Неверная Чхунхян. AnnetCat

Неверная Чхунхян

AnnetCat

Предуведомления
1. автор уверен, что кисэн Чхунхян из " Ли Сунсина" не зря так зовут, и совместил ее со знаменитой Чхунхян из старинной анонимной повести
2. автор не сумел просто перецепить к себе публикацию AsianHistoricalDorama, пришлось повторить) но честное слово, автор я)

Work Text:

***

В синем небе над Хасамом [1]

Солнце лотосу подобно,

Вьется в самой выси ястреб,

Вскрик его далеко слышен.

Он глядит на землю зорко,

Видит — море бьется в скалы,

Видит — всходы зеленеют,

Видит — пестро дышит рынок,

Видит — крыши, крыши, крыши,

У богатых — черепица,

У простых людей — солома.

Что за край внизу раскинут?

Это Северная Чолла.

Эй, спустись пониже, ястреб,

Погляди, что там в Намвоне?

Где Обитель Созерцанья,

Где кумирня Гуань-вана,

Где старинный мост, который

Будто б строили сороки,

Как и летний мост небесный?

Где в изящном павильоне

Смотрит юноша сквозь ветви,

Как качаются качели

И как ветер, разыгравшись,

Легкий шелк приподнимает

Над девичьей стройной ножкой...

А, что ястребу до девиц!

То добыча не для птицы...

…Дело было в год имо [2]. Ученый господин Сукпон [3], известный среди ценителей каллиграф, возвращался в столицу из Южной Чоллы, куда ездил отчасти по делам, отчасти для развлечения. В один из теплых ранне-осенних дней, когда солнце еще горячее, а листва уже кое-где тронута красным и желтым — близился праздник Осенней луны, — он въехал в Намвон. Господин Сукпон не собирался задерживаться в этом городе, хотя, по слухам, в его окрестностях было чем полюбоваться. Однако в любом случае следовало нанести визит вежливости местному уездному начальнику, господину Пэк Хакто [4], тем более что они с господином Сукпоном, кажется, когда-то встречались; уездный начальник же при виде такого важного гостя впал в великое волнение и назойливую услужливость. Неудивительно — ведь заезжий господин Хан Хо, по ученому прозванию Сукпон, служил при дворе в ведомстве церемоний и занимал должность сачжагвана [5] — не самую высокую, а все же пятого ранга, в то время как сам-то Пэк Хакто был всего лишь в шестом ранге.

— Какая честь для меня, какая честь! — рассыпался в восторгах начальник уезда. — Нечасто гости из столицы, да еще такие важные, появляются в нашем захудалом городишке. Счастлив принимать вас, господин сачжагван, не сочтите за обиду нашу провинциальную неуклюжесть, а все же и у нас есть чем порадовать гостя. Прошу, проходите в комнаты, выпейте чаю, а я сейчас распоряжусь...

И как Хан Хо ни отнекивался, как ни пытался донести до радушного хозяина, что совершенно ни к чему «распоряжаться», не успел он оглянуться, как уже сидел на почетном месте у низкого столика — на лучшей хозяйской подушке. И хорошенькая служанка, кланяясь, подавала чай и сласти, а хозяин шепотом одергивал ее, пытаясь добиться особого изящества манер — которым она, увы, не обладала.

За чаем последовала беседа — начальник уезда жаждал узнать обо всем, что происходит в столице, и неважно, что гость покинул столицу более месяца назад — хозяин-то там не был куда дольше! А он ведь родился в столице, и временами так ему тоскливо становилось вдали от ее шумных улиц, от ее изысканных чиновников, от ее блестящих красавиц, таких ласковых... не то что некоторые тут, в захолустье.

Гость не понял, о чем это толкует господин Пэк, но тот не стал развивать тему, а хлопнул в ладоши и строго спросил у вошедшего слуги, готова ли праздничная пирушка?

И она таки оказалась готова!

— Не надо пирушки, я уже пойду, благодарю вас, мне пора! — стал отнекиваться Хан Хо, но не тут-то было.

Оказалось, что совершенно необходимо пойти в Весенний павильон, потому что уже и столы накрыты, и кисэн собрались, и музыканты настроили инструменты, и вино подогрето, а если вы все же будете упрямиться, господин, начальник уезда страшно обидится на вас! Вы же не хотите обидеть человека, который к вам со всей душой?

Хан Хо вздохнул, махнул рукой и сдался.

— Вы ведь принадлежите к Восточной партии, господин Сукпон? — спросил начальник уезда после пятой чарки — или, может быть, после восьмой.

— Да, а что? — отозвался Хан Хо, с неудовольствием чувствуя, как заплетается его язык.

— Нет-нет, ничего, — у господина Пэка речь тоже не отличалась твердостью, — просто прошш... прошшу... прошшупываю почву, знаете ли. Вдруг наше с вами знакомство поможет мне... того... продвинуться... словечко там где замолвите... — и засмеялся, делая вид, что пошутил. Но почему-то сказанное вовсе не казалось шуткой. Видно, и вправду ищет связей, да разве Хан Хо для того годится?

— Дорогой мой господин Пэк, — сказал Хан Хо, почти не спотыкаясь, — вынужден вас огорчить. Хоть я и служу при дворе, чин мой невелик, и никакого влияния я не имею. Разве что с каким китайцем познакомить могу, но зачем вам китайцы, если подумать? Совершенно вам не нужны никакие китайцы...

Тут хорошенькая девица, сидевшая рядом с ним, снова наклонила чайник над его чашкой.

— Это уже ккк... которая? — спросил Хан Хо. — Шессс... шестая или девятая?

Девица хихикнула.

— Кто ж пьет считая, господин?

— И правда... так о чем мы говорили, господин уездный начальник?

— Ик, — сказал уездный начальник. — О китайцах. Почему мы говорили о китайцах?.. О! Знаю! Наверное, мы говорили о вашем выдающемся искусстве, господин Сукпон!

Хан Хо поморщился, но господин Пэк был уже не в том состоянии, чтобы замечать подобные гримасы.

— Ведь вы учились на великих образцах и даже брали, говорят, уроки в Мин, господин Сукпон. Заветная мечта любого знатока — заполучить ваш автограф. По слухам, вы превзошли даже самого Ван Сичжи [6]. А я, знаете ли, ценитель каллиграфии, хоть и служу вдали от столицы. — Тут господин Пэк отхлебнул еще вина и продолжил: — Нет, я не настолько самонадеян, чтобы полагать, будто вы снизойдете до моей скромной особы и осчастливите меня автографом... по дружбе или там по расположению ко мне... однако — может быть, вы согласились бы принять от меня что-нибудь в дар, а вы бы взамен... а? Просите, я дам вам все, что в моих силах, а кое-что я все же могу!

Хан Хо случалось в трудную жизненную минуту продавать свои автографы, но вот так — прямо, в лоб, нагло никто еще у него не выпрашивал произведения его искусства. Он рассердился. Он замахал руками, встал, покачиваясь, пробормотал:

— Нет-нет, и не просите, господин Пэк, тем более я пьян, писать в таком состоянии — только позорить и себя, и вас... а лучше удалюсь-ка я вон с той прелестницей, пусть играет мне на своем каягыме [7], пока я буду того. Засыпать.

И указал пальцем на девушку, весь вечер перебиравшую струны.

— Да, ты, — сказал Хан Хо. — Пойдем, сыграешь мне.

Хозяин махнул девице:

— Иди, иди с гостем!

Молоденькая кисэн встала, прижимая к груди каягым, и поклонилась.

— Меня зовут Кехян, господин... Идемте, господин...

***

Приоткрой дверь, покажись, красавица!

Как легка твоя походка,

Как глаза твои прекрасны,

Как на пальчике колечко

Синей искоркой сверкает!

Сбрось накидку, покажись, красавица!

Если я тебя увижу,

Сердце так и затрепещет,

Если голос твой услышу,

Замираю от блаженства!

Посмотри на меня, улыбнись, красавица!

Вот бы рук твоих коснуться,

Перемолвиться словечком,

Подарить бы ленту в косу,

Подарить подвеску с кистью!

Полюби меня, стань моей, красавица!

... Господин Сукпон растянулся на мягкой подстилке, подложил под голову подушку, закрыл глаза. Девица Кехян села возле него, положила на колено инструмент, тронула струны.

Играла она вполне сносно, но ничего выдающегося.

