этого «.пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну.». Воспоминания эти написаны Северяниным в 1924 году в Эстонии.

Вот такой разный, с давней, уже полузабытой славой поэт как-то безвестно жил рядом. Ловил рыбу, писал стихи, поэмы, воспоминания в стихах и прозе — многому так и не пришлось пока еще увидеть свет. Недавно в сборнике «Встречи с прошлым», выпущенном ЦГАЛИ в 1982 году, в очерке Е. Ю. Филькиной «Судьба поэта» прочла: первое стихотворение Северянина было опубликовано в 1905 году (поэту было восемнадцать), а потом его долго не печатали. Он умудрялся сам издавать маленькие книжечки и рассылал их для отзывов. Одну из них — «Интуитивные краски» — в 1910 году прочел Л. Толстой и отозвался о ней резко. Северянин пишет в своих воспоминаниях, что после

Стр. 19

этого «... пресса подняла вой и дикое улюлюканье, чем и сделала меня сразу известным на всю страну... ». Воспоминания эти написаны Северяниным в 1924 году в Эстонии.

Но как же он оказался в Эстонии?

Связи Лотарёвых (настоящая фамилия Северянина) с балтийским побережьем давние. Как упоминает поэт в своей автобиографической поэме о детстве «Роса оранжевого часа», изданной в Эстонии в 1925 году, его отец Василий Петрович Лотарёв был отдан на обучение «в далекий Ревель». Сам поэт вместе с матерью Натальей Степановной Шеншиной-Лотарёвой начиная с 1911 года летом жил в соседнем с Усть-Нарвой рыбачьем поселке Тойла. Чистый песчаный пляж, прямые и гулкие, как струны, корабельные сосны, прохладный ветер, покой притягивали петербуржцев.

В те годы Северянин был уже хорошо известен в России. О его творчестве спорили, его стихи читали, восхищались ими, бранили их. Даже такое было: в феврале 1918 года в Москве в Политехническом музее состоялись выборы «короля поэтов». Северянин и был избран оным королем. На второе место попал Маяковский, на третье — Бальмонт. Увенчанный лаврами, Северянин вернулся в Петроград, а оттуда весной, как обычно, вместе с матерью, уехал в Тойлу: бестревожней там было, можно было надеяться — отшумят ураганы, й снова в Петроград... Но и Нарва, и Тойла оказались на том, к буржуазной Эстонии прилепленном кусочке России. Наталья Степановна и похоронена на тойласком кладбище. А Игорь Васильевич женился на местной эстонке Фелиссе Круут, посвящал ей красивые стихи и жил в несколько эфемерной атмосфере увлечения эстонским эпосом, пейзажем; дружил с поэтами, переводил их — и вряд ли были у эстонской поэзии тех лет лучшие переводчики. Местные издательства после 1920 года еще добрый десяток лет пользовались русскими типографиями, шрифтами, желтоватой плотной бумагой. Эстонские поэты еще дышали русской поэзией. Северянина в Эстонии печатали, и немало: «Эстляндские поээы» —1919, «Вервэна» — 1920, «Миррелия» — 1922, «Роса оранжевого часа» —1925, «Поэты Эстонии» — 1929, «Адриатика»— 1932. Постепенно русских изданий становилось все меньше. И Северянин стал меньше писать. Отрезок придуманной жизни с ананасами в шампанском, офиолеченным горизонтом дачного сиреневого моря, алоатласными туфельками ушел в прошлое. В настоящем было темное, большую часть года угрюмое море и невеселые мысли. О последнем сужу по только что прочитанным стихам тридцатых годов. Не заладилась семейная жизнь, трудно было начинать заново.

Вот строчки из его стихотворного письма к Вере Борисовне:

Не могу я жить, тебя печаля:

Не вместит греха такого грудь.

Откажись, пока не поздно, Ляля,

От меня. Забудь меня, забудь.

И еще одно письмо:

... О, девочка, постой, повремени:

Еще настанут радостныо дни!

Как озера влекущая вода

Весной освободится ото льда.

Так мы избавимся от наших бед,

И будет нами жизни гимн пропет.

И скорбь уйдет из добрых глаз твоих,

И будет целый мир для нас двоих...

В конце концов они оказались вместе, жили то в Усть-Нарве, то снимали дома в окрестных деревушках. Жилось трудно. В письме к Рахманинову, хранящемся в архиве композитора в Нью-Йорке, есть горькое признание: «Я живу чудом, Сергей Васильевич, случайными даяниями. Они прекращаются, ибо люди уходят, а человеки не признают. Я живу в глухой деревне, на берегу очаровательной Россони, в маленькой бедной избушке с женой и дочерью». Дата — 23 января 1939 года.

Он ничего другого не умел делать — только писать стихи. И если бы одни материальные трудности! Оторванность от Родины ложилась на душу тяжелым горем... Может быть, точнее других передает состояние поэта стихотворение «Без нас».

От гордого чувства, чуть странного

Бывает так горько подчас:

Россия построена заново

Не нами, другими, без нас...

