Александр БЛОК 16 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 16 из 23Следующая ⇒

Ты, отданная мне давно!..

Но ветром буйным, ветром встречным

Твое лицо опалено...

Опять - бессильно и напрасно -

Ты отстранялась от огня...

Но даже небо было страстно,

И небо было за меня!..

И стало всё равно, какие

Лобзать уста, ласкать плеча.

В какие улицы глухие

Гнать удалого лихача...

И всё равно, чей вздох, чей шопот, -

Быть может, здесь уже не ты...

Лишь скакуна неровный топот,

Как бы с далекой высоты...

Так - сведены с ума мгновеньем -

Мы отдавались вновь и вновь,

Гордясь своим уничтоженьем,

Твоим превратностям, любовь!

Теперь, когда мне звезды ближе,

Чем та неистовая ночь,

Когда еще безмерно ниже

Ты пала, униженья дочь,

Когда один с самим собою

Я проклинаю каждый день, -

Теперь проходит предо мною

Твоя развенчанная тень...

С благоволеньем? Иль с укором?

Иль ненавидя, мстя, скорбя?

Иль хочешь быть мне приговором?

Не знаю: я забыл тебя.

24 ноября 1908

ВОЛЬНЫЕ МЫСЛИ

(Посв. Г. Чулкову)

515. О СМЕРТИ

Всё чаще я по городу брожу.

Всё чаще вижу смерть - и улыбаюсь

Улыбкой рассудительной. Ну, что же?

Так я хочу. Так свойственно мне знать,

Что и ко мне придет она в свой час.

Я проходил вдоль скачек по шоссе.

День золотой дремал на грудах щебня,

А за глухим забором - ипподром

Под солнцем зеленел. Там стебли злаков

И одуванчики, раздутые весной,

В ласкающих лучах дремали. А вдали

Трибуна придавила плоской крышей

Толпу зевак и модниц. Маленькие флаги

Пестрели там и здесь. А на заборе

Прохожие сидели и глазели.

Я шел и слышал быстрый гон коней

По грунту легкому. И быстрый топот

Копыт. Потом - внезапный крик:

- Упал! Упал! - кричали на заборе,

И я, вскочив на маленький пенёк,

Увидел всё зараз: вдали летели

Жокеи в пестром - к тонкому столбу.

Чуть-чуть отстав от них, скакала лошадь

Без седока, взметая стремена.

А за листвой кудрявеньких березок,

Так близко от меня - лежал жокей,

Весь в желтом, в зеленях весенних злаков,

Упавший навзничь, обратив лицо

В глубокое ласкающее небо.

Как-будто, век лежал, раскинув руки

И ногу подогнув. Так хорошо лежал.

К нему уже бежали люди. Издали,

Поблескивая медленными спицами, ландо

Катилось мягко. Люди подбежали

И подняли его...

И вот повисла

Беспомощная желтая нога

В обтянутой рейтузе. Завалилась

Им на плечи куда-то голова...

Ландо подъехало. К его подушкам

Так бережно и нежно приложили

Цыплячью желтизну жокея. Человек

Вскочил неловко на подножку, замер,

Поддерживая голову и ногу,

И важный кучер повернул назад.

И так же медленно вертелись спицы,

Поблескивали козла, оси, крылья...

Так хорошо и вольно умереть.

Всю жизнь скакал - с одной упорной мыслью,

Чтоб первым доскакать. И на скаку

Запнулась запыхавшаяся лошадь,

Уж силой ног не удержать седла,

И утлые взмахнулись стремена,

И полетел, отброшенный толчком...

Ударился затылком о родную,

Весеннюю, приветливую землю,

И в этот миг - в мозгу прошли все мысли,

Единственные нужные. Прошли -

И умерли. И умерли глаза.

И труп мечтательно глядит наверх.

Так хорошо и вольно.

Однажды брел по набережной я.

Рабочие возили с барок в тачках

Дрова, кирпич и уголь. И река

Была еще синей от белой пены.