Хан Хо надеялся, что сон не заставит себя ждать, но увы — вроде и выпито было немало, но ни вино, ни усталость не помогали — или же, напротив, мешали. Бывает и так.

Лежал, лежал, девица все играла, сон все не шел... Сел, взял чашку, налил себе вина. Кисэн встрепенулась, отложила свой каягым — как же так, гость сам наливает себе вино, не дело! Хан Хо кивнул: садись ближе.

Пересела поближе, подливала, поддерживала беседу; видя, что гость бодрее, чем казалось прежде, стала помаленьку строить глазки и зазывно улыбаться.

Ну что же, раз так... попробуем развлечься, — подумал Хан Хо и бросил девушке строку:

— Наливай вино по чашам, пусть оно согреет душу!

— Простите, господин, — потупилась Кехян. — Не сильна я в этом. Вина налью, и с радостью, а отвечать строкой на строку умишка не хватает. Вот бы сестрица Чхунхян... [8] — и осеклась, но господин Сукпон с пьяной настойчивостью ухватился за вырвавшееся имя. Что за сестрица Чхунхян? Это не та ли, о которой ему рассказывал приятель прошлой весной? Говорили, что и хороша, и умна, и стихи слагает, и начитанна, и...

— И возомнила о себе, — сказала Кехян. — И этим себя погубила, бедняжка... глупая девчонка!.. Простите, господин, не будем о грустном, лучше давайте я вам спою? Сама я слаба в сочинении песен, а так-то чье-нибудь спеть могу неплохо, вот увидите.

— Ну спой, — сказал господин Сукпон. — Только налей сначала. Раз своих песен не сочиняешь, так чужую спой, да хоть народную песенку... Не хочешь о грустном — спой веселое. Давай! — и подставил чашку под горлышко бутыли.

Кехян наполнила чашку, поставила ее перед гостем, склонила голову, улыбнулась лукаво и запела, хлопая в такт в ладоши:

— Как легка твоя походка,

Как глаза твои прекрасны,

Как на пальчике колечко

Синей искоркой сверкает!

Сбрось накидку, покажись, красавица!

Уже на середине куплета гость не выдержал, встал с подушек, вышел, покачиваясь, на середину комнаты и давай приплясывать, размахивая широкими рукавами! Его немного заносило на поворотах, потому что он был все-таки изрядно пьян, но в целом его движения не были лишены некоторого изящества. Кехян тоже встала и кружилась вместе с ним, напевая и хлопая в ладоши.

На припеве «стань моей, красавица» господин Сукпон покачнулся, ухватился за Кехян, оба потеряли равновесие и повалились на пол, и как-то само собой у них пошло дальше, как говорится, от вёдра к ветру, от ветра к туману, от тумана к облачкам... а там и дождик пролился, и не раз. Довольные друг другом, дремали на шелковой подстилке, обнявшись, и гость спросил сонным голосом:

— Сама ты не сочиняешь... чья песенка-то была? Она в народном духе, но вряд ли народная.

— Так Чхунхян и сочинила, — ответила девушка. — Вы завели о ней разговор, потом предложили спеть, ну и мне в голову пришло...

— Хорошая песенка, — сказал господин Сукпон. — Дай потискаю немного, до чего ж тугая сиська, до чего ж коленки гладки, как же сладко между ними, повернись-ка, дай нырнуть, моя красавица!

— Айгу [9], господин! — как бы возмутилась девица Кехян, раздвигая, однако, коленки и позволяя нырнуть. — Какой вы баловник!

— Ответа в стихах от тебя не дождешься, — проворчал господин. — Что поделать, обойдемся!

И некоторое время они обходились без стихов, а потом уснули и до самого утра не вспоминали об изящной словесности.

Однако утром господин Сукпон пристал к девице Кехян с расспросами куда настойчивей, чем вечером спьяну. Оказалось, что стрезва он куда худший зануда, проще ответить, чем отбрехаться; и, расставшись с девушкой, заезжий ученый знал печальную историю о том, как юная кисэн Чхунхян вообразила себя верной женой дворянского сынка и отказала новому уездному начальнику — и что из этого вышло.

— Господин Пэк, видите ли, пожелал возвысить ее, взяв в наложницы, а она не хотела. Хоть и не благородно неволить кисэн в этом деле, да оказалась она хоть умна, а не ловка. Поначалу господин был любезен и ничего плохого делать не собирался, ну был немного настойчив... да только она вместо того, чтобы вывернуться, разозлила господина. Ей бы ворковать, кланяться, помаленьку поддакивать для виду, а там, глядишь, и представится случай мягко охладить пыл... да только она уперлась и бухнула напрямую: не желаю, говорит, вас, господин, потому что другого люблю и другому обещалась! и давай сыпать цитатами да ссылками — примерами добродетельных жен. А господин Пэк горяч, осерчал, какая еще, говорит, верная жена, когда ты кисэн, женщина для многих, нашла что из себя изображать! А она опять цитату за цитатой — мол, и кисэн бывают добродетельны! ну и пошло у них слово за слово... а чиновники, сами знаете, как распалятся — так всюду находят государственную измену, как еще голову-то не срубили бедняжке. Но и били, и ноги выворачивали, все господин хотел покорности добиться, да где там!.. Так что теперь помрет, наверное, сестрица Чхунхян, так избили ее, и даже из тюрьмы не выпускают, а лекарей там нет... помрет, как есть помрет. Жалко девчонку, но что ж она такая дура-то, хоть и умная...

Господина Сукпона, в сущности, не должна была интересовать печальная судьба провинциальной девчонки, по молодости и глупости вообразившей, что примеры добродетелей прошлого для нее писаны, и тем себя погубившей; но уж очень было противно сознавать — что вчерашний радушный хозяин способен, оказывается, из одного чувства досады приказать жестоко мучить неповинную девушку, выпороть, бросить в тюрьму — а потом выбросить ее из головы и продолжать себе веселиться как ни в чем не бывало. К тому же давешняя песенка про глазки и колечко ему понравилась. Он поспрошал, что еще сочиняла дурочка Чхунхян, и с каждой услышанной строкой все жальче ему становилось, что такой дар может погибнуть, не успев расцвести.

Хоть взглянуть на бедняжку, что ли...

***

Берег высокий, простор широкий,

обрыв — и река быстра, глубока...

Ветер качает старые ветви,

ветер треплет цветные ленты,

здесь выцветают они годами

вместе с надеждами и мольбами...

Красную мне подарил мой милый,

помни и жди, мол, придай мне силы,

я, мол, тебя никогда не забуду,

жди меня верно — я скоро буду...

Только и лето прошло, и осень,

быть не может, чтоб он меня бросил.

Как я любила и тосковала,

сколько бы времени ни миновало...

Выйду под дерево я к утесу,

ветер речной расплетает косу.

Ленту на ветку повешу ныне —

красную рядом с поблекшей синей,

пусть тебе ветер нашепчет имя...

... Тюремные клетушки при уездной управе предназначены, чтобы запирать в них преступников до суда, а суд обычно бывает скорым. И если уж вынесен приговор, обычно преступника в клетку не возвращают. Или казнят (это редко), или порют (это чаще всего), иногда отправляют в столицу (если дело слишком важное и компетенции начальника уезда недостаточно), иногда оправдывают (ну, это уж совсем редко бывает), — но в общем мало кто задерживается в тюрьме дольше нескольких дней. Однако девицу Чхунхян не выпускали уже едва не целую луну, и дела ее были плохи.

Как и сказала Кехян, били ее крепко и безжалостно, уж слишком осерчал начальник уезда. Вот уже несколько дней девушка вовсе не могла встать, ничего не пила и не ела, раны от побоев воспалились, она сидела, скрючившись, на вонючей соломе — колодка на шее не позволяла лечь — и только тихо стонала, не открывая глаз. Не надо было и лоб щупать, чтобы понять — она горит в жару, и если так ее и оставить, вскоре ее жизнь догорит до последнего уголька, как забытый очаг, и погаснет, и разве что тонкая струйка дыма качнется и развеется под ветром.

Господин Сукпон встряхнул головой, отгоняя непрошенные образы и сравнения. Забытый очаг, струйка дыма... ничего красивого и поэтичного не было в той картине, что ему представилась. Он зашел взглянуть на избитую кисэн, примерно представляя, что увидит, — местные стражники всего за пару монет охотно пропустили в застенок заезжего янбана [10]. Зрелище оказалось еще хуже, чем он думал. Глупая мысль — оценить, правда ли она красива, и поговорить немного, чтобы понять, вправду ли она талантлива... что тут оценивать, что тут понимать, еще два-три дня, и вправду ничего не изменишь. И сейчас-то, может быть, уже поздно.

