Главная

Контакты

Случайная статья

• Автоматизация
• Антропология
• Археология
• Архитектура
• Биология
• Ботаника
• Бухгалтерия
• Военная наука
• Генетика
• География
• Геология
• Демография
• Деревообработка
• Журналистика
• Зоология
• Изобретательство
• Информатика
• Искусство
• История
• Кинематография
• Компьютеризация
• Косметика
• Кулинария
• Культура
• Лексикология
• Лингвистика
• Литература
• Логика
• Маркетинг
• Математика
• Материаловедение
• Медицина
• Менеджмент
• Металлургия
• Метрология
• Механика
• Музыка
• Науковедение
• Образование
• Охрана Труда
• Педагогика
• Полиграфия
• Политология
• Право
• Предпринимательство
• Приборостроение
• Программирование
• Производство
• Промышленность
• Психология
• Радиосвязь
• Религия
• Риторика
• Социология
• Спорт
• Стандартизация
• Статистика
• Строительство
• Технологии
• Торговля
• Транспорт
• Фармакология
• Физика
• Физиология
• Философия
• Финансы
• Химия
• Хозяйство
• Черчение
• Экология
• Экономика
• Электроника
• Электротехника
• Энергетика

СЦЕНА 3. Сон Тани. Сон Тани. КАРТИНА 15

СЦЕНА 3

Сон Тани

Вокзал. Одинаковые люди с серыми лицами, в шинелях, толкаются, лезут в вагоны, спускаются на перрон. Гудят поезда тревожно, не двигаются, только люди входят в них и выходят.

Таня стоит на перроне, раздает цветы, но никто их не берет.

ТАНЯ. Возьмите, только с них каплет. Это к дождю. Возьмите, пожалуйста, только с них каплет, к дождю…

К Тане подходит женщина: длинные темные волоса, блестящая зеленая рубашка. Протягивает руки – на ней много-много колец.

ТАНЯ. Фетида? Да?
ЖЕНЩИНА. Отдай цветы. Смотри, сейчас поедет.

Таня оборачивается: людей на перроне больше нет, только стоит на лесенке вагона красивый молодой солдат – то ли выскочить хочет, то ли зайти в тамбур. Он, как обиженный ребенок, вытирает нос рукавом, говорит слова тихо-тихо.

СОЛАДТ. Клубок катится, катится – нитка тянется, тянется… Клубок дале… дале… дале… Нитка доле… доле… доле…
ТАНЯ. Ты Алексей?

Поезд гудит, трогается.

СОЛДАТ. Клубок дале… дале… дале… Нитка доле… доле… доле…
ТАНЯ. Алексей? Да? Садик наш цветет еще. Слышишь?

Слышно чьи-то тяжелые, медленные шаги.

Таня просыпается.
Она сидит за столом в горнице у себя дома. Чадит лучина – за окнами уже темно, валит снег. Напротив нее – СЕМЕН, деревенский мужик. В руке у Тани перо, перед ней листок бумаги.

СЕМЕН. Спишь, что ли?
ТАНЯ. Нет, дядь Семен.
СЕМЕН. Ну, пиши… Пиши, стало быть, так: «Письмо с родины от известного вам родителя…» (помолчал) Как вы там поживаете… Как война, и скоро, нет – остановят немца. Будь он тридцать раз проклят. Лошадей у нас позабрали, не знаем, на чем станем весну пахать…

ТАНЯ. Я почему-то сильнее запомнила, как забирали лошадей, чем людей. Их согнали за околицей, два красноармейца в перемокших шинелях курили, а Семен всё суетился у лошадей, помогал. Лошади как знали – бились, лягали, ржали. Семен кричал тонким голосом, замахивался кнутом, только не бил, а запинался в своих сапогах. Мы бежали с другими девчонками за ними, и почему-то все ревели. А тебя, наверное, уже переправляют с эшелонами с Дальнего Востока… куда-то туда. А лошади наши такие все красивые.

ТАНЯ. Написала, дядь Семен.
СЕМЕН. Дальше… Я, слава богу, жив-здоров, того и вам желаю. Ноги только болеть стали. Ревматизм. А невестка почто-то не сообщает ничего…. Что дальше-то? Дальше…

Пауза.

СЕМЕН. Что, написала уж? Больно скоро как… Ну, пиши в общем, сама как-нибудь. Только не больно горемышно показывай. Живем, мол, хорошо. Деньги есть. Напиши, что посылку ему собрал, а можно ли послать, не знаю… Табак там, носки, да чо да… Поклон ото всех.
ТАНЯ. Лошадей жалко.

Семен молчит.

СЕМЕН. Вы вона… богатые. Отец дома.

ТАНЯ. А вот еще запомнила: Марфа, с которой мама подралась, колола дрова. Только полено попалось николкое, вертун. Топор занесет – полено падает. Она под конец завязила топор, ни взад, ни вперед, села на землю, такая большая, и запричитала. Тебе бы, наверное, было смешно.

СЕМЕН. Много ты молчать стала. Раньше все балаболила.
ТАНЯ. Отец работает, и еще грабли делает. Много грабель.
СЕМЕН. От брата-то писем нет?

Открывается дверь, входит с улицы Отец. Не здороваясь, не раздеваясь, тяжело садится за стол. Таня вскакивает, наливает ему суп. Осторожно пододвигает отцу тарелку. Семен молчит. Отец кашляет, с трудом проглатывает несколько ложек супа.

ОТЕЦ. Весь изнадсадился. Бутылку дай, Танька.
СЕМЕН. И мне можно тож.

Таня приносит пыльную початую бутылку, стаканы. Наливает. Отец выпивает крепкое залпом, задыхается, трясет головой.

ОТЕЦ. Нет… Не идет в душу вино. Болина какая-то сделалась везде. Руки-ноги трясутся. (помолчал) А ты чего, Семен здесь? (закашлялся) Ничо не хочу. Лечь только сейчас, прогреться…  

Отец сильно, долго кашляет. Таня молчит, прижимает к груди бутылку, смотрит. Отец вытирает губы – на пальцах черная кровь.