В отстегнутые вороты рубах

Глядели загорелые тела,

И светлые глаза привольной Руси

Блестели строго с почерневших лиц.

И тут же дети голыми ногами

Месили груды желтого песку,

Таскали - то кирпичик, то полено,

То бревнышко. И прятались. А там

Уже сверкали грязные их пятки,

И матери - с отвислыми грудями

Под грязным платьем - ждали их, ругались

И, надавав затрещин, отбирали

Дрова, кирпичики, бревёшки. И тащили,

Согнувшись под тяжелой ношей, вдаль.

И снова, воротясь гурьбой веселой,

Ребятки начинали воровать:

Тот бревнышко, другой - кирпичик...

И вдруг раздался всплеск воды и крик:

- Упал! Упал! - опять кричали с барки.

Рабочий, ручку тачки отпустив,

Показывал рукой куда-то в воду,

И пестрая толпа рубах неслась

Туда, где на траве, в камнях булыжных,

На самом берегу - лежала сотка.

Один тащил багор.

А между свай,

Забитых возле набережной в воду,

Легко покачивался человек

В рубахе и в разорванных портках.

Один схватил его. Другой помог,

И длинное растянутое тело,

С которого ручьем лилась вода,

Втащили на берег и положили.

Городовой, гремя о камни шашкой,

Зачем-то щеку приложил к груди

Намокшей, и прилежно слушал,

Должно быть, сердце. Собрался народ,

И каждый вновь пришедший задавал

Одни и те же глупые вопросы:

Когда упал, да сколько пролежал

В воде, да сколько выпил?

Потом все стали тихо отходить,

И я пошел своим путем, и слушал,

Как истовый, но выпивший рабочий

Авторитетно говорил другим,

Что губит каждый день людей вино.

Пойду еще бродить. Покуда солнце,

Покуда жар, покуда голова

Тупа, и мысли вялы...

Сердце!

Ты будь вожатаем моим. И смерть

С улыбкой наблюдай. Само устанешь,

Не вынесешь такой веселой жизни,

Какую я веду. Такой любви

И ненависти люди не выносят,

Какую я в себе ношу.

Хочу,

Всегда хочу смотреть в глаза людские,

И пить вино, и женщин целовать,

И яростью желаний полнить вечер,

Когда жара мешает днем мечтать

И песни петь! И слушать в мире ветер!

Июнь - июль 1907

516. НАД ОЗЕРОМ

С вечерним озером я разговор веду

Высоким ладом песни. В тонкой чаще

Высоких сосен, с выступов песчаных,

Из-за могил и склепов, где огни

Лампад и сумрак дымно-сизый -

Влюбленные ему я песни шлю.

Оно меня не видит - и не надо.

Как женщина усталая, оно

Раскинулось внизу и смотрит в небо,

Туманится, и даль поит туманом,

И отняло у неба весь закат.

Все исполняют прихоти его:

Та лодка узкая, ласкающая гладь,

И тонкоствольный строй сосновой рощи

И семафор на дальнем берегу,

В нем отразивший свой огонь зеленый,

Как раз, на самой розовой воде.

К нему ползет трехглазая змея

Своим единственным стальным путем,

И, прежде свиста, озеро доносит

Ко мне - ее ползучий, хриплый шум.

Я на уступе. Надо мной - могила

Из темного гранита. Подо мной -

Белеющая в сумерках дорожка.

И, кто посмотрит снизу на меня,

Тот испугается: такой я неподвижный,

В широкой шляпе, средь ночных могил,

Скрестивший руки, стройный

и влюбленный в мир.

Но некому взглянуть. Внизу идут

Влюбленные друг в друга: нет им дела

До озера, которое внизу,

И до меня, который наверху.

Им нужны человеческие вздохи,

Мне нужны вздохи сосен и воды.

А озеру - красавице - ей нужно,

Чтоб я, никем не видимый, запел

Высокий гимн о том, как ясны зори,

Как стройны сосны, как вольна душа.