Когда он вышел из застенка, седая старуха бросилась ему в ноги, причитая и дергая себя за разлохмаченные космы.

— Господин, о благородный господин, помогите, спасите мою дочь...

Он велел было ей встать, но она не слушала, цеплялась за подол его платья, обнимала его ноги, и господину Сукпону пришлось наклониться, и взять старуху за руки, и заставить ее подняться.

— Вижу, вы добрый человек, — лихорадочно бормотала старуха, — вы не оставите мою девочку погибать, умоляю вас, сделайте что-нибудь...

Теперь, когда она больше не стояла на коленях, уткнувшись лицом в пыль, стало видно: вовсе не так она и стара. Возраст почтенный, но вряд ли ей больше шестидесяти, да и того, наверное, нет. И состарилась, вероятно, в одночасье, еще недавно была величественна и красива — остатками былой красоты.

Так столичный каллиграф Хан Хо познакомился с бывшей кисэн Вольмэ [11].

— Не плачьте, матушка, — сказал он. — Подождите меня здесь. Может быть, я сумею вам помочь.

Хан Хо вернулся к тюрьме примерно через час. В рукаве у него лежал письменный приказ господина начальника уезда: выпустить из клетки преступницу Чхунхян и отдать ее господину Хан Хо, сачжагвану ведомства Ечжо — старшему писарю в дипломатическом отделе министерства ритуалов, и пусть господин сачжагван распоряжается оной преступницей как пожелает, хоть в столицу заберет.

Вот как он добился этой бумаги.

Из тюрьмы господин Сукпон направился снова в дом Пэк Хакто, весь кипя от возмущения и жалости к несчастной, но сумел сдержать негодование и злость — и позже немало гордился своей выдержкой. Он не произнес ни слова упрека, а всего лишь напомнил господину Пэку о вчерашнем разговоре.

— Предлагаю вам сделку, господин начальник уезда, — сказал он. — Обменяемся автографами. Я напишу вам небольшое стихотворение по вашему выбору, а вы мне — небольшое официальное письмо. По моему выбору.

Начальник уезда задохнулся от восторга. Автограф самого Хан Хо!

— Диктуйте, — сказал он поспешно. — Для вас — все, что угодно.

И уселся за столик, и взялся за кисть. И написал, что было велено, хоть и перекосился весь, когда услышал имя Чхунхян. Что же, сделка есть сделка!

Нельзя сказать, что почерк господина Пэка отличался каким-либо изяществом — тем более что в середине текста рука его заметно дрогнула, но на действенности письма это не отразилось.

Стражник без возражений отпер камеру, снял с шеи девушки колодку — девушка тут же мешком повалилась на солому, похоже, она попросту была без сознания — и позволил забрать преступницу.

Слуга господина Хан Хо зашел в клетку вместе с причитающей старухой-матерью, взвалил на плечо бесчувственное тело, потащил. Хан Хо ждал снаружи.

— Ох, бедная моя девочка... — бормотала Вольмэ. — Ох, горюшко мое! Как мне благодарить вас, господин, уж и не знаю... В неоплатном долгу перед вами... Как вам удалось вызволить мою девочку? Я-то сколько ни просила, сколько ни кланялась...

— Взятку дал, — проворчал Хан Хо. — Имей в виду, мне очень стыдно.

***

Как забыть мне те качели,

Те качели в праздник Тано?

Как забыть мне сон тот вещий

О тебе, моем драконе,

Мой дракон-из-сна, любимый!

Как забыть тот теплый вечер,

Ту беседу, те порывы,

Как забыть мне наши клятвы —

На сто лет мы обещались,

Мой дракон-из-сна, любимый!

Как забыть твои объятья,

Ласки нежные и шепот,

Как звала тебя я мужем,

Как меня женой назвал ты,

Мой дракон-из-сна, любимый!

... Лекарь щупал пульс, хмурил брови, ворчал что-то себе под нос, однако вердикт вынес обнадеживающий: хоть и поздновато начали лечение и раны запущены, девушка молода, поправится. Крепко ее били, аж кожа полопалась, но воспаление сойдет, все затянется, а если будет на то воля Небес, так и шрамов, может быть, не останется. Хуже с ногами, их хоть не переломали, а покалечили изрядно, но и это пройдет. Денька через три-четыре пойдет на поправку, а дней через десять, глядишь, и вставать сможет. Вот этим поить, вот этим смазывать раны, и пусть спит на животе. Принял, кланяясь, плату, коей остался премного доволен — господин Сукпон заплатил, не торгуясь.

Мать сидела у постели дочери, служанка суетилась с лекарствами.

— Что же, — сказал Хан Хо, — вы получили свою дочь назад, а мне нужно возвращаться в столицу.

— Постойте, господин, — сказала Вольмэ, кланяясь в пол, — я благодарна вам выше всякой меры... но могу ли обратиться еще с одной просьбой? Не сочтите за наглость, но...

Девушка пошевелилась на постели.

— Дракон, — пробормотала она, не открывая глаз. — Мой дракон-из-сна, любимый...

— Господин, — сказала Вольмэ, — заберите мою дочь с собой.

Хан Хо, уже было повернувшийся к дверям, остановился.

— Лекарь сказал — дня три-четыре, а лучше десять. Так долго я ждать не могу, а если не ждать... Куда я потащу ее в таком состоянии?

— Если бы вы могли задержаться немного... Я боюсь. Сегодня господин начальник уезда был милостив, но помню, в какую ярость он впал прежде, а девочка упряма, как четыре осла вместе взятые. Если она останется здесь, она однажды умрет, господин сачжагван. Начальник уезда попросту ее убьет. Подождите совсем чуть-чуть, пусть она окрепнет. Только чтобы выдержала дорогу. И увезите ее отсюда. Умоляю. — И снова склонилась до полу.

В прическе ее, скромной, как подобает замужней женщине, среди седины были еще заметны гладкие черные пряди — прежде, когда в отчаянии она рвала себя за волосы, казалось, что темных волос и вовсе нет, — и, поддерживая аккуратно скрученный узел, блестела самоцветными камнями изысканная заколка — подарок, полученный когда-то кисэн от богатого клиента.

— Дракон-из-сна, — сказала Чхунхян, и на щеку ее выкатилась слеза.

Девичьи слезы — слишком сильное оружие, — сердито подумал Хан Хо. А вслух спросил:

— О чем это она?

— О молодом господине, из-за которого все это вышло, — вздохнула Вольмэ. — Клялся в верности, называл мою девочку женой, а меня тещей. Только уехал в столицу, уж скоро год как, и ни слуху ни духу. А она все ждет.

— И я еду в столицу, и этот, с позволения сказать, муж уехал в столицу. Понимаю. Что же... три дня. Через три дня я уезжаю, будет жива — заберу ее с собой. Только не думаю, что она найдет в столице своего дракона. Как его зовут-то хотя бы?

— Так дракон-из-сна же, — пояснила Вольмэ. — Ли Моннён [12].

... Чхунхян очнулась к вечеру.

— Наконец-то, — сказала Вольмэ. — Если бы не господин Сукпон...

— Кто это? — спросила Чхунхян без всякого интереса.

— Человек, который вытащил тебя из тюрьмы. Он тебя спас от верной смерти. Слава Небесам, он увезет тебя отсюда...

... Без тебя так одиноко,

Так темно, так пусто в доме,

И на сердце тоже пусто,

В небесах тоскливы тучи,

Ветер плачет, обрывая

Листья с зябнущих деревьев,

И я тоже замерзаю

Без тебя, и тоже плачу...

— Зачем?

— Как ты можешь такое говорить, — и Вольмэ заплакала. — Бессердечная дочь. Как ты можешь...

— Мама, я же не могу уехать. Я же обещала молодому господину. Я обещала верно ждать...

Мать заплакала еще пуще.

... Я останусь в этом доме,

Сколько б дней ни миновало,

И когда б ты ни вернулся,

Будет сварен рис на ужин,

Будут овощи по плошкам,

Будет чайник на жаровне,

Здесь тебя я жду, любимый,

Приходи ко мне скорее...

— Какой толк в верности, если ты умрешь?