ОТЕЦ. Принеси, Таня, снегу.

СЦЕНА 4

Весна 1942 года. Таня сидит на крыльце дома, перед ней ведро, накрытое тряпкой. Она молча смотрит на него. Приподнимает тряпку. Потом накрывает снова, отодвигает ведро от себя.

ТАНЯ. Я была в начальной школе, а ты еще был дома. На тележке возили из леса березы, калину, рябинки, кусты смородины. Откуда-то куст сирени ты привез. Из Прохорова? Получился наш садик за сараем. Тогда я знала: дорога ведет от нас на Осьмухину, Прохорово, Луговую, Липовку, потом тайга… А в лесах, очень-очень далеко – маленькая деревня Комарья. Я часто думала, что там вроде бы людей-то нет, одни комары, конец света уже. Ты сейчас где-то гораздо дальше?

Таня смотрит на ведро.

ТАНЯ. Ко-марь-я…

Из далека слышны тяжелые шаги, как из Таниного сна. Кто-то идет по улице.

ТАНЯ. Капа ходит в мужских ботинках. У нее чулки сбиваются. Теперь Капу боятся. Хоть бы прошла мимо. Хоть бы прошла мимо. Три месяца от тебя нет писем. Зацветает сирень. Я боюсь, что Капа принесет похоронку.

К дому подходит почтальонка Капа. Оглядывается на Таню, идет мимо. Потом вдруг останавливается. Возвращается.

КАПА. Отец-то в больнице еще?

Таня молчит.

КАПА. Чего-то долго. (улыбается) Шла мимо кладбища, а там земляника во всю. Помнишь, вы с младшими её раньше ели? Бабы-то там не берут, только ребятишки да птицы.

Таня молчит.

КАПА. Чего там в ведре у тебя?
ТАНЯ. Цыплята.
КАПА. Цыплята?
ТАНЯ. Матери инкубаторских поручили выращивать. На ферме места нет, они в пустой комнате у нас. Собьются к печке кучей, друг друга топчут. Или в корытце с водой вымокнут. Или объедятся и валяются в судорогах. Мать ругается, что возни много. Хилые, вот, умирают всё.

Из дома выходит Мать. Видит Капу, замирает, молчит.

КАПА. Миколаевна… Писем нет пока.

Капа уходит – медленно удаляются шаги. Мать тяжело дышит, вся в поту, держится за косяк.

МАТЬ. Я, Танька, вас кричу, кричу. Младшие-то… бегают где?

Таня молчит.

МАТЬ. Вот чего… пахать пойдешь, Танька, с бригадой. Людей-то мало: старики всё, мальчишки да Васька Кривой. Председатель сказал: в школу тебе ходить не надо дале, отличница раз, переведут уж как… И на покос поедешь после Петрова дня без меня. Отец изболелся весь, вон ведь еще: лялька в зыбке. Вы как цыплята у меня: на одиннадцать – шесть живых. (помолчала) Чо же, Танька, стыдно мне всё Алексею-то писать: он под Сталинградом уж воюет, а я вот еще принесла. (пауза, берет ведро, трясет) Закапывай давай-ка этих, расселась…
ТАНЯ. (улыбается) Хорошо, закопаю.

СЦЕНА 5

Июль, покос. С самого утра косили росиную траву до вечернего изнеможения. Потом разожгли большой костер у балаганов – шалашей, наскоро построенных из недавно срубленных берез и осинок. В шалашах сильно пахло завялым, подсохшим листом и прутьями. На костре сварили котел картофельного супу и чугун пшеничной каши, на всех.
Сидят у костра, едят: женщины, старики, несколько парней и девчонки. Среди них Васька Кривой с красивой ЛИДКОЙ, Семен. Шумно хлебает суп Александр Петрович. Звенят в воздухе комары, на полях сохнет скошенная трава.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Работу – ее не нахрапом делают, как вы, а ровно. Вот скажем и тут надо: покосил – передохнул. Даже сердце… и то с передыхом работает… Суп картовной… Одна баланда… Мяса бы хоть… Для запаху положить. Неспора еда…
ЖЕНЩИНА. Будет белентрясы-то разводить. Суп как суп. Где тебе мяса взять… От жопы от своей, что ли?
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Картошку, ее тоже с умом варить надо. Сперва воду скипяти, потом картошку спущай. Она тогда мягка. А это чо?
ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА. Не ешь, колдун, не хочешь дак. А то у самого за ушами пищит, а туда же, критикует.   

К костру подходит Таня. Суп ели артельно, своими ложками из трех больших мисок. Таня оглядывается: не знает куда сесть.

КРИВОЙ. (Тане) Чо стоим? Садись, гордячка.

Кривой освобождает место рядом с собой, у миски, где ест молодёжь. Таня молчит. Никто не обращает на неё внимания.

КРИВОЙ. Садись, не трону.

Тихий смех. Таня садится рядом с Кривым. Он кладет ладонь Тане на колено. Она застывает.

КРИВОЙ. Шешнадцать есть?
ТАНЯ. Двадцать.
КРИВОЙ. Чо врешь?

За другой миской продолжается разговор.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Горошницу бы сварили, бабы… Горошница как делается… Возьмешь горох, вымоешь, зальешь холодной водой, размокнет – тогда ставишь в печь… Разопреет горох-то, желтый станет, тогда разомнёшь его. Шибко сладка горяча-то горошница. Дух от нее такой…
СЕМЕН. (закуривая) Знаем, какой дух.
ЖЕНЩИНА. Дак ты вот и вари в другой раз, чтоб на всех угодить. Али магии черной наведи, сказочник.

Смеются.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Я и сварю… Не хуже тебя…

Васька Кривой продолжает гладит Танино колено.

КРИВОЙ. (ухмыляясь) Вот на Белого похоронка пришла – убили его под Калинином, убили дружка… Был Белый первый красавец на деревне, а теперь буду я.
ТАНЯ. (тихо) Поганый ты.
КРИВОЙ. Приходи седни в наш балаган к парням.
ТАНЯ. Зачем?
ЛИДКА. (смеется) Приходи, там узнаешь.
КРИВОЙ. Придешь?