Прошли все пары. Сумерки синей,

Белей туман. И девичьего платья

Я вижу складки легкие внизу.

Задумчиво прошла она дорожку

И одиноко села на ступеньки

Могилы, не заметивши меня...

Я вижу легкий профиль. Пусть не знает,

Что знаю я, о чем пришла мечтать

Тоскующая девушка... Светлеют

Все окна дальних дач: там-самовары,

И синий дым сигар, и плоский смех...

Она пришла без спутников сюда...

Наверное, наверное прогонит

Затянутого в китель офицера

С вихляющимся задом и ногами,

Завернутыми в трубочки штанов!

Она глядит, как будто, за туманы,

За озеро, за сосны, за холмы,

Куда-то так далёко, так далёко,

Куда и я не в силах заглянуть...

О, нежная! О, тонкая! - И быстро

Ей мысленно приискиваю имя:

Будь Аделиной! Будь Марией! Теклой!

Да, Теклой!.. - И задумчиво глядит

В клубящийся туман... Ах, как прогонит!..

А офицер уж близко: белый китель,

Над ним усы и пуговица - нос,

И плоский блин, приплюснутый фуражкой...

Он подошел... он жмет ей руку!.. смотрят

Его гляделки в ясные глаза!..

Я даже выдвинулся из-за склепа...

И вдруг... протяжно чмокает ее,

Дает ей руку и ведет на дачу!

Я хохочу! Взбегаю вверх. Бросаю

В них шишками, песком, визжу, пляшу

Среди могил - незримый и высокий...

Кричу: - Эй, Фёкла! Фёкла! - И они

Испуганы, сконфужены, не знают,

Откуда шишки, хохот и песок...

Он ускоряет шаг, не забывая

Вихлять проворно задом, и она,

Прижавшись крепко к кителю, почти

Бегом бежит за ним...

Эй, доброй ночи!

И, выбегая на крутой обрыв,

Я отражаюсь в озере... Мы видим

Друг друга: - Здравствуй! я кричу...

И голосом красавицы - леса

Прибрежные ответствуют мне: - Здравствуй!

Кричу: - Прощай! - они кричат: - Прощай!

Лишь озеро молчит, влача туманы,

Но явственно на нем отражены

И я, и все союзники мои:

Ночь белая, и бог, и твердь, и сосны...

И белая задумчивая ночь

Несет меня домой. И ветер свищет

В горячее лицо. Вагон летит...

И в комнате моей белеет утро.

Оно на всем: на книгах и столах,

И на постели, и на мягком кресле,

И на письме трагической актрисы:

" Я вся усталая. Я вся больная.

Цветы меня не радуют. Пишите...

Простите и сожгите этот бред... ".

И томные слова... И длинный почерк,

Усталый, как ее усталый шлейф...

И томностью пылающие буквы,

Как яркий камень в черных волосах.

Июнь - июль 1907. Шувалово

517. В СЕВЕРНОМ МОРЕ

Что сделали из берега морского

Гуляющие модницы и франты?

Наставили столов, дымят, жуют,

Пьют лимонад. Потом бредут по пляжу,

Угрюмо хохоча и заражая

Соленый воздух сплетнями. Потом

Погонщики вывозят их в кибитках,

Кокетливо закрытых парусиной,

На мелководье. Там, переменив

Забавные тальеры и мундиры

На легкие купальные костюмы,

И дряблость мускулов и грудей обнажив,

Они, визжа, влезают в воду. Шарят

Неловкими ногами дно. Кричат,

Стараясь показать, что веселятся.

А там - закат из неба сотворил

Глубокий многоцветный кубок. Руки

Одна заря закинула к другой,

И сестры двух небес прядут один -

То розовый, то голубой туман.

И в море утопающая туча

В предсмертном гневе мечет из очей

То красные, то синие огни.

И с длинного, протянутого в море,

Подгнившего, сереющего мола,

Прочтя все надписи: " Навек с тобой".