— Мама, я не хочу умирать, но если это все, что я могу сделать, чтобы сдержать слово...

... Ждет постель и одеяло,

Ждет и изнывает тело,

Возвращайся, мой любимый,

Обниму тебя я крепко,

Поцелую, приласкаю,

Возвращайся, вместе ляжем,

Как лежали прошлым летом,

Как друг другу обещали...

— Нет, дитя мое! Это не все, что ты можешь сделать. Ты можешь выжить и, выжив, сдержать слово. Разве жить верно — не более достойно, чем верно умереть?

— Но мама, ты же хочешь, чтобы я уехала отсюда. Какая же это верность?

... Если ты меня покинешь,

Я останусь ждать навечно

И умру от ожиданья,

Пусть пройдет и год, и десять,

Или сто, а может, тыща,

Если так судьба сложилась,

Что в дороге задержался,

Я дождусь — я обещала...

Но — как мне тебя покинуть,

Как уйти, пока ты где-то

За горами и долами?

Если я тебя покину,

Как мне жить и что мне делать?..

— Послушай меня, дочка. Что плохого в том, чтобы уехать отсюда и спасти свою жизнь? Ты едешь в столицу, может быть, ты найдешь там молодого господина Ли Моннёна, а здесь начальник уезда уже едва тебя не погубил. Умоляю, Чхунхян, уезжай.

.. Если я тебя покину,

Как мне жить и что мне делать?..

Мне бы крылья, как у птицы,

Плавники бы, как у рыбы,

Поплыла бы, полетела

За тобой куда угодно,

Но бежать к тебе в столицу

Не могу — связало ноги

Обещание дождаться,

Если я останусь дома

Или я к тебе поеду —

Где тут верность, где измена,

Как мне быть, скажи, любимый?..

— Ладно, мама, я подумаю, только не плачь больше, — сказала Чхунхян со вздохом. — Но только как ни посмотри, а получится, что я не дождалась моего господина. Как мне с этим жить?

— Главное ты живи, — сказала Вольмэ. — А там как-нибудь образуется, вот увидишь. Лучше выпей-ка лекарство, и повернись, я помажу тебе спину. Сандан! Сандан, иди сюда, неси лекарства!

.. Если я к тебе поеду,

Ты поймешь ли мою верность,

Если я останусь дома,

Ты простишь ли мне измену?

Как мне быть, скажи, любимый?..

... Прошло три дня, и господин Сукпон выехал наконец из Намвона. Ехал верхом, конь ступал шагом. А быстрее и смысла не было — наемные носильщики тащили вслед за ним видавший виды паланкин, в коем сидела едва живая девица Чхунхян, провинциальная кисэн с поротой задницей, приобретенная по случаю за четыре столбца иероглифов.

Носильщики шли бодро, но всяко не бегом. Рядом шагали с поклажей двое слуг — Пансу, слуга господина Сукпона, и девчонка Танхи, прощальный подарок девице Чхунхян от хозяйки Пионового дома. Поверх короба с пожитками господина за плечами у Пансу был привязан тщательно закутанный в толстую холстину музыкальный инструмент — матушка подарила дочери на прощание свой каягым.

— Я играла на нем много лет, теперь играй ты, — сказала Вольмэ, утирая слезу. — Буду думать, что пою тебе, как в детстве.

— Спасибо, матушка, — отвечала Чхунхян. — Когда я найду моего дракона, сыграю ему, пусть услышит твое благословение.

Тут Вольмэ уж совсем расплакалась, пришлось командовать отъезд, чтобы прекратить мучительное прощание. Хан Хо ударил пятками коня, носильщики подняли паланкин, слуги поправили наплечные ремни своих тюков. Двинулись.

Вольмэ, всхлипывая, смотрела вслед, пока процессия не скрылась за поворотом; тогда служанка, увещевая и приговаривая, сумела наконец увести ее в дом.

Добирались недолго, а все же на дорогу ушло несколько дней. То и дело попадались то попутчики, то, наоборот, встречные; крестьяне везли в ближайшие города свои овощи, торговцы тащили коробы с мелким товаром, иные шли на богомолье, служивые скакали по делу, поднимая пыль, крича: «Поберегись! »; однажды проследовал важный военный в сопровождении десятка солдат, однажды — молоденький, но очень важный на вид чиновник, за которым скакали двое не то трое подчиненных.

Наконец показались стены столицы.

***

Твоей вины, конечно, в этом нет —

Наверно, так угодно Небесам, —

Но верность и любовь на сотню лет

Ты обещал мне сам.

И ты любил, я знаю, ты любил —

Все месяцы, что ты провел со мной,

Всё лето счастья искренен ты был,

Но охладел зимой.

Будь вздох мой ветром, а слеза дождем,

Тебе я оросила б сонный лоб,

Чтоб вспомнил обо мне и обо всем,

И воротился чтоб.

Будь я кукушкой в сливовых ветвях,

Будь уткой-мандаринкой на пруду,

Я б окликала издали тебя —

Люблю, мол, милый, жду.

Будь я смешным весенним мотыльком,

Присела бы на шелковый подол,

Была бы я луной... водой... цветком...

Ты б все равно ушел.

... Господин Сукпон поселил выкупленную кисэн со служанкой в небольшом домике на юго-восточной окраине столицы и не то чтобы забыл о ней думать, но почти. Пока он вез ее из Намвона, он успел потерять к ней интерес. Искрометных бесед или там стихов и песен от нее было не дождаться, она вся была поглощена мыслями о своем так называемом муже, да к тому же еще не окончательно поправилась после болезни. Поговорить с ней было особо не о чем, а ни в каком другом плане она не интересовала господина Сукпона, — ну хорошенькая, но не заигрывать же с ней, пока поротая спина не зажила, да притом на уме у нее один Ли Моннён. А какой интерес господину Сукпону слушать про дворянского сынка, с которым Чхунхян «на сто лет обещалась», — господину Сукпону-то он сто лет не нужен... Поэтому Хан Хо приказал слуге устроить Чхунхян где-нибудь в городе да проследить, чтобы она ни в чем не нуждалась, и отправился в свою усадьбу. Хватит забивать голову чужими делами, своих полно. Тем более — задержался в пути, завтра же нужно явиться в канцелярию с отчетом, и как бы не пришлось оправдываться за опоздание, нужно хорошенько подумать, как доложиться, чтобы начальство не гневалось...

Входя в ворота своего дома, он уже был совершенно поглощен насущными проблемами, спроси его, кто такая Чхунхян, — наверное, не сразу бы и вспомнил.

Вот так и вышло, что Чхунхян оказалась в Ханяне одна-одинешенька — ну если не считать Танхи, преданной, но довольно бестолковой. Девчонка была счастлива попасть в большой город — сроду не думала, что бывают такие большие! — увидеть столько всего нового и интересного, но пока что она была попросту деревенщиной, которую то и дело кто-нибудь надувал на рынке и которая за первые три дня в городе умудрилась пять раз заблудиться.

Первое время Чхунхян едва могла передвигаться по дому, опираясь на палку, потом постепенно ей стало лучше — как и обещал намвонский лекарь, но миновал целый месяц, пока она выбралась наконец на рынок самостоятельно. Где и расспрашивать людей о молодом господине Ли, как не на рынке? Может статься, что никто его не знает, тогда придется подумать, как его искать; но начинать всяко надо с рынка. Ведь у всякого янбана есть слуги, а у слуг друзья-приятели или зазнобы, или прочие какие знакомцы — и хоть кто-нибудь из тех знакомцев если не стоит за прилавком, так покупает еду, или ткани, или обувь, или красивые побрякушки в косы.

— Здравствуй, торговец рыбой! Не знаешь ли ты, где живет семья придворного чиновника Ли?

— Которого, красавица? Который министр или который в канцелярии служит? Есть чиновник Ли из Саганвона, есть из Сахонбу, есть двое из Ыйгымбу и трое из Сынчжонвона! [13]

— Ох, не думала, что их так много! Мне нужен тот, который в Ханяне не очень давно, примерно с год.

Горшечник из-за соседнего прилавка вставляет:

— Тогда это не из Саганвона и не из Ыйгымбу, те давненько в столице. Может, тот толстяк из Сынчжонвона?

— Не знаю точно, мне нужен тот, у которого сын молодой и красивый.

Торговец безделушками с другой стороны улицы смеется:

— Молодые красивые сыновья есть у пяти из восьми перечисленных, да притом кой у кого не по одному!