Таня молчит, смотрит на него. Пытается убрать руку со своего колена – не получается. Рядом тихо смеются.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Вот я в городах, в ресторанах бывал, в столовых, дак ведь всегда главный-то повар там мужик. Сколь раз видывал: выйдет в колпаке, рожа – во. Жарко ему.
ЖЕНЩИНА. А ты видал, сколь баба везет? Да я б вас!.. Болтун старый…
ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА. Он и бабу-то откуда знать может?
СЕМЕН. Давай, Петрович… Сказывай чо другое.

Александр Петрович молчит. Таня оглядывается в их сторону. Кривой успевает слюняво поцеловать ее в щеку. Таня вскакивает.

КРИВОЙ. Чо, трудно косить, а? Умоталась, малая?

Смех. Таня молча подходит к Александру Петровичу.

ТАНЯ. Можно здесь?

Таня садится. Александр Петрович молчит.

ЖЕНЩИНА. Плохо живем теперь, кабы голоду не случилось…
СЕМЕН. На то война. В городе, сказывают, хлеба не вдосталь едят.
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. На коровах… поле пахали – у них все кровь в молоке. Чо, бабы, когда она кончится? Год уж скоро – конца не видать.

Молчат.

ТАНЯ. До покоса, весной еще, всё бегала в поля, за околицу. Рано утром засветло. Поля были коричневые и мокрые, там только скворцы суетились. Ничего не зеленело. Я сама посеяла хлеб, много хлеба. Пахала, сеяла и боронила со всеми. Боялась не взойдет. Стояла там, среди ветра, иногда пролетали темные какие-то птицы – совы, может – и было что-то… Будто я ведьма. Вся земля будто теперь моя. Где ты?

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Хорошо хлеб у нас взошел.

Молчание. Таня смотрит за поля, на запад, там садится солнце, обыкновенный дымно-красный закат. Таня смотрит – там горят города.

СЦЕНА 6

Сон Тани

Горница чистая и беленая, пол тоже выскоблен добела. Сидит на койке Алексей, красивый и загорелый, настраивает мандолину, пробует – она выговаривает тонко-рыдающе. Таня смотрит на него, молчит.

АЛЕКСЕЙ. Танька, пляши. Конфет дам…
ТАНЯ. Что ты?.. (пауза) Нарисуешь мне кошку?
АЛЕКСЕЙ. Пляши, Танька, пляши.

Алексей играет русского и барыню. Таня идет по кругу, с каблука на каблук.

ТАНЯ. Не могу, Алексей! (смеется) Не могу, не могу, не могу…
АЛЕКСЕЙ. Танька, пуще!

Мандолина звенит, и рокочет, и пиликает – на цыпочках идёт. Вдруг замолкает. Таня продолжает плясать.

АЛЕКСЕЙ. Танька… палец ссёк серпом.

Таня останавливается – смотрит. На пальце брата набухает капля крови. Падает на пол.

Таня подходит – в руках у неё белая тряпочка. Она присаживается перед ним на пол, начинает перевязывать. Алексей отворачивается.

ТАНЯ. Ты чего? Смотреть боишься, что ли? Боишься?

Таня просыпается в балагане.

Темно, кругом девчонки спят. Кто-то крадется, ползет на коленях – не разглядеть.

ТАНЯ. Кто? Алексей?

Над Таней наклоняется с растопыренными руками Васька Кривой.

ТАНЯ. (тихо) Чего тебе?
КРИВОЙ. Тише, ты… Тише, Танька…

Кривой ложится на Таню сверху, рукой ведет липко по ноге и дальше. Придавливает собою к земле.

ТАНЯ. (тихо) Уйди, уйди… Чего тебе?
КРИВОЙ. Тише, тише, тише… Таня, Танька… Тише.

Кривой трогает ее, влажно дышит. Рядом в темноте – тихий Лидкин смех. Она приподнимается, садится, смотрит.

ЛИДКА. Чо, Танька, страшно? Не боись. Страшно? Не боись, не боись…

Таня вскрикивает, вырывается. Кривой смеется. Танька выскакивает из балагана.

Дымит под мелким дождем кострище, скулят головешки – Александр Петрович сидит и греет у золы руки. Мокрые черные поля кругом. Таня тихо садится рядом. Молчат.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Ревешь? (Таня молчит) Ты, Танька, робить не умеешь, и мало кто умеет…
ТАНЯ. (не сразу) Что я им сделала? Что они пристают?
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Ничего ты не сделала, а просто не любят, когда человек на отдалении живет.

Молчат.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Слышь, Танька, это ведь моя земля-то была… Мой надел раньше… Поняла? Ничо не поняла…

Таня молчит.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Скажи, это чо нынче такое: дож – вёдро, дож – вёдро. Ведь ежели так – сено у нас испарится, иструхнет… А под грозовым-то дождиком, Танька, до чо хорошо косить – трава мягкая, коса не тупится, не жарко… Помню косили по реке в залеве, дак ведь трава-то, трава-то, Танька, до чо хороша, пахнет как – копен-то наставят, как солдаты стоят по лугу…

Таня молчит.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Травы-то каки в сене: змеевик, с розовой-то колосинкой, раковая шейка, синий цветок – горечавка, коневик, лисохвост, белоголовка… Господь знает, сколько всего на свете растет, и всякая трава свое значение имеет, только не всё мы-то знаем, не дается всякому…