" Здесь были Коля с Катей". " Диодор

Иеромонах и послушник Исидор

Здесь были. Дивны божии дела", -

Прочтя все надписи, выходим в море

В пузатой и смешной моторной лодке.

Бензин пыхтит и пахнет. Два крыла

Бегут в воде за нами. Вьется быстрый след,

И, обогнув скучающих на пляже,

Рыбачьи лодки, узкий мыс, маяк,

Мы выбегаем многоцветной рябью

В просторную ласкающую соль.

На горизонте, за спиной, далёко

Безмолвным заревом стоит пожар.

Рыбачий " Вольный" остров распростерт

В воде, как плоская спина морского

Животного. А впереди, вдали -

Огни судов и сноп лучей бродячих

Прожектора таможенного судна.

И мы уходим в голубой туман.

Косым углом торчат над морем вехи,

Метелками фарватер оградив,

И далеко - от вехи и до вехи -

Рыбачьих шхун маячат паруса...

Над морем - штиль. Под всеми парусами

Стоит красавица - морская яхта.

На тонкой мачте - маленький фонарь,

Что камень драгоценной фероньеры,

Горит над матовым челом небес.

На острогрудой, в полной тишине,

В причудливых сплетениях снастей,

Сидят, скрестивши руки, люди в светлых

Панамах, сдвинутых на строгие черты.

А посреди, у самой мачты, молча,

Стоит матрос, весь темный, и глядит.

Мы огибаем яхту, как прилично,

И вежливо и тихо говорит

Один из нас: - " Хотите на буксир? "

И с важной простотой нам отвечает

Суровый голос: - " Нет. Благодарю".

И, снова обогнув их, мы глядим

С молитвенной и полною душою

На тихо уходящий силуэт

Красавицы под всеми парусами...

На драгоценный камень фероньеры,

Горящий в смуглых сумерках чела.

Июнь-июль 1907. Сестроецкий курорт

518. В ДЮНАХ

Я не люблю пустого словаря

Любовных слов и жалких выражений:

" Ты мой". " Твоя". " Люблю". " Навеки твой".

Я рабства не люблю. Свободным взором:

Красивой женщине смотрю в глаза

И говорю: " Сегодня ночь. Но завтра -

Сияющий и новый день. Приди.

Бери меня, торжественная страсть.

А завтра я уйду - и запою".

Моя душа проста. Соленый ветер

Морей и смольный дух сосны

Ее питал. И в ней - всё те же знаки,

Что на моем обветренном лице.

И я прекрасен - нищей красотою

Зыбучих дюн и северных морей.

Так думал я, блуждая по границе

Финляндии, вникая в темный говор

Небритых и зеленоглазых финнов.

Стояла тишина. И у платформы

Готовый поезд разводил пары.

И русская таможенная стража

Лениво отдыхала на песчаном

Обрыве, где кончалось полотно.

Там открывалась новая страна -

И русский бесприютный храм глядел

В чужую, незнакомую страну.

Так думал я. И вот она пришла

И встала на откосе. Были рыжи

Ее глаза от солнца и песка.

И волосы, смолистые как сосны,

В отливах синих падали на плечи.

Пришла. Скрестила свой звериный взгляд

С моим звериным взглядом. Засмеялась

Высоким смехом. Бросила в меня

Пучок травы и золотую горсть

Песку. Потом - вскочила

И, прыгая, помчалась под откос...

Я гнал ее далёко. Исцарапал

Лицо о хвои, окровавил руки

И платье изорвал. Кричал и гнал

Ее, как зверя, вновь кричал и звал,

И страстный голос был, как звуки рога.

Она же оставляла легкий след

В зыбучих дюнах, и пропала в соснах,

Когда их заплела ночная синь.

И я лежу, от бега задыхаясь,

Один, в песке. В пылающих глазах

Еще бежит она - и вся хохочет:

Хохочут волосы, хохочут ноги,

Хохочет платье, вздутое от бега...