— У того, кто мне нужен, один сынок. А еще у них есть слуга по имени Хыкку, такой тощий, с вот такой бороденкой!

Тут вмешалась торговка квашеными овощами:

— Знаю, знаю Хыкку, вечно он норовит у меня кимчи напробоваться и не заплатить!

Рыбник:

— И за задницу ущипнуть, видели-видели! Не говори, что тебе это не нравится!

Торговка:

— Айгу, охальник, не лучше Хыкку! Вот я тебе хворостиной-то...

— Ачжума [14], умоляю, скажи: где искать этого Хыкку?

— Сейчас, погоди, пошлю с тобой племянника, он покажет... Только Хыкку-то с баричем уехал, уже давненько, куда — неведомо! Уж не знаю, стоит ли и ходить-то туда!

— Ничего, все равно схожу, уж будь добра, пусть твой племянник проводит, вот тебе за труды...

— Ай, спасибо, барышня, вот уж спасибо! Кытсу, а ну, живо, покажи девушке дорогу к дому того чиновника Ли, у которого служит Хыкку!

***

Каменная ограда, поверху черепица,

Сомкнуты плотно створки крепких ворот дубовых.

Там, за оградой, челядь возится, суетится,

Там господа богаты — там, за тугим засовом.

Жду; не скрипят ворота, не выбегают слуги,

Не поспешит посыльный и не подъедут гости.

Будто кругом пустыня, будто меж нами горы —

Так я стою снаружи возле глухой ограды.

... Не в тот день и не через день, а через много дней к прочным воротам, украшенным иероглифами «счастье», подъехала небольшая процессия. Впереди на добром коне ехал юноша в богатом дорожном платье, и это был молодой господин Ли. Чхунхян, издали глядевшая на ворота, радостно вскрикнула и сделала было несколько шагов вперед, откидывая с головы чанот [15], но тут слуги расступились, и стало видно яркий паланкин, который носильщики опустили на землю; слуги подняли складную дверцу, и, опираясь на руки служанок, из паланкина вышла нарядная девица, сверкая драгоценными заколками в тяжелой прическе из накладных волос. Чхунхян отступила назад, снова набрасывая чанот на голову.

Девица эта была ей знакома. Молодой господин привез в столицу не кого-нибудь — а кисэн из Намвона, ту самую Кехян, которую мы с вами видели с господином Хан Хо в усадьбе намвонского начальника уезда. Кехян сияла, как начищенное блюдо.

— Танхи, — сказала Чхунхян своей служанке, — пойди-ка расспроси слуг, что происходит.

Служанка поклонилась и побежала к воротам.

Вскоре она вернулась.

— Молодой господин ездили с инспекцией в провинцию Чолла и воротились с наложницей, вот повезло девчонке!

— А не говорили ли они о другой девушке, которая ждала молодого господина в Намвоне?

— Нет, госпожа! Но, если хотите, я разузнаю все подробности!

— Ладно; я вернусь пока домой. А ты, как разузнаешь все, возвращайся с докладом.

Знаю, я виновата — не дождалась тебя я.

Ни в материнском доме, ни возле старой ивы,

Ни в той беседке, где мы некогда повстречались,

Ни у моста влюбленных, ни у седой кумирни.

Но почему так скоро взял ты в свой дом другую,

Но почему другая рядом с тобой смеется,

Вслед за тобою входит через порог в ворота?

Милый, о, как мне горько, милый, о, как мне больно!

— Госпожа, госпожа! Молодой господин искал вас в Намвоне, да ему сразу рассказали, как вас увез другой мужчина. Говорят, молодой господин плакал, и бранился, и грозился, и призывал кару Небес на голову неверной кисэн, бросившей его! И хоть говорили люди, что не было в том вашей вины, он не поверил. Раз, — сказал, — я собирался привезти из Намвона девушку, так я и привезу ее, да хоть вот эту — и выбрал Кехян! А она хоть и жалела вас, но разве можно отказываться от счастья, когда оно само плывет в руки? Ну она и согласилась, и теперь будет наложницей господина. Старый господин Ли позволил сыну привезти из Намвона девушку, которая ему полюбилась, вот он и привез. Не объяснять же отцу, что та, о которой он просил, не дождалась его!

... Как я бежала, милый, как я стучала в двери,

Как я просила, чтобы слуги меня впустили,

Как я хотела, чтобы ты от меня услышал

Все, что со мной случилось в долгие дни разлуки, —

Но не открылись двери, но ты ко мне не вышел,

Только сказал привратник, чтобы я уходила, —

Праздник, мол, нынче в доме, барич домой приехал,

Нечего, мол, тут шляться всяким докучным девкам...

... Господин Сукпон возвращался вечером из дворца, продолжая машинально перебирать в голове фразы из докладной записки о международном положении, которую весь день составлял. Завтра она ляжет на стол государю, от убедительности слов зависят решения его величества, и хотя не сказать, что в ближних пределах происходит что-то настораживающее, а все же... в конце концов, от решений его величества зависят не только великие дела, но и низменные, и отставки или назначения крайне важны... если Восточная партия сможет утвердить еще нескольких своих людей на ключевых постах в ведомствах церемоний и наказаний, от этого произойдет большая польза и партии, и родине, и, возможно, лично господину Сукпону... не следовало ли настойчивее напоминать государю о положении на северной границе, в Хамгёне, или, напротив, следовало подчеркнуть назойливость разбойников из Вэ [16], регулярно пытающихся грабить южные побережья?..

— Господин, барышня пропала! Я встретил Танхи, она с ног сбилась...

— А? — господин Сукпон вынырнул из докладной записки в окружающий мир, но иероглифы еще мелькали перед глазами, поэтому он ничего не понял. — Какая барышня? Кого ты встретил? Чьи ноги? Говори толком!

Пансу переминался с ноги на ногу и теребил рукава.

— Помните барышню, которую мы привезли в столицу осенью? Кисэн из Намвона?

— Конечно. И что?.. постой, что ты сказал — пропала? Как это пропала?

— О чем я и толкую, господин! Я встретил на рынке Танхи, это ее служанка, помните, востренькая такая?.. ну вот, и она с ног сбилась, второй день ищет барышню. Ушла и не вернулась, служанка думала — в тот дом пошла, прибежала, а слуги говорят — не было, не появлялась, в ворота не стучалась...

— Стой, стой! Какой дом, о чем речь?

— Так чиновника Ли же. Чиновника Ли из Сынчжонвона. Его сынок тоже чиновник, в Сахонбу, он, говорят, недавно ездил в Хасам с инспекцией и привез себе оттуда наложницу. И знаете, кто эта наложница? Девица Кехян из Намвона! Танхи ее сразу узнала. Ну и вот, барышня о том узнала, два дня была сама не своя, потом ушла из дома, Танхи послала на рынок, а сама ушла — и пропала! Что? Сынок господина Ли? Какой дракон, о чем вы?.. Куда вы, господин? подождите меня!

***

У моста Супё река

Не сказать чтоб широка,

Но чтоб вымокнуть до нитки,

Подойдет наверняка...

... Нищие устраивались на ночлег выше по течению от моста, кто расстилал циновки, кто заворачивался в дырявое одеяло, кто просто натягивал на нос полу замызганной куртки, пристроив под голову камень; человек пять улеглись вповалку возле куста, у которого Лысый Ван растянул наклонно соломенную подстилку — получилась крыша на случай дождя, и утром от лучей солнца заслонит. Лысый Ван пускал под свою крышу желающих не бесплатно — его ночлежники расплачивались кто куском еды, а кто и мелкой монетой, если вдруг повезло разжиться.

Мончхон [17] ушел от своих подальше. Там, ниже по течению, по другую сторону моста, он недавно нашел недурную яму в прибрежном склоне — и несколько дней ее обустраивал. Получился почти что настоящий дом. Почти — потому что никакому дому не сравниться с тем, в котором ты родился и вырос, если, конечно, ты рос в доме. Мончхон еще помнил маленькую комнату, теплый пол, скрипучую дверь и рассеянный свет сквозь бумажные квадраты переплета, и огород, и кур, и мамины руки, и мамин запах. Уже взрослый теперь, а всё не забыл, всё строил планы: какой-никакой, а будет у меня дом. И вот обзавелся: обжитая пещерка с очагом, подстилкой в четыре слоя плетеной соломы, и настоящее одеяло, еще не успевшее провонять дымом и сыростью, — только третьего дня украл, снял с жердины во дворе зажиточного горожанина. В углу, закиданная ветошью от постороннего глаза, — ну мало ли, вдруг кто найдет его жилье! — была припрятана добрая бутыль макколи [18]. Разумеется, Мончхон, обладатель всего этого богатства, предпочел расположиться среди своих сокровищ. Чтобы не делиться.