Таня молчит.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Я, Танька, когда сборщиком для аптеки робил – травы туда сдавал, полынь, хмель, черемуху… Мне один старик покойный – он меня травы учил понимать – сказывал, будто родитель его находил в здешних местах разрыв-траву. Её на Ивана-Купала ночью ищут. Сама, говорит, похожа на клевер, эдак же растет троелистником, а вместо головки-то цветочек троелистный, и каждый цветок золотом светит… Искать надо ночью пасмурной, или чтоб месяц маленько только был. (помолчал) Я пошел в лес-то за Луговую: такие там есть овраги – буераки, днем-то боязно, а тут ночь…Перед этим ничо не ел, не пил, варежки чистые взял, да веник-голик. Потому что голыми руками ее взять нельзя – ошпаришься, а голик от нечистой силы помогает. Вот ходил я, Танька, ходил… Страшно… Темень. Попойду да остановлюсь, по спине ровно кто холодной водой поливает, сердце стучит. Всё ж таки иду тихонько. Вижу вдруг: в одном месте будто светит, сияет. Она…

Таня молчит.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Я туды. Иду да крещусь. Да воскреснет бог… и другое такое. Только первый крест на себя положил – как заорет сзади, как заплачет – ободрало меня всего. «Свят бог Саваоф, свят», - шепчу. А он хохочет, всклыктывает – будто филин, а я уж понял, что не филин, не сова, знаю кто. Крещусь, читаю молитвы – и затихло всё. И как-то набрался я смелости, подошел все ж таки, гляжу – стоит на том месте гнилушка от пенька, тонкая, как свечка церковная, горит удивительно – сроду не видывал. Взял я эту гнилушку, а она сломалась и погасла. Домой принес – одна труха красная, гниль. И вспомнил я тогда, что старик-то мне еще наказывал: будешь, мол, ее брать – не клади креста. Она его не любит, бесова эта трава. Недаром он так хохотал, когда я подходил… Вот какие дела, Танька.

Пауза. Светает.

ТАНЯ. Правда, что вы – колдун? (Александр Петрович молчит) Правда, да?
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. (не сразу) Пойдем-ка, девка, пойдем от сюда повыше на гриву. Здесь комаров слетелось. А там ветерок, комаров продувает. Земляники там видал – ужасть.

СЦЕНА 7

Утро. Таня варит завтрак на костре. Народ готовится идти косить, Семен зашивает рубаху. Из балагана к огню подходят Васька Кривой и Лидка. Васька садится, закуривает, морщится. Лидка подходит к Тане, пальцем лезет в котелок с кашей – облизывает, пробует.

ЛИДКА. Не солено.

Таня молчит, помешивает кашу.

ЛИДКА. Пожитки-то свои в балаган к Петровичу с Семеном перетащила.
КРИВОЙ. Во внучки записалась?
ЛИДКА. Нет, она за его взамуж собирается. Он богатый и она богатая.
КРИВОЙ. Ну-ка зубки-то покажи!
ЛИДКА. Покажи, покажи зубки, невеста!

Таня роняет ложку и бросается на Лидку. Сшибает с ног и бьет с размаху кулаками, повалив на землю. Все смотрят.

ТАНЯ. Поганые, поганые, поганые…
ЛИДКА. Чо ты? Чо ты, одурела?!
ТАНЯ. Поганые, поганые, поганые…
ЛИДКА. Ой, мама… Чо ты? Чо ты, а?!

Семен вскакивает, оттаскивает Таню. Таня вырывается, потом вдруг успокаивается. Вытирает нос рукавом. Все молчат. Лидка вдруг заливисто смеется.

СЦЕНА 8

Сон Тани

Туман. Таня одна – ничего не видно кругом.

ГОЛОС АЛЕКСЕЯ. Танька! Танька!
ТАНЯ. Там жара, а тут острые гальки. Слышишь?
ГОЛОС АЛЕКСЕЯ. Ты же в озере, Танька.

Таня оглядывает в тумане – вдалеке на берегу стоит Алексей.

АЛЕКСЕЙ. Танька?
ТАНЯ. Я голая совсем, я не пойду.
АЛЕКСЕЙ. (смеется) Покажи зубки, Танька.

Алексей подходит к Тане, смотрит ласково.

ТАНЯ. Александр Петрович дал мне мочальную рогожу поверх одеяла. Не кусают и не душно, поэтому я крепко сплю. В нашем садике поселилась птичка, она хорошо поет, и в солнце, и в дождь. Слышишь?
АЛЕКСЕЙ. С тебя каплет. Это к дождю. Я палец серпом ссёк.
ТАНЯ. Тебя отпустили домой?
АЛЕКСЕЙ. Солдат стоит на площади, он пьяный, и никто его не целует. Ты поцелуй, Танька, поцелуй его.
ТАНЯ. Тебя отпустили домой, да? Тебя отпустили домой?

Таня просыпается.

Ночь. Таня едет с покоса в телеге через лес, домой. Правит Александр Петрович, с ним рядом Семен, а сзади, рядом с Таней, сидит Лидка. Слышен только стук колес, шлепанье лошадиных копыт по сырой дороге и поскрипывание телеги. Лидка тихонько начинает петь, но почти сразу замолкает.

ЛИДКА. Покос… хороший покос был, да?
ТАНЯ. (не сразу) Тяжело в первый раз.
ЛИДКА. Привыкнешь… (помолчала) Ты ничо, молодец. Вспомнила тут: брат-то твой по осени ловил решетом снегирей, нам тогда, девкам, давал подержать – ласковые таки. (помолчала) Думаю счас вот… на фронт пойти. Санитаркой. Туда отправят поди… под Сталинград. (помолчала) Такие теплые были снегири эти. (пауза) Пока не было нас, как бы Капа не принесла чего. Я теперь всегда ей вслед плюю, и мамка тоже.
ТАНЯ. (не сразу) Лидка, спой еще.  

Вдруг телега встала.

СЕМЕН. Эвот тебе! (хлестнул кнутом) Ну? Чего? Ну?

Впереди, в темноте метнулось что-то неясное.

ТАНЯ. Что это? Что там?
СЕМЕН. Волки поди?..

Что-то мелькнуло через дорогу.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Летом волки по дорогам не ходят.
СЕМЕН. Чего тогда? Волки, Петрович, натурально волки. (хлестнул кнутом) Ну, дура! Пшел, пшел, ну! Не видно, чо там, а?
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. (помолчал) Чего волку на дороге делать? А ишь, лошадь-то боится, храпит. Оборотень это, Семен, поперек дороги мечется.