Лежу и думаю: " Сегодня ночь

И завтра ночь. Я не уйду отсюда,

Пока не затравлю ее, как зверя,

И голосом, зовущим, как рога,

Не прегражу ей путь. И не скажу:

- Моя! Моя! " - И пусть она мне крикнет:

" Твоя! Твоя! "

Июнь-июль 1907. Дюны

КНИГА ТРЕТЬЯ

(1907-1916)

СТРАШНЫЙ МИР

(1909-1916)

519. К МУЗЕ

Есть в напевах твоих сокровенных

Роковая о гибели весть.

Есть проклятье заветов священных,

Поругание счастия есть.

И такая влекущая сила,

Что готов я твердить за молвой,

Будто ангелов ты низводила,

Соблазняя своей красотой...

И когда ты смеешься над верой,

Над тобой загорается вдруг

Тот неяркий, пурпурово-серый

И когда-то мной виденный круг.

Зла, добра ли? - Ты вся - не отсюда.

Мудрено про тебя говорят:

Для иных ты - и Муза, и чудо.

Для меня ты - мученье и ад.

Я не знаю, зачем на рассвете,

В час, когда уже не было сил,

Не погиб я, но лик твой заметил

И твоих утешений просил?

Я хотел, чтоб мы были врагами,

Так за что ж подарила мне ты

Луг с цветами и твердь со звездами -

Всё проклятье своей красоты?

И коварнее северной ночи,

И хмельней золотого Аи,

И любови цыганской короче

Были страшные ласки твои...

И была роковая отрада

В попираньи заветных святынь,

И безумная сердцу услада -

Эта горькая страсть, как полынь!

29 декабря 1912

Под шум и звон однообразный,

Под городскую суету

Я ухожу, душою праздный,

В метель, во мрак и в пустоту.

Я обрываю нить сознанья

И забываю, что и как...

Кругом - снега, трамваи, зданья,

А впереди - огни и мрак.

Что, если я, завороженный,

Сознанья оборвавший нить,

Вернусь домой уничиженный, -

Ты можешь ли меня простить?

Ты, знающая дальней цели

Путеводительный маяк,

Простишь ли мне мои метели,

Мой бред, поэзию и мрак?

Иль можешь лучше: не прощая,

Будить мои колокола,

Чтобы распутица ночная

От родины не увела?

2 февраля 1909

В эти желтые дни меж домами

Мы встречаемся только на миг.

Ты меня обжигаешь глазами

И скрываешься в темный тупик...

Но очей молчаливым пожаром

Ты недаром меня обдаешь,

И склоняюсь я тайно недаром

Пред тобой, молчаливая ложь!

Ночи зимние бросят, быть может,

Нас в безумный и дьявольский бал,

И меня, наконец, уничтожит

Твой разящий, твой взор, твой кинжал!

6 октября 1909

Из хрустального тумана,

Из невиданного сна

Чей-то образ, чей-то странный...

(В кабинете ресторана

За бутылкою вина).

Визг цыганского напева

Налетел из дальних зал,

Дальних скрипок вопль туманный...

Входит ветер, входит дева

В глубь исчерченных зеркал.

Взор во взор - и жгуче-синий

Обозначился простор.

Магдалина! Магдалина!

Веет ветер из пустыни,

Раздувающий костер.

Узкий твой бокал и вьюга

За глухим стеклом окна -

Жизни только половина!

Но за вьюгой - солнцем юга

Опаленная страна!

Разрешенье всех мучений,

Всех хулений и похвал,

Всех змеящихся улыбок,

Всех просительных движений, -

Жизнь разбей, как мой бокал!

Чтоб на ложе долгой ночи

Не хватило страстных сил!

Чтоб в пустынном вопле скрипок

Перепуганные очи

Смертный сумрак погасил.

6 октября 1909

523. ДВОЙНИК

Однажды в октябрьском тумане

Я брел, вспоминая напев.