Было холодновато, но зимние морозы отступили, и вполне можно было посидеть на пороге своей пещеры с выпивкой. Собственно, именно это Мончхон и собирался сделать, и уже вытащил из тайника заветную бутылку, и уже отодвинул ветки куста, загораживавшего вход в его жилье, и огляделся на всякий случай — не несут ли злые духи какого-нибудь проходимца, который заставит делиться выпивкой? — и особенно пристально поглядел в сторону своих сотоварищей, туда, выше моста. Там еще кое-кто бродил, пошатываясь, и кто-то галдел и смеялся, а кто-то заунывно причитал — небось, дед Чо, вечно он жалуется на тяжкую долю, даже если его не слушают, — но никому дела не было до того, куда ушел Мончхон и что он поделывает. Не знают про бутылку, — с удовлетворением подумал Мончхон, — не то бы сразу притопали двое-трое. И дед Чо приковылял бы, и сразу бы миску подставил. Щербатую, деревянную. Здоровенную.

Аж вздрогнул, как представил. Им же только дай, и охнуть не успеешь — тут бутылка и тогось. Кончилась.

И уже отвернувшись от сотоварищей, усевшись на сухую зимнюю траву и поднеся горлышко бутыли ко рту, Мончхон поймал краем глаза какое-то движение на мосту. Первая его реакция была — быстро спрятать бутылку за спину. Вдруг прохожий заметит.

Но прохожий не интересовался нищими и их выпивкой. Выйдя на середину моста, человек сосредоточенно полез через перила, и тут стало ясно видно, что это женщина — верхняя юбка, темная, задралась, а нижняя, светлая, так и сверкнула. Длинная.

— Что она творит, — пробормотал Мончхон, — топиться, что ли, вздумала? Где? под мостом Супё? Вот чокнутая...

Между тем женщина перелезла через перила, постояла на краю моста над водой — и шагнула вперед. Взметнулись юбки, бухнула вода, взлетели брызги.

У моста Супё река

Не сказать чтоб глубока,

Но, к примеру, утопиться

Подойдет наверняка...

... Когда я узнала, что я тебе не нужна, когда я узнала, что ты от меня отказался, когда я узнала, что ты меня бросил, я все поняла про свою жизнь. Если бы я была кукушкой в ветвях, я полетела бы к тебе, если бы я была уткой в пруду, я поплыла бы к тебе, если бы я была ветром... бабочкой... да кем бы я ни была! но ветер может обвевать твои щеки, кукушка может куковать тебе свое вечное «куку», утка может плескаться перед твоими глазами — а Чхунхян не может. Ни увидеть тебя, ни говорить с тобой, ни коснуться тебя Чхунхян не может. Твои двери заперты для меня, твои глаза закрыты для меня, твои уши глухи для меня. Что же, теперь я все понимаю про мою жизнь: она кончена. Больше не будет никакой Чхунхян, глупой девчонки из провинции, которая приехала в столицу в надежде встретить тебя, говорить с тобой, касаться тебя, жить с тобой, играть тебе на мамином каягыме, лежать в твоих объятиях, целовать тебя, играть с тобой в нежные игры... Всему конец, что теперь стоять на мосту и слушать бормотание воды, просто шагнуть вперед и все. Просто шагнуть. Вот так...

— Да что ж она там делает, правда что ли утонула? — сказал Мончхон, вглядываясь в поверхность реки. Вода блестела в лунном свете, покачивалась, но никто не вставал из нее, никто не отряхивался и не отплевывался, но там же неглубоко...

—...! — сказал Мончхон, вставая. — Вот же...! — и, сплюнув от досады, пошел все-таки к реке — поглядеть, что там сделалось с этой ненормальной.

У моста Супё река

Не сказать чтоб велика,

Но башкою вниз об камни —

И сойдет. Наверняка.

... Женщина качалась в воде лицом вниз, видимо, была без сознания. Головой ударилась, что ли... Может, померла? Мончхон полез в воду, вымок выше пояса, подошел к утопленнице. Ухватил ее поперек талии, перевернул. Оказалось, молоденькая девушка. Не поймешь, жива ли, ну не сейчас же разбираться... Присел, чтобы легче было закинуть ее на плечо — отчего вымок уже весь — и побрел к берегу, придерживая девушку за ноги, облепленные мокрыми юбками. Задница девчонки торчала у него над плечом, а все, что выше талии, свисало у него за спиной — и где-то на полпути от берега к пещере вода, видно, решила вылиться из девчонкиного желудка, или из легких, или где она там была. Раздался судорожный кашель, и прямо на спину Мончхону хлынуло.

— Тьфу, — сплюнул Мончхон, — нашла куда тошниться-то...

Но поскольку он и так промок до нитки, на самом деле от новой порции воды он почти что и не пострадал. А если эта и была более вонючей, чем в реке, так разве почуешь, когда от холода уже хлюпает в носу?..

Зато, значит, живая. Раз кашляет.

В своем жилище Мончхон скинул утопленницу на землю, посмотрел на нее — и со вздохом вытащил драгоценное одеяло.

— Эй, — сказал он, — ты как?

Но девчонка не отвечала, лежала, где положили, глаз не открывала. Наклонился поближе, прислушался — вроде дышит. По виску сползала к уху тонкая струйка крови.

— Что ж с тобой делать, — пробормотал Мончхон, — в одеяло тебя завернуть — ты ж его вымочишь, придется с тебя одежки снимать, уж не взыщи, я не хотел тебя обидеть...

Раздевая ее, он изо всех сил отворачивался — потому что честно старался на нее не смотреть, но, конечно, разглядел довольно много. Наконец, закутав девушку в одеяло и устроив ее на циновке возле очага, он стал думать, что делать дальше. Она не очнулась, даже когда с нее снимали нижнее белье, так что трясти ее за плечо и вовсе не имело смысла.

Тяжело вздохнув, Мончхон подхватил бутылку, которую так берег, и пошел вверх по течению — к стоянке своих сотоварищей.

Старик Чо мигом проснулся, стоило пройти мимо него, и сразу углядел бутылку.

— О! Мончхон! Что это у тебя? Дай-ка дедушке выпить, пожалей старенького!

— Это не тебе, это тетке Каён. Да тише ты, всех перебудишь. Эй, ачжума! Ачжума! Проснись, у меня к тебе дело, а я тебе макколи принес...

Тетка Каён села, невнятно ворча и потирая глаза.

— Чего тебе, дурень?

— Пойдем, у меня там кой-кого полечить надо. Идем скорей, боюсь, как бы она там не померла.

Дед Чо решительно выбрался из-под своего тряпья.

— Я тоже пойду, авось пригожусь, а ты мне тоже макколи-то дашь глотнуть, ладно?

Так втроем и пошли.

... Девчонка так и лежала там, где Мончхон ее оставил, и кровь все еще сочилась из разбитого виска.

— Айгу, — сказала тетка Каён. — Где ты ее взял?

— Под мостом, — буркнул Мончхон, подбирая с земли мокрые девичьи одежки. — Эй, дед Чо, хотел помогать? Давай-ка развесим барахлишко у огня. Пока ачжума девку осмотрит. Мало ли, вон — голову расшибла, может, и еще чего с ней не так, в себя-то не приходит...

— Чегой-то барахлишко развешивать аж вдвоем, — сказал дед, — я б лучше на девку-то поглядел!

— Нечего глаза пялить, — осадил его Мочхон. — Она по виду не из простых, нарвемся еще...

Воткнули возле очага колья, развесили на них девчонкины вещи.

— Тебя самого сушить надо, — сказал дед.

— Угу, — ответил Мончхон. — Только мне надеть нечего. Я так, на себе одежку высушу.

И придвинулся поближе к огню. Только куртку снял и тоже пристроил на колышек. А прочее и правда быстрее на теле досохнет.

— Может, девка и не из простых, а задница-то порота, — сказала тетка Каён. — На голове шишка будет, но, думаю, все обойдется. Давай свой макколи, девке в рот зальем, авось поможет. И себя не обидим, правда, дед Чо?

