба медленно пошли по коридору вдоль решетки и начальник конвоя со свечей в руке, внимательно осматривал лежащих. Все отделения были еще больше переполнены. чем наше, поэтому один из конвойных отодвинул дверь решетки против нашего отделения и молодой человек залез к нам на помост. С ним был ручной саквояж и ничего больше. Было так тесно, что становилось. жутко при мысли о трех дневном путешествии. От духоты, зловония уборной и человеческих испарений меня начало тошнить, но нельзя было даже повернуться.

Когда поезд медленно тронулся, в наше отделение посадили еще одного молодого человека и по приказанию начальника конвоя, один из лежащих рядом со мной крестьян полез на второй этаж. Наверху началась перебранка, но моментально утихла, так как начальник конвоя вынул револьвер и крикнул: „Сейчас же замолчать"

С каждым оборотом колеса, я, как мне казалось, навсегда рвал с малейшей возможностью вырваться из когтей Чеки. Теперь я был в „их" полной власти. Казалось, для меня была потеряна. всякая надежда вернуться на родину. Впереди ждала медленная, ужасная, мучительная смерть.

⇐ Предыдущая 30 31 32 33 343536 37 38 39 Следующая ⇒