Пауза.

ТАНЯ. Какой… оборотень?
ЛИДКА. Ой, мама, мамочка…
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. А это, девки, ведьмин сын. Его, говорят, ведьма в ступе высидела. Бегает по дорогам ночью, когда волком обернется, когда филином. Лошадью тоже, бараном. Я их сколько раз видел.

Молчат. Стоит телега.

СЕМЕН. Поздно уж… Едем?
ТАНЯ. Ведьмин сын?
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Ведьмин, ведьмин…

В тишине ночного леса слышны тяжелые медленные шаги, словно бы идет по дороге почтальонка Капа.

СЦЕНА 9

Деревенский дом. На завалинке сидит Отец, рядом Мать – склонила голову ему на плечо, на руках у нее младенец.

Из ворот во двор входит Таня, видит родителей, останавливается.

ОТЕЦ. Ну, приехала, слава богу. Мойся иди, баня истоплена… Эко-чо – загорела-то.
МАТЬ. Вот ведь, Танька, до чего поперешной. За пять километров пешком из больницы шел. Нет бы известие подать. Я бы по лошадь сбегала, председатель не отказал бы.
ОТЕЦ. Кто по мне карты подаст… Нашла барина. Сам дошел…. Жив. Может теперь оклемаюсь, встану… Шибко надоело лежать, в потолок глядеть, лучше бы, думаю, не знаю, на какую работу, саму тяжелу… Шел правда, садился сколько раз – ноги-то не держат ладом, голову кружит. Воздух какой сладкий…
ТАНЯ. (улыбается) Тепло.
МАТЬ. Поешь да выспись, Танька.

К воротам приближаются тяжелые шаги. Входит во двор Капа. Молчание.

КАПА. Пишут вам еще… Пишут.

Капа протягивает два письма.

ТАНЯ. Мама потом бросила маленькую на колени к отцу, вырвала у Капы твои письма. А Капа что-то долго так на меня посмотрела. Ждала чего-то. А потом тихо ушла.

ТАНЯ. Открывай, пожалуйста, открывай.
МАТЬ. (не сразу) Я ж не умею по письменному-то читать…

ТАНЯ. Потом я конверты разорвала, сначала глянула сразу в конец – майские. Я читала вслух, а они слушали. Потом закричала младшая, мама вытерла щеки и ушла с ней в дом. Отец курил и кашлял, курил и кашлял, и мы сидели. Он перечитал глазами. Хоть и майские, а твоей рукой. Мы забыли Капе сказать спасибо.

Таня сидит с Отцом на завалинке.

ОТЕЦ. Под Сталинградом он, отделение автоматчиков… командует. Всем поклоны, да про Гальку-то опять спрашивает, не забыла ль напрочь.
ТАНЯ. Я читала.
ОТЕЦ. Ждет-то видать писем от нее, раз уж на проводах целовались.
ТАНЯ. Галька уехала, и взамуж выходила сколько раз. Девчонки говорит, она на лесозаготовках в Крутихе где-то.
ОТЕЦ. Напиши Лексею, мол, привет передает и кланяется.

Молчат.

ОТЕЦ. Получше стало, дышать седни легче.

Отец встает, но идти не может. Кашляет, пошатывается и вдруг оседает.

ТАНЯ. Тять!
ОТЕЦ. (отталкивает ее, встает) Получше стало, Танька, раз выпустили-то. Получше…

Отец берет серп. Садится обратно, точит мерными движениями, не замечая, что серп и без этого острый. Начинает говорить и кашляет.

ОТЕЦ. В садике вашем с Лексеем… Птичка. Беленький такой жуланчик, всё пёрышки во́ бело…
ТАНЯ. Так ведь… не жуланчик это совсем, тять. Снегири зимой только.
ОТЕЦ. Слушай-ко сюда… Слушай… Я, конечно, еще оживу может… Всякое бывает… А ты слушай, чо я тебе скажу.
ТАНЯ. Нет.
ОТЕЦ. Ты, Танька, много от жизни не жди… От этого одна только сухота. Людей не сторонись… Знаешь, Танька…
ТАНЯ. Нет.

Отец точит серп. Каждое движение – пауза между словами.

ОТЕЦ. В каждом почти человеке хорошего и плохого накладено… Дак ты хорошее-то, доброе-то помни, а худое забывай…
ТАНЯ. Нет, нет.
ОТЕЦ. И проживешь жизнь ладно… может, счастливая будешь…
ТАНЯ. Нет, нет, нет, нет, нет.

Отец улыбается, пробует серп на палец по всему лезвию. Серп калено потренькивает.

ОТЕЦ. Клубок катится, катится – нитка тянется, тянется… Да, Танька… (кашляет) Клубок дале, дале, дале… Нитка доле, доле, доле…
ТАНЯ. Ты знаешь? Откуда ты это? Откуда, тять?
ОТЕЦ. В баню иди, мойся.

СЦЕНА 10

Весна 1943 года. Таня моет пол в доме Александра Петровича. Он лежит на печке, тяжело дышит. С трудом садится, спускается, идет разливать чай.

ТАНЯ. Лежали бы, я сама.
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Простудился я, а не обезножил. Чаю вот счас нам... Как бы мне без тебя тут, Танька.

Таня окунает тряпку в ведро, выжимает.

ТАНЯ. Мать устроила меня в детский сад нянькой. Помнишь дом, где раньше говорят жил поп? Теперь там ясли. Детей приносят разных: и грязных, и сопливых, и ни разу не мытых, их сначала приходится сажать в корыто. Домой прибегаю как чумовая. Расшвыриваю постель, ложусь спать, но и во сне: вонючее корыто с пеленками. И во сне я реву навзрыд, прошусь в поле, даже убегаю туда и просыпаюсь счастливая. Думала, знаешь, руки ошпарить кипятком, чтобы уйти оттуда. Но потом стало стыдно перед тобой. Что я смогу делать с ошпаренными руками?