(О, миг непродажных лобзаний!

О, ласки некупленных дев! )

И вот - в непроглядном тумане

Возник позабытый напев.

И стала мне молодость сниться,

И ты, как живая, и ты...

И стал я мечтой уноситься

От ветра, дождя, темноты...

(Так ранняя молодость снится.

А ты-то, вернешься ли ты? )

Вдруг вижу - из ночи туманной,

Шатаясь, подходит ко мне

Стареющий юноша (странно,

Не снился ли мне он во сне? ),

Выходит из ночи туманной

И прямо подходит ко мне.

И шепчет: " Устал я шататься,

Промозглым туманом дышать,

В чужих зеркалах отражаться

И женщин чужих целовать... "

И стало мне странным казаться,

Что я его встречу опять...

Вдруг - от улыбнулся нахально, -

И нет близ меня никого...

Знаком этот образ печальный,

И где-то я видел его...

Быть может, себя самого

Я встретил на глади зеркальной?

Октябрь 1909

524. ПЕСНЬ АДА

День догорел на сфере той земли,

Где я искал путей и дней короче.

Там сумерки лиловые легли.

Меня там нет. Тропой подземной ночи

Схожу, скользя, уступом скользких скал.

Знакомый Ад глядит в пустые очи.

Я на земле был брошен в яркий бал,

И в диком танце масок и обличий

Забыл любовь и дружбу потерял.

Где спутник мой? - О, где ты, Беатриче? -

Иду один, утратив правый путь,

В кругах подземных, как велит обычай,

Средь ужасов и мраков потонуть.

Поток несет друзей и женщин трупы,

Кой-где мелькнет молящий взор, иль грудь;

Пощады вопль, иль возглас нежный - скупо

Сорвется с уст; здесь умерли слова;

Здесь стянута бессмысленно и тупо

Кольцом железной боли голова;

И я, который пел когда-то нежно, -

Отверженец, утративший права!

Все к пропасти стремятся безнадежной,

И я вослед. Но вот, в прорыве скал,

Над пеною потока белоснежной,

Передо мною бесконечный зал.

Сеть кактусов и роз благоуханье,

Обрывки мрака в глубине зеркал;

Далеких утр неясное мерцанье

Чуть золотит поверженный кумир;

И душное спирается дыханье.

Мне этот зал напомнил страшный мир,

Где я бродил слепой, как в дикой сказке,

И где застиг меня последний пир.

Там - брошены зияющие маски;

Там - старцем соблазненная жена,

И наглый свет застал их в мерзкой ласке...

Но заалелся переплет окна

Под утренним холодным поцелуем,

И странно розовеет тишина.

В сей час в стране блаженной мы ночуем,

Лишь здесь бессилен наш земной обман,

И я смотрю, предчувствием волнуем,

В глубь зеркала сквозь утренний туман.

Навстречу мне, из паутины мрака,

Выходит юноша. Затянут стан;

Увядшей розы цвет в петлице фрака

Бледнее уст на лике мертвеца;

На пальце - знак таинственного брака -

Сияет острый аметист кольца;

И я смотрю с волненьем непонятным

В черты его отцветшего лица

И вопрошаю голосом чуть внятным:

- Скажи, за что томиться должен ты

И по кругам скитаться невозвратным? -

Пришли в смятенье тонкие черты,

Сожженный рот глотает воздух жадно,

И голос говорит из пустоты:

- Узнай: я предан муке беспощадной

За то, что был на горестной земле

Под тяжким игом страсти безотрадной.

Едва наш город скроется во мгле, -

Томим волной безумного напева,

С печатью преступленья на челе,

Как падшая униженная дева,

Ищу забвенья в радостях вина...

И пробил час карающего гнева:

Из глубины невиданного сна

Всплеснулась, ослепила, засияла

Передо мной - чудесная жена!

В вечернем звоне хрупкого бокала,

В тумане хмельном встретившись на миг

С единственной, кто ласки презирала,

Я ликованье первое постиг!

