Глава 34-я.

В тюремном лазарете было гораздо лучше чем в больнице Гааза. Было очень чисто, и среди заключенных больных совершенно отсутствовал уголовный элемент. Из лазарета меня перевели в камеру № 12, рядом с моей прежней камерой. Все было, разумеется, переполнено. Среди моих новых товарищей было много евреев сионистов. Все это были молодежь-студенты. Их единомышленники сидели в других камерах и во время прогулок во дворе они все соединялись, пели демонстративно гимн сионистов и всячески старались показать, что тюрьма им не страшна. Они находились в тюрьме уже 5-й месяц. Однажды к нам в камеру ввели 12 человек студентов анархистов и несколько матросов. Всех анархистов держали до этого в трех отдельных камерах, но в виду предполагавшейся скорой их отправки на Соловки и в Сибирь, начальство тюрьмы, опасаясь демонстраций, решило рассортировать всех анархистов маленькими группами по разным камерам. На нашу камеру пришлось 12 человек, приговоренных к заключению на Соловках. Они вели себя очень шумно, бранились с надзирателями дрались между собой, и в конце концов подрались с евреями сионистами.

В одну из сред, вызванные на Соловецкий этап, анархисты отказались выйти из камеры, заявив, что они добровольно не уйдут. Когда явился начальник тюрьмы с револьвером в руках и 10 надзирателей с нагайками, все анархисты легли на пол и стали кричать: „Долой палачей и узурпаторов! Да здравствует свободный человеческий разум! Мы требуем над собой гласного суда! Долой провокаторов! " По знаку Богданова, надзиратели начали избивать анархистов нагайками и каблуками сапог. Сам Богданов бил стволом револьвера по лицу одноногого студента. Затем всех анархистов вытащили за ноги в коридор и дальше, вниз по лестнице. Слышно было даже в камере, как стучали головы несчастных, прыгая по ступенькам.

Такое же усмирение анархистов было проделано и в соседних камерах. Вероятно, слух о кровавой расправе проник в дальний конец коридора, так как довольно большая группа анархистов, помещавшихся в дальних камерах, прошла на своих ногах и без демонстраций мишо дверей нашей камеры и мирно спустилась вниз по лестнице.

Сионисты, сидевшие в нашей камере, должны были отправиться в пятницу, после описанного эпизода с анархистами, на этап в Сибирь. Печальный пример протеста анархистов. разумеется, заставил еврейскую молодежь отказаться от предполагавшагося мятежа. Часа за два до отправки сионистов на этап в нашу камеру вошел начальник тюрьмы и громко крикнул: „Эй. вы, палестинские казаки и иерусалимские дворяне! Становитесь во фронт! " Когда все сионисты, порядком испуганные, выстроились в одну шеренгу, Богданов сказал им приблизительно следующее: ,, Вы все видели, как советская власть настаивает на исполнении закона. Через 2 часа вы будете отправлены на этап. Приготовьтесь! Чтобы все было тихо и смирно! Поняли? " Один еврейчик, самый тщедушный из всех, в громадных, круглых очках, осмелился спросить: „А что вы называете законом в советской России? ” — Богданов подошел вплотную к любознательному студенту, взял левой рукой его за рубашку, под шеей, а правой рукой, размеренно, спокойно, дважды ударил его по лицу, так, что с носа „протестанта" слетели очки.

Через два часа сионисты в полном порядке были выведены из камеры. Дальнейшая их судьба мне неизвестна.

Самым маленьким советским преступником, был несомненно, карлик Ваня. Он был ростом 86 сантиметров. Ему было 24 года, и несмотря на свой миниатюрный рост, он был вполне пропорционально сложен и вполне нормально развит в интеллектуальном отношении. Он родился и жил вгороде Ямбурге, вблизи эстонско-русской границы, где его родители имели небольшой дом и лавку. Ваня окончил среднее коммерческое училище и вовремя гражданской войны служил рассыльным при канцелярии одного из штабов белой армии. При отступлении белой армии, Ваня вместе со своей замужней сестрой, ушел с остатками белой армии на эстонскую территорию. В Эстонии ему пришлось претерпеть ряд обычных эмигрантских лишений. Неоднократно он говорил мне, рассказывая про свои приключения: ,, 3наете, господин Седерхолъм, иногда хотелось покончить с собой. Ходишь, ходишь. ищешь работу, а никто не принимает. Видят„. что ребенок пришел ну, и нет доверия. Очень трудно жить на свете маленьким людям". В 1924-м году, соблазненный перспективами Нэпа, Ваня решил воэвратиться к своим родным. Визирование паспорта было ему не по карману, и он решил перейти эстонско-советскую границу нелегально. Явившись на советский пограничный пункт, Ваня подробно изложил свою историю советскому чиновнику, после чего его арестовали и отправили по этапу в Петербург. Когда я встретился с ним в тюрьме, то шел уже седьмой месяц его тюремных скитаний. Однажды ранним весенним вечером, Ваню вызвали из камеры и объявили, что он высылается в Соловецкий лагерь на 5 лет, за шпионаж и контрреволюционную деятельность. Этап уходил через час и у бедного маленького существа, не было не только теплого платья, но даже целых сапог Кое-как мы снабдили его, чем могли, из нашего скудного гардероба, и он ушел от нас на дальний Север, обреченный на верную смерть.