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. К яслям-то, Танька, привыкнешь, работай, не бегай. Сыта. В тепле. А на поле ветер, слякоть… Надсадишься на тяжелой работе – куда тебя?
ТАНЯ. А так – куда? Скажите, ну, куда?
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Терпи. (помолчал) Хочешь… (помолчал) дом тебе откажу и все, что есть, только живи у меня. (помолчал) Шибко я к тебе привык.

Таня замирает. Потом продолжает молча мыть пол.

ТАНЯ. Не надо.

ТАНЯ. Еще, знаешь, прислали нового председателя. Он страшный. Кто-то сказал: «на роже хоть репу сей». Собирали деньги на танки уральцам-добровольцам. Семен пожертвовал двадцать пять тысяч – копил на дом сыну. А ведь сам всю жизнь ходил босой. Мать сдернула с головы шаль и сняла серьги. И кольцо свое, которое широкое, вроде червонного золота. Я думала его не снять – так оно врезалось в палец. Я чувствовала это так, будто сама кольцо и серьги отнесла к столу председателя, и всё улыбалась. Тебе понравилось бы. Александр Петрович дал десять тысяч… и у него дрожала борода.

ТАНЯ. Вас ругают бабы, думают вы мало внесли на танки. Говорят, что сундуки от добра ломятся. Почему они так?
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Так это… Танька… Ты не слушай. (помолчал) Отец-то лежит?
ТАНЯ. Не надо.
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Лежит, не встает?

ТАНЯ. Председатель новый запретил сено ставить для личного скота. Мы с матерью решили косить будем, когда время придет, по ночами тайком. У нас корова. Без коровы нельзя, отцу молочное нужно. Будем косить. Мать впервые советовалась со мной, что делать. Я растерялась, не сказала ничего. Дура. Дура. Дура. Слышишь? Не слышишь?

ТАНЯ. Дура.
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Чего?
ТАНЯ. Мы баню на дрова разобрали. (помолчала) У вас-то дрова… горой. (помолчала) Жалко баню.
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Вы картошки-то, Танька… возьмете? За так, за ничего. Берите?..
ТАНЯ. (сквозь зубы) Наколдовали?
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Танька…

ТАНЯ. Сначала мы сами рубили с матерью дрова. Они были сырые. Возили санями домой. Я была рада, только у меня всё болело в животе и лицо задубело. В школе стыдно: горожанки – беленькие, и даже по сравнению с нашими девчонками… Дура. Дура. Дура. Когда везли последний раз уже осинник, по дороге по талой, плохой – ртом и носом у меня пошла кровь. Мать испугалась, прикладывала мне к затылку снег. Дура, дура, дура... И мы разобрали баню. Ты что-нибудь слышишь?

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. В бане-то, знаешь, Танька… Банница. Домового жена. Только живут они вразделку, врозь… Банница париться любит. У нас в деревне, покуда я молодой был, жил парень – удалой, красивый – ужасть. Так вот он банницу-то как-то ночью подсмотрел, как парилась она… И с тех пор почернел… Квелый стал. (помолчал) Всё в баню ночами ходил, там-то его и нашли мертвого…. Закружила она ему голову, Танька.

Таня вскакивает.

ТАНЯ. У вас все сказки, сказки, сказки… Врете всё! Всё врете, всё! А вы не знаете, какой запах-то, да? Когда тело гниет, когда кровь, и писем – нет, нет, нет?
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Танька… Чего ты?..

Таня бросает тряпку к ногам Александра Петровича.

ТАНЯ. Если вы колдун – лечите отца! Не можете, да? Не можете? Колдун вы или нет? Кто вы? Кто? Лечите тогда! (кричит) Слышите? Слышите, слышите, слышите?! Всё вранье, всё вранье, всё! Правы бабы, только бабы правы! Дура, дура, дура… Ненавижу. Ненавижу…

Таня стоит, вся красная, трясутся плечи. Александр Петрович молчит, смотрит на нее.
Пауза.

Потом Александр Петрович медленно отворачивается. Достаёт откуда-то из-за печки бутылку с прозрачной светло-зеленой жидкостью. Держит в руках, подходит к Тане. Она отступает назад.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Отцу вот… Пусть пьет, не сомневается. Хуже не будет, а лучше станет. Сама уж его пои, три раза за день по хлебальной ложе и по две можно. Как всю бутылку выпьет, мне скажи – еще принесу.
ТАНЯ. Это… что?
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. С этой травой… сперва полегченья не будет. Не бойся. Отец откашливать начнет и дышать ладом станет. Этой травой, может, слыхала, лошадей тоже лечат.

Александр Петрович протягивает Тане бутылку. Таня молчит.

АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Не бойся.

Таня берет бутылку, открывает, нюхает.

ТАНЯ. Горько будто…
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ. Не бойся, Таня. Ты не бойся.

СЦЕНА 11

Осень 1943 года. Таня с Матерью волокут во двор деревенского дома только что вскопанную картошку. Мать несет ведра в руках, у Тани на плечах коромысло. Лица заветренные и грязные, спины промокли от пота. Мать устало присаживается на крыльцо, отодвигает не на месте лежащий серп.

МАТЬ. Петрович-то, Танька, слыхала… принес опять отцу новое зелье. Ядовито. Крупинку крохотную на целую бутыль разводить надо. Говорит, какая-то трава…
ТАНЯ. Разрыв?
МАТЬ. Да бог его знает… (помолчала) Хорошо осень не сильно гро́ зится. Видала с рассветом? В огородах иней… (помолчала) …по крапиве переливается… по капусте, а потом как нету. (помолчала) Бабье лето – счастливо, Танька.
ТАНЯ. Счастливо.

Во двор входит Председатель.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Хороша картошка.
ТАНЯ. Здравствуйте.

Председатель берет картофелину из ведра, висящего на Танином коромысле. Вертит в руке, рассматривает. Мать встает с крыльца.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Хороша, говорю.
МАТЬ. (улыбается) Чо хвалить, товарищ председатель, хошь, дак покопай с нами.