Я утопил в ее зеницах взоры!

Я испустил впервые страстный крик!

Так этот миг настал, нежданно скорый.

И мрак был глух. И долгий вечер мглист.

И странно встали в небе метеоры.

И был в крови вот этот аметист.

И пил я кровь из плеч благоуханных,

И был напиток душен и смолист...

Но не кляни повествований странных

О том, как длился непонятный сон...

Из бездн ночных и пропастей туманных

К нам доносился погребальный звон;

Язык огня взлетел, свистя, над нами,

Чтоб сжечь ненужность прерванных времен!

И - сомкнутых безмерными цепями -

Нас некий вихрь увлек в подземный мир!

Окованный навек глухими снами,

Дано ей чуять боль и помнить пир,

Когда, что ночь, к плечам ее атласным

Тоскующий склоняется вампир!

Но мой удел - могу ль не звать ужасным?

Едва холодный и больной рассвет

Исполнит Ад сияньем безучастным,

Из зала в зал иду свершать завет,

Гоним тоскою страсти безначальной, -

Так сострадай и помни, мой поэт:

Я обречен в далеком мраке спальной,

Где спит она и дышит горячо,

Склонясь над ней влюбленно и печально,

Вонзить свой перстень в белое плечо!

31 октября 1909

Поздней осенью из гавани

От заметенной снегом земли

В предназначенное плаванье

Идут тяжелые корабли.

В черном небе означается

Над водой подъемный кран,

И один фонарь качается

На оснежённом берегу.

И матрос, на борт не принятый,

Идет, шатаясь, сквозь буран.

Всё потеряно, всё выпито!

Довольно - больше не могу...

А берег опустелой гавани

Уж первый легкий снег занес...

В самом чистом, в самом нежном саване

Сладко ли спать тебе, матрос?

14 ноября 1909

526. НА ОСТРОВАХ

Вновь оснежённые колонны,

Елагин мост и два огня.

И голос женщины влюбленный.

И хруст песка и храп коня.

Две тени, слитых в поцелуе,

Летят у полости саней.

Но не таясь и не ревнуя,

Я с этой новой - с пленной - с ней.

Да, есть печальная услада

В том, что любовь пройдет, как снег.

О, разве, разве клясться надо

В старинной верности навек?

Нет, я не первую ласкаю

И в строгой четкости моей

Уже в покорность не играю

И царств не требую у ней.

Нет, с постоянством геометра

Я числю каждый раз без слов

Мосты, часовню, резкость ветра,

Безлюдность низких островов.

Я чту обряд: легко заправить

Медвежью полость на лету,

И, тонкий стан обняв, лукавить,

И мчаться в снег и темноту,

И помнить узкие ботинки,

Влюбляясь в хладные меха...

Ведь грудь моя на поединке

Не встретит шпаги жениха...

Ведь со свечой в тревоге давней

Ее не ждет у двери мать...

Ведь бедный муж за плотной ставней

Ее не станет ревновать...

Чем ночь прошедшая сияла,

Чем настоящая зовет,

Всё только - продолженье бала,

Из света в сумрак переход...

22 ноября 1909

С мирным счастьем покончены счеты,

Не дразни, запоздалый уют.

Всюду эти щемящие ноты

Стерегут и в пустыню зовут.

Жизнь пустынна, бездомна, бездонна,

Да, я в это поверил с тех пор,

Как пропел мне сиреной влюбленной

Тот, сквозь ночь пролетевший, мотор.

11 февраля 1910

Седые сумерки легли

Весной на город бледный.

Автомобиль пропел вдали

В рожок победный.

Глядись сквозь бледное окно,

К стеклу прижавшись плотно...

Глядись. Ты изменил давно,

Бесповоротно.

11 февраля 1910

Дух пряный марта был в лунном круге,

Под талым снегом хрустел песок.

Мой город истаял в мокрой вьюге,

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