„Трудно живется на свете маленьким людям! "

Со мной в одной камере довольно долго сидел мальчишка 12-ти лет, эстонец. Оставшись у себя на родине, круглым сиротой, мальчуган решил ехать к своему старшему брату, который работал на одном из петербургских заводов. Не имея денег, чтобы оплатить визирование паспорта, мальчишка перешел границу нелегально. На сторожевом советском пограничном пункте его арестовали и в конце концов он оказался в тюрьме Чеки, на Шпалерной улице. Его обвиняли в шпионаже в пользу Эстонии и Англии. Мальчишка был полуграмотен, почти не говорил по-русски и целыми днями или пускал мыльные пузыри или строил из газет и черного хлеба аэропланы. Однажды ночью он вернулся с допроса весь в слезах и на наши расспросы, рассказал нам на своем эстонско-русско-немецком языке трагикомичный эпизод. „Следователь очень кричал. Следователь ругал. Следователь сказал, что я какой то чемпион. Это так плохо, это ужасно плохо. Всех чемпионов убивают. ” Весь рассказ прерывался горькими рыданиями мальчугана, и мы с трудом его утешили.

Оказывается Чека, в своей патологической подозрительности, видела шпиона буржуазии даже в полуграмотном ребенке. Мальчишка переиначил слово „шпион” в „чемпион", но значения ни того, ни другого слова не знал, чувствуя лишь, по угрозам следователя, что его обвиняют в чем-то очень серьезном. Вскоре, после самоубийства Карлуши я был переведен в лазарет и потерял из виду маленького эстонца.

В мае месяце в тюрьме настало некоторое затишье. Камеры были менее переполнены и по четвергам увозили на расстрел не более 10 —12ти человек. Об этом можно было догадываться, так как за смертниками приезжал только один полутонный грузовик. Из нашей камеры в течение всего мая месяца было взято на расстрел только два человека: какой-то еврей контрабандист и бывший мастер экспедиции заготовления государственных бумаг Эппингер.

В конце мая отправили на Соловки моего большего друга, бывшего капитана артиллерии барона Шильдера, племянника старого генерала Шильдера, сидевшего со мной в 13-ой камере по процессу лицеистов и умершего в тюрьме. Капитан Шильдер, хотя и не был воспитанником лицея, но все-таки был привлечен к делу лицеистов, так как бывал иногда у своего дяди, и Чека обвиняла его в „недоносительстве". Во время пребывания в тюрьме, капитан Шильдер работал в тюремной слесарной мастерской, и благодаря его содействию, я после его отправки на Соловки, попал в канцелярию слесарной мастерской. Это был один из лучших периодов моей тюремной жизни. С утра и до обеда я уходил из камеры в мастерскую, возвращался обедать в камеру, а в 2 часа я опять уходил в мастерскую до 6-ти часов вечера. Убежать из мастерской на волю не было никакой возможности. благодаря тому, что мастерская находилась в самой центральной части тюрьмы и отделялась от свободного мира 8-ю воротами, охраняемыми часовыми и надзирателями. Из мастерской можно было под разными предлогами выходить на центральный тюремный двор, греться на солнце и иногда встречаться с заключенными разных отделений тюрьмы, во время их прогулок. Мастерской заведовал всегда полупьяный мастер тюрьмы Иван Иванович. Через него и я иногда доставал немного коньяку или водки, которую в одиночестве выпивал в моей „канцелярии”. В мастерской работало 12 человек инженеров, арестованных по громкому делу о взяточничестве на Путиловском заводе. Я избегал посвящать их в мои одинокие оргии, так как не доверял их скромности и боялся подвести Ивана Ивановича. На мастера я имел серьезные виды, и мне казалось, что рано или поздно мне удастся, несмотря на все трудности, убежать из тюрьмы. Исподволь и крайне осторожно я расспрашивал Ивана Ивановича о тюремных порядках, о формах пропуска и т. п. Понемногу в голове смутно назревал план побега

В июне месяце в тюрьме стало заметно опять оживление и в нашей камере. рассчитанной на 35 спальных мест набилось свыше 60 человек. Опять по четвергам стали увозить смертников десятками, и сотнями отправляли высылаемых на Соловки и в Сибирь. Днем было совершенно невыносимо сидеть в набитой битком людьми душнойкамере, и я с радостью уходиbл в свою темную, тихую каморку при мастерской.

⇐ Предыдущая 29 30 31 32 333435 36 37 38 Следующая ⇒