— Правильно говоришь, правильно! — закивал дед. — Много-то ей не давай, такому цыпленку много не надо, а вот дедушка-то старенький, дедушка-то...

— Обойдешься, — отрезала ачжума. — Девке глоток, тебе глоток, мне глоток, а остальное Мончхону, вон, зубы-то стучат...

Это было справедливо, но все-таки дед еще немного попричитал, и не зря — достался ему и второй глоток, и третий. Собственно, меньше всех получила утопленница, все равно она была без сознания и не могла оценить напиток, а прочее дед, тетка и Мончхон разделили по-братски.

Когда макколи иссяк, тетка Каён потянула деда Чо за рукав.

— Пойдем, старый. Тут нам больше делать нечего, а там вдруг кто мою новую кофту сопрет, я ее под голову положила, да так и бросила, когда сюда побежали...

— Да, да, — согласился дед, — идем-ка скорее.

Видимо, у него тоже было припрятано что-то ценное, требовавшее присмотра.

Мончхон остался у очага. Поворачивался то одним боком, то другим, то передом, то задом, пока от штанов перестал валить пар. Рубаха вроде тоже подсохла.

Надо, в конце концов, тоже поспать маленько.

Повернулся, сделал шаг к циновке — а где еще спать, в конце концов, у него всего лишь одно одеяло? — и увидел, что девчонка на него смотрит, пристально. И глаза блестят. Может, это угли очага отражаются, но все равно жутковато как-то. Смотрит и смотрит не моргая.

— Ты что? — спросил Мончхон. — Очнулась?

Она уперлась рукой в циновку, села. Одеяло сползло с плеч, и кожа замерцала в отсветах очага.

— Я умерла, — сказала она хрипло.

Прозвучало как-то жутко, у Мончхона по спине даже озноб прошелся — будто холодными пальцами кто потрогал. На мгновение померещилось, что она и правда не очень-то живая.

— Ты кто? — спросила девчонка. — Ты пришел забрать меня за реку?

— Я Мончхон, — сказал Мончхон. — Прозвище такое. Зачем за реку? Мы и так за рекой. За мостом Супё. Ты сама пришла с той стороны.

— Сама пришла, — повторила девчонка. Помолчала немного, потом кивнула. — Точно. Я сама... Эй, Мончхон.

— А?

— Иди сюда.

Мончхон послушно подошел.

— Сядь.

Сел, осторожно косясь на ее голые плечи. Не думает даже прикрываться, ни от стыда, ни от холода. Будто правда померла.

И тут она протянула руку — одеяло сползло еще сильнее, и Мончхон поспешно отвел взгляд от открывшейся груди, маленькой, с острыми сосками... стоило отворачиваться, когда раздевал... — и тонкие бледные пальцы ухватили завязку на его рубахе, и потянули. Узел развязался, полы рубахи разошлись. Холодные пальцы коснулись его кожи, растопырились, ладонь распласталась по левой стороне груди, там, где изнутри Мончхона бешено колотилось сердце.

— Что ты делаешь? — спросил он, и голос его вздрогнул — то ли оторопь, то ли страх, то ли поднимающееся возбуждение. Поднял взгляд, посмотрел ей в лицо — и увидел красные отблески в блестящих глазах.

— Теплый, — сказала девчонка. — За рекой... и теплый. Ты живой.

— Конечно, — сказал Мончхон. — Я живой. И ты.

— Как я могу быть живая, — девчонка улыбнулась, и в темноте неприятно блеснули зубы. Ровные, белые... с красным отсветом, но это очаг, не надо забывать об очаге... — Я мертвая.

— Ерунду говоришь, — сказал Мончхон, изо всех сил стараясь, чтобы не дрожала нижняя губа. — Ты живая. Просто нахлебалась воды, и стукнулась головой, и замерзла.

— Не замерзла, — сказала девчонка. И повела плечами. — Совсем не замерзла. — И опустила взгляд.

И вовсе ничего в ней нет потустороннего — ни в глазах, ни в голосе, и сейчас я обратно заверну ее в одеяло, и прижму к себе, чтобы согревалась... ну вот, теперь ее трясет. Даже колотит. Ну что ты, что с тобой?

— Мончхон, — сказала девчонка, стуча зубами, — я... правда... я правда живая, Мончхон?

У моста Супё река

Тычет камни под бока,

И бормочет, и хлопочет,

Не уставши за века.

... Огонь в очаге погас, только угли слабо мерцают, а за ветвями у входа в пещеру посерело — недалеко до рассвета. И не видно почти ничего, но слух и осязание никуда не делись. Лежали, прижавшись, грели друг друга, не шевелились, наверное, он задремал... шорох, участившееся дыхание, движение, прикосновение руки... что ты делаешь? И бормочет что-то — про реку, мост и камни, а сама трогает и гладит, и горячая какая, и настойчивая... и мягкая, и гладкая, ничего — если я тоже буду трогать тебя?.. и вовсе не тяжелая, садись мне на бедра, наклонись ко мне, вот так, у тебя сухие губы, если я оближу их, они помягчают?.. да, сожми пальцы, чувствуешь, как я отзываюсь?.. приподнимись, дай войти...

... как хоботок пчелы погружается в венчик цветка, как меч входит в ножны, как пест колотится в ступу, как навязчивая мысль бьет изнутри в висок... мягкое и бессильное удлиняется, наливается, твердеет и восстает в ее руке, превращаясь в хоботок, в меч, в пест... ты тугой и твердый, мой цветок исходит нектаром, погружайся, входи... колотись. Наверное, я все-таки не умерла, но я должна была убедиться... а теперь нам обоим некуда деваться, только делать то, что мы делаем, пока не доделаем до конца. Я насаживаюсь на тебя, как колесо насаживается на ось, как ножны насаживаются на меч, ты пронзаешь меня, как луч света пронзает туман, как копье пронзает врага, как слово пронзает время... мы бьемся, как ветер в ставни, как вода в плотину, как огонь в стены печи, и мы не можем остановиться, пока не пробьем ставни, плотину, стену, пока нас не сметет, пока не хлынет, пока не полыхнет... слов давно не осталось, и мыслей не осталось, только движение, настойчивое, упорное, одеяло мешает — мы отбрасываем его и тут же забываем о нем, и без него совершенно не холодно, наоборот. Только дыхание, резкое, со стоном, в такт ударам, быстрее, сильнее, глубже...

... ставни распахиваются, плотину прорывает, пламя рвется наружу с криком — обжигая, скручивая жилы, напрягая мышцы, вытягивая силы — и постепенно затухает, и два тела, обмякнув, распластываются друг по другу, тяжело дыша.

— Жива.

Только теперь поверила?

У моста Супё река

Не тиха и не робка,

Но подохнуть не позволит —

Будешь жить наверняка...

... Мончхон проснулся довольно поздно.

Под одеялом он был один. Девчонка исчезла вместе со своими одежками. Возле очага остался только платок, в котором что-то было завернуто.

Оказалось — булавка с самоцветами.

Было — не было — приснилось?..

Да какая разница! Было, не было... сколько пшена можно накупить, или даже рису... да даже мяса! И выпивку обязательно.

Тетку Каён угостить, и, так и быть, деду налить маленько.

Как ее звали? Чхунхян?..

***

... Над столицей облака и ветер,

Над столицей небеса глубоки,

Смотрят сверху, вытаращив солнце,

По ночам луну ехидно щурят.

Там, мерцая, пращуры и боги

За людей печалятся порою,

Но порой и радуются тоже.

А внизу на улицах столицы

Не смолкает сутолока жизни,

Будь то рынок, бедные кварталы

Или же богатые усадьбы,

Или королевские палаты

За высокой крепостной стеною.

... В год чонхэ [19], в конце лета, прославленный каллиграф Хан Хо, он же господин Сукпон, вернулся в Ханян из очередной поездки в империю Мин и в первый же вечер — после дня, полного необходимых докладов и отчетов, а также официальных бесед с вышестоящими и нижестоящими — разумеется, отправился с некоторыми сотоварищами по канцелярии и по Восточной партии в кёбан, выпить по случаю успешного возвращения из дальней поездки и поговорить неофициально. Что тут произошло в столице, пока господина Сукпона не было, чего не произошло, хотя следовало бы, какие политические тенденции при дворе требуют особого внимания, изменилось ли отношение государя к Восточной партии и как именно изменилось, и не следует ли предпринять какие-нибудь действия... Многое нужно обсудить политикам после разлуки, особенно если это политики высокого ранга.