Председатель бросает картошку на землю, улыбается.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. А с чей земельки-то?
МАТЬ. С чьей? С нашей.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Земли вашей здесь нет. Вся земля колхозная… Это может, в Америке где… А-то вы не знали – ее закапывали? Никого не спросили – гляди-ко, что закопали! Эту картошку должно в колхоз.
МАТЬ. Да ты чо?
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Если каждый начнет копать, шириться…
МАТЬ. Одумайся ты. Мы ли не работаем? А земля та сроду пустует… Мужик мой больной лежит. Робятишки… Не хватает.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Робятишки… У всех ро-бя-тиш-ки.
МАТЬ. Ты чо на нас взъедаешься? Поперек дороги тебе никто не вставал. И так нас затюкал! Ни лошади, ни кого… Ты поглядел бы, как мы бьемся.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Възедаюсь? А сено кто воровал? Не вы?

Мать молчит.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ну, что скажете?    

Он подходит к Матери вплотную, дышит ей в лицо.

ТАНЯ. Вы же пьяный.

Пауза.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. (Матери) Завтра возьмешь лошадь. Сено сдашь.
МАТЬ. Куда?

Мать отступает, но он хватает ее за руку. Таня смотрит.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Не знаешь? (пауза) А надо бы вас под суд отдать…
ТАНЯ. Вы пьяный же совсем.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. (Матери) Вези. Поняла?

Он отпускает руку Матери, разворачивается уходить – перед ним стоит Таня.

МАТЬ. А не дожжешься.

Пауза. Председатель оборачивается.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Как так?
МАТЬ. Да я его лучше сейчас сожгу.

Мать хватает с крыльца серп, делает шаг в его сторону, замахивается – блестит наточенное лезвие. Таня сбрасывает коромысло, раскатывается по двору картошка.

МАТЬ. По-шёл отсюда!
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ты что-о? В милицию…
МАТЬ. (замахивается серпом) Пошел отсюда, дурак, охальник! У-у ты, бревно гнилое! На черта ты нам нужен? Гнать тебя, паразита! На черта ты нужен? Засеку!
ТАНЯ. Мама?
МАТЬ. Да у меня сыночек… Сын за тебя, паразита, голову сложил, будь ты проклят! Беги от греха! Ссеку! (замахивается) Слышал? Будь ты проклят!

Таня выскакивает перед ней. Председатель, запинаясь, убегает. Молчание.

ТАНЯ. Мама?
МАТЬ. Замочли.

Серп падает на землю.

ТАНЯ. Мама.
МАТЬ. Вчера умерла Капа.

Таня молчит.

МАТЬ. Ее на кровати нашли, в подвальном этаже. Белехонька. Бабы все глядеть прибежали.
ТАНЯ. Мама.
МАТЬ. Стали обряжать ее хоронить.
ТАНЯ. Мама.
МАТЬ. Под подушкой нашли кучу похоронок изорванных. Рвала она их и жгла. Рвала и жгла.
ТАНЯ. Мама.

Пауза.

МАТЬ. Нашу сжечь не успела. Разорвала только.
ТАНЯ. Мама.
МАТЬ. Замолчи. Замолчи. Замолчи. (пауза) Нету, Танька, Алексея. Погиб.

ТАНЯ. Клубок катится, катится – нитка тянется, тянется… Дале, дале, дале… Доле, доле, доле… Клубок катится, катится – нитка тянется, тянется, тянется, тянется…

Тишина. Слышно только тяжелые шаги.

СЦЕНА 12

Май 1945 года. Городская площадь – гуляния в честь Дня Победы. Мелкий дождь, всюду мокро темнеют флаги. Врозь и кучками собрались женщины, старухи, девчонки, одеты во что получше. Возбужденно бегают ребятишки, гремит музыка. Многие встречные идут со счастливыми, улыбчивыми лицами, лица иных мокры – не поймешь, от дождя или от слёз.

Две подвыпившие бабы приплясывают, топчутся перед чьими-то воротами, обе красные, свекольные, с лиловыми носами. Кучкой народ собрался вокруг мужика – на нем гимнастерка с погонами. Все рассматривают его медали и нашивки.

ОДИН. А чо, Семен, и танки подбивал?
ДУРГОЙ. Поди-ко, шибко страшно танк-то ползет. В кино глядишь, дак и то ужасти – будто он сейчас вот задавит.
МУЖИК. Танков?.. (помолчал) Танков? А как же… Он, танк-то идёт, палит, наползает… Ну, тут и бросишь ему гостинец, связку гранат, под гусеницу, ежели попадет – готов… Горит. (помолчал) Железо горит… Вот как карасин. (помолчал) Наливайте, а?
ДРУГОЙ. Наливайте, наливайте!

Таня в новой синей юбке, распахнутой телогрейке, стоит на площади – разглядывает людей. Рядом с ней деревенская девчонка-подружка.

ДЕВЧОНКА. Встречают… Пойдем к девкам, Таня?

Таня не идет, молчит.
Видит вдруг – под флагами стоит на костыле молодой Солдат в шинели. Он пьян. Вытирает нос рукавом, улыбается – прямо как в Танином сне.

Мимо солдата идут женщины, он хочет до каждой дотянуться, обнять – деревенские со смехом уклоняются. Идет женщина - длинные темные волосы, блестит зеленая рубашка – и Солдат тянется к ней. Женщина обнимает парня, ласково проводит пальцами по щеке его, по лбу. Блестят, сверкают кольца. Женщина с улыбкой освобождается из рук его, уходит.

ДЕВЧОНКА. (тянет Таню за руку) Пойдём, Таня, пойдём. Ну?

Таня вырывается. Подбегает к солдату и целует его в губы.

СЦЕНА 13

Лето. Деревенский дом. Таня стоит в светлой горнице одна. На кухне, в соседней комнате, за столом много людей, голоса. Таня держит в руках наточенный отцом серп – рассматривает.