Сидели, выпивали, посмеивались друг над другом. Несколько ярко наряженных кисэн подливали вино, а в стороне от стола, у северной стены, еще одна девушка склонилась над музыкальным инструментом, зажимая струны пальцами левой руки, а правой — перебирая их при помощи бамбуковой палочки. Звук комунго [20], глуховатый, слегка дребезжащий, сопровождал беседу, не мешая ей. Музыкантша не смотрела на гостей и, казалось, не слышала ничего, кроме своей музыки; но господин Сукпон, прекрасно с нею знакомый, не сомневался: ни одна реплика не осталась незамеченной. И ни сетования на усиливающееся влияние некоторых министров из западников, ни обеспокоенность равнодушием государя к некоторым политическим вопросам, ни ворчание по поводу того, что правый министр, надежда Восточной партии, оставил двор — ничто из этого не ускользнуло от ее ушей.

Когда беседа стала слишком опасной для того, чтобы вести ее в присутствии девиц, кисэн отослали, и они, кланяясь, вышли. Вышла и девушка с комунго.

Говорили еще долго, засиделись далеко заполночь, наконец, вышли во двор, простились у ворот кёбана. Политики разошлись; господин Сукпон же возвратился, завернул за угол здания и постучался в затянутый бумагой переплет ближнего к углу окна.

Девушка-музыкантша открыла дверь.

— Ну, здравствуй, Чхунхян, — сказал господин Сукпон.

— Заходите, — кивнула девушка. — Наконец-то вы приехали.

***

Деревянный корпус, шелковые струны,

Нежный женский голос каягыма.

Так ручей бормочет, так листва под ветром

Мягко шелестит, не умолкая.

Так мне пела мама, так сама я пела

Раньше, в прежней жизни.

Деревянный корпус, шелковые струны,

Низкий голос, свойственный мужчине.

Он — мой друг суровый, истинный ученый,

Мой философ, мой боец — комунго.

Под моей рукою он ведет беседу

С той, кто я сегодня...

... Тогда, в год кеми [21], она вернулась в свой домишко на окраине лишь для того, чтобы собрать вещи, и перебралась в «Вишни и ивы». Хозяйка заведения охотно приняла ее: умение играть на нескольких музыкальных инструментах и быстро складывать сносные стихи, умение держаться, недурная внешность — все это обещало, что девица станет для кёбана полезным приобретением. Правда, ей было уже больше двадцати лет, вряд ли она надолго сохранит привлекательность; но стихи и музыка — то, что продлевает, так сказать, товарный возраст кисэн. Даже если свежесть личика понемногу перестанет радовать взор, зато с такой женщиной есть о чем поговорить. И есть что послушать, если говорить не хочется. Словом, Чхунхян пришлась хозяйке по вкусу, и она не ошиблась в выборе: большие люди быстро оценили достоинства Чхунхян. Иные важные чиновники приходили специально послушать ее игру; другие вели с ней ученые беседы, восхищаясь тем, как здраво может рассуждать женщина. Многие желали ее; со многими она держалась надменно и даже высокомерно, бывало, отбривала поклонников насмешкой; постепенно о ней пошла слава как о женщине, которой нелегко добиться. Кое-кто добивался и потом хвастал этим перед знакомыми.

Господину Сукпону добиваться не понадобилось.

Тогда, в год кеми, он несколько дней искал ее по всему городу и наконец нашел, и явился в «Вишни и ивы», и всего лишь велел подать чай. Они проговорили полночи; через несколько дней он зашел еще, потом еще, потом однажды она спросила, не подать ли вместо чая вина. В тот вечер он остался в угловой комнате, и разговоры перешли в прикосновения, прикосновения — во всякие нежности и ласки. В конце концов, это он привез ее в столицу — кому, как не ему, быть ее мужчиной. Но господину Сукпону и в голову не приходило этим хвастать. Между ними не было страсти — только тепло, и что с того, что иногда они грелись беседой и чаем, а иногда телесной близостью. Куда важнее, что с господином Сукпоном им случалось дразнить друг друга, и смеяться вместе, и говорить обо всем, что приходит в голову, без стеснения. О политике они тоже говорили.

Тогда, в год кеми, он спросил ее, почему она больше не играет на каягыме.

— Комунго звучит иначе, — ответила она.

— Хотела бы быть мужчиной? — поддел он.

— Хотела бы, — сказала она. — Ни от кого не зависеть, самой принимать решения. Самой выбирать, как мне жить. Этого я не могу... так хотя бы вот, комунго. Мне нравится его голос.

Решать самой, играть на инструменте с мужским голосом... Он обвел взглядом ее комнатку. Читать Сунь-цзы, Сыма Цяня, Чо Гванчжо, учителей Юльгока и Тхвеге — или что там у нее лежит возле зеркала, рядом с шпильками для волос и шкатулкой со всякими румянами и белилами?

— Одна красавица, когда б ей дали волю,

Себе иную избрала бы долю,

— сказал он.

— В совете б заседала королевском

И на коне скакала бы по полю,

— ответила она.

И оба засмеялись.

…Летним утром в год кеми они сидят напротив друг друга за низким столиком, завтракают, она подкладывает ему в ложку риса то маринованные овощи, то тонкие волоконца курятины; он отвечает тем же. Почти семейный завтрак, — думает он. Не взять ли ее все-таки в свой дом? Иногда эта мысль приходит ему в голову. Прежде – было дело – пару раз он даже высказывал ее вслух. Но она отказалась.

— Простите, господин, — сказала она. — Я всю жизнь буду вам благодарна, и вы мой лучший друг... но эта клетка больше, чем та, которую вы мне можете предложить. Не сердитесь.

Он и не сердился, но все же был раздосадован. Я, значит, для тебя клетка — еще теснее, чем эта клетушка в веселом доме. Обидно слышать такое — но... может быть, она права.

…Деревянный корпус, шелковые струны,

Нам ли знать, что нам судьба готовит?

Будет завтра – значит, будут песни,

Будут песни – значит, будет завтра,

Пой же, мой комунго.

Примечания:

Действие старинной повести «Верная Чхунхян» происходит во времена короля Сукчона (правил с 1674 по 1720 год), а действие сериала «Бессмертный флотоводец Ли Сунсин» — на сто лет раньше, в правление короля Сончжо (правил с 1567 по 1608 год). Здесь все события отнесены к концу XVI века.

1. Хасам – три южные провинции Чосона

2. Год имо – 1582

3. Хан Хо, литературный псевдоним Сукпон (1543 – 1605) – историческое лицо, дипломат, поэт, каллиграф, член Восточной партии

4. Пэк Хакто – литературный персонаж из «Верной Чхунхян»

5. Сачжагван – должность 5-го ранга в ведомства Ечжо, т. е. министерстве ритуалов

6. Ван Сичжи (303 — 361) – великий китайский каллиграф

7. Каягым – струнный музыкальный инструмент, родственник китайского гучжэня

8. Чхунхян – имя означает «весенний аромат»

9. Айгу – междометие, выражает множество оттенков от изумления до огорчения или возмущения, от «ах, какая штука» до «фу, как не стыдно»

10. Янбан – дворянин

11. Вольмэ – имя означает «лунная слива»

12. Ли Моннён – герой повести «Верная Чхунхян», дворянский сынок

13. Саганвон – цензорат, обязанностью которого была критика решений государя; Сахонбу – цензорат, обязанностью которого была критика чиновников; Ыйгымбу – ведомство, занимавшееся расследованиями политических и других особо важных преступлений; Сынчжонвон – королевская канцелярия

14. Ачжума – тетушка

15. Чанот – женская верхняя одежда с рукавами, которую носили, однако, не продевая руки в рукава, а накидывали на голову, скрывая лицо

16. Вэ – Япония

17. Мончхон – «болван», «дурень», в общем, прозвище у парня нелестное

18. Макколи – «рисовое вино», алкогольный напиток, не очень крепкий, молочного цвета

19. Год чонхэ – 1587

20. Комунго – струнный музыкальный инструмент, родственный каягыму, но количество струн и техника игры на нем иные. Звучание комунго уподобляют мужскому голосу, а звучание каягыма – женскому

21. Год кеми – 1583

12 Следующая ⇒