Из соседней комнаты:

СВАХА. Ну дак чо же, сватушки, Иван Емельяныч, Анна Миколаевна… Пришли мы ведь с добрым делом. В горницы не ведете – в кухне посидим. А только не сидеть ведь мы пришли, не гости гостить.
ОТЕЦ. Бог вас спасет, что нас не обошли.
СВАХА. Слыхали мы – есть у вас товар – у нас купец. Поговорим, побеседуем, может и сойдёмся. Ваш товар не лежалой – наш купец не женатой… По Татьяну мы пришли.

Смех. Таня слушает.

ТАНЯ. Купец… Кривой – купец.

На кухне гул голосов.

ОТЕЦ. Конечно, кто хочет жениться, тому, говорят, и ночь не спится. А только вот чо я вам скажу…
МАТЬ. (перебивает) Товар у нас вроде бы не продажной. (пауза) Сейчас женитьба-то есть, да разженитьбы нету.

В горницу не слышно проскальзывает Васька Кривой. Видит Таню, останавливается на пороге.

КРИВОЙ. Танька. (помолчал) Танька, ты не… бойся. Ты только не бегай, Танька. И не бойся.
ТАНЯ. Чего тебе?
КРИЙВО. Ты не бойся… Ты только не бегай.

Из кухни слышно:

СВАХА. Не в каждый дом мы и стукались. А девка-то ваша всем взяла: и работница, и приглядная. Иссушила ведь парня – не ест, не пьет, не работает.
ОТЕЦ. Обождать надо.

Таня смотрит на Кривого, не двигается.

КРИВОЙ. Таня… Танька. Я ведь только…
ТАНЯ. Уйди.
КРИВОЙ. Не бойся, Таня.

Он подходит медленно к Тане, протягивает руку, потом вдруг опускает. Неожиданно толкает ее к стене, прижимает, целует куда-то в шею. Таня молчит, отбивается.

КРИВОЙ. Таня, Танька, девочка…
СВАХА. (из кухни) Ну дак как же, сатушки? Аль заморскому купцу кому ладите? Скажи-ко и ты, Анна Миколаевна. Может и девицу-то спросим?

Таня отталкивает Ваську, замахивается серпом. Лезвием - прямо перед лицом его.

КРИВОЙ. Ты чо… Таня?
ТАНЯ. Уходи. Уходи. Уходи, сказала. Будь ты проклят.

Стоят, смотрят друг на друга. У Кривого дергается уголок рта. Таня не опускает занесенный над ним серп, замерла.

МАТЬ. (из кухни) Нет уж, дорогие, не обессудьте. Молода девка. Даже спрашивать нечего. Пуская за отцовой спиной поживет. Поищите-ко лучше нашей.  

Васька молча и тихо отступает. Хочет протянуть снова руку – но одергивает себя. Выскальзывает из горницы. Таня так и стоит с занесенным серпом – долго. Слышно, как люди на кухне одеваются, что-то говорят, расходятся.

В горницу входит Мать. Видит Таню. Молчит.

МАТЬ. Чо ты, девка? Таня? (молчит) Я их угнала. Тако дерьмо парень, хуже не найдешь.

Мать подходит, осторожно забирает у Тани серп. Таня не сразу опускает задеревеневшую руку. Плачет.

МАТЬ. Ну чо ты, чо? Горе мне девки с вами… Ну, давай, иди сюды.

Мать садится, укладывает Танину голову себе на колени.

ТАНЯ. В поле хочу. В поле. В поле. В поле… лечь.
МАТЬ. В поле… (говорит и гладит Таню по голове) Полева работа вишь какая – надо в годы тебе войти. Сейчас народ всё хилее… А я вот, Танька, раньше тебя по взрослому робить начала. У нас у отца хозяйство было сильное: коровы, лошади, овечки… А мать больная была, день бродит – два лежит, охает. Женское у нее было… Померла. Пришлось нам крутиться – четырем сестрам, да три брата меньших, один в зыбке остался, тоже помер за матерью. Мне еще меньше за сестрами доставалось – я помладше была… А ничо, не переломилась, и сестры все живы, слава богу. Потом отец как мачеху привел, давай нас выдвать. Меня на шестнадцатом году уже пропили. Выдали сюда – а чо я? (помолчала, вспоминает) Ой, до чо ревела, ревела… Боялась в чужом-то дому. Так не ступи, эдак не молви. Всем угождай… А тут, от свекровки-то, от чего ушла – к тому и воротилась. Скотина, чугуны, подымаешь – в животе рвется, летом в поле… Меня, бывало, еще сон губит – молодая, спать хочу, - а свекровка тычет в бок, вставай, Анна, вставай. В одноличности-то, Танька, шибко тяжело бывало, куда тяжелее, чем сейчас… Ну, правда, жили-то мы справно, а робили-то? Весной и об эту пору думаешь: хоть бы, господи, полежать маленько. А свекровка-то еще и вылает другой раз, выставит всяко – молчи. Отец твой в молодых годах попивал… Вот все несла и несу… Потом его на германскую взяли… Не было его пять лет. Сколько я слез пролила – одна подушка знает. А про ребят уж не говорю – такое дело… Вот соберу все-то, подумаю, что и ты в ту же дороженьку идешь, - и сердце жмется: ну, как? Сейчас жизнь легше, война только ее затемнила. А ты подумай, куда определишься… А Ваську гони от себя. Станет приставать – скажи, я ему настыжу рожу-то, гулевану проклятому. Не торопись, коза, в лес, все волки твои будут. (помолчала) Школу кончила, отец встает ходит… (помолчала) Хочешь, сапожки тебе сошьем? Новые? Юбку? Хочешь, Танька?

Таня молчит.

ТАНЯ. Я Капе венок сплела и на могилку отнесла.
МАТЬ. Умница, девка.
ТАНЯ. В меня как будто черт вселился. Мама… (помолчала) Все не то говорю, что думаю. Делаю не то, что хочу. Отчего так? Мама…
МАТЬ. Это сердце растет. Душа. (помолчала) Ты красавица, Танька. Ты красавица у нас.

СЦЕНА 14