Уж ладно ли, худо ль построена,

Однако построена все ж.

Сильна ты без нашего воина,

Не наши ты песни поешь.

И вот мы остались без родины,

И вид наш и жалок, и пуст.

Как будто бы белой смородины

Обглодан раскидистый куст.

Совсем простое стихотворение. И рифмы, и размер — все просто. И все вместе пронзительно. Поэт начал новые строки в поэзии и в жизни. Насколько они были полны боли в тридцатых годах, настолько засветились прежней северянинской жизнерадостностью и легкостью, ощущением весны, вишневого цвета в 1940-м, в год восстановления Советской власти в Эстонии, в год предстоящего возвращения на Родину.

Начались новые строки — и оборвались...

Игорь Северянин умер в оккупированном гитлеровцами Таллине в декабре 1941 года, так и не перешагнув границу из прошлого в будущее. Почему?

В первые дни войны он посылал письма и телеграммы в Ленинградское отделение Союза писателей— Николаю Тихонову, Всеволоду Рождественскому, просил помочь выехать. От Ленинграда до Усть-Нарвы, где он летом 1941 года жил с семьей, рукой подать. Машину за ним выслали. Вера Борисовна считает, что ее перехватили по дороге... Как бы то ни было, Северянин остался в Эстонии, к зиме семья переехала в Таллин, и в декабре первого военного года поэта не стало. Я видела у Веры Борисовны свидетельство о смерти, выданное какой-то из таллинских оккупационных административных контор. На бланке от руки по-эстонски написана причина смерти, в дословном переводе — «повреждение сердца». Однако у этого непрофессионального диагноза оказалось и второе, немедицинское значение. Многое узнав от Веры Борисовны, прочтя неизданное и малоизвестное, невольно приходишь к выводу: поэт умер не только от болезни сердца. И не оттого, что в доме было всего несколько картофелин — это еще не голод. В болезненном бессилии, в отчаянии от гитлеровского нашествия, казавшегося неотвратимым, он потерял веру в себя, надежду на возвращение в Россию.

Да, конечно, «повреждение сердца».

СЛОВОМ ОСТАНОВЛЕННОЕ СОЛНЦЕ

«Роса оранжевого часа»... Всего три слова. Но чувствуете, какое яркое взошло солнце, зажгло росу на чистых, высоких травах и как щедрый дар поэта осталось навсегда с вами?

Стихи Северянина образны, их воспринимаешь зрением, обонянием, осязанием. Мне с давних пор кажется, что от двух томиков, чудом уцелевших в войну и стоящих теперь на полке, пахнет сиренью. Стихи, тонкие и изысканные, похожи на полотна Врубеля, Серова, Бенуа...

«Роса оранжевого часа» — автобиографическая поэма о детстве, прошедшем в Вологодской губернии. Вспомнятся эти три слова — и всегда будут звучать для тебя три волшебные ноты: и о твоем детстве, и о твоих оранжевых часах восхода и заката. И о малой точке большой страны, где тебе посчастливилось родиться.

В «Росе оранжевого часа» поэт рассказывает о своей семье — разветвленном российском интеллигентном гнезде, которое дало нашей культуре четырех незаурядных людей — его самого, «поэта с открытой душой» (так сказал о нем Блок в дарственной надписи на книге «Ночные часы»); политического и государственного деятеля, полпреда СССР Александру Михайловну Коллонтай, в юности Шурочку Домонтович; солистку Мариинского театра Евгению Константиновну Мравину; Героя Социалистического Труда советского дирижера Евгения Александровича Мравинского. Может быть, и для них северная роса Вологодского края, где иногда они гостили летом, была источником вдохновения, как была она источником на редкость искристых ранних северянинских стихов.

Жаль, что мы мало знаем творчество Северянина. Изданный в1975 году в малой серии «Библиотека поэта» сборник дает очень небольшое и ие очень точное представление о его творчестве. Архивы Северянина разбросаны не только по разным городам, по разным хранилищам, но и по частным коллекциям. Кое-что родственники Фелиссы Круут после ее смерти передали в тартуский литературный музей имени Ф. Крейцвальда. Это, пожалуй, пока самое удачливое место — там архивами Северянина занимается знаменитая кафедра русского языка и литературы Тартуского университета: можно ждать интересных и достоверных публикаций.

Однако задолго до литературоведов сказали свое слово архивисты ЦГАЛИ: сборник «Встречи с прошлым» с публикацией Е. Ю. Филькиной «Судьба поэта» вышел в свет в 1982 году, автор пользуется переданными В. Б. Коренди архивами. Е. Ю. Филькина приводит отрывки воспоминаний Северянина. Один называется «Беспечно путь свершая... ». В нем Северянин пишет об «эгофутуризме». Воздерживаясь от оценок, примем к сведению то, что пишет сам поэт: «Лозунгами моего эгофутуризма были: 1. Душа — единственная истина. 2. Самоутверждение личности. 3. Поиски нового без отверганья старого. Осмысленные неологизмы. 6. Борьба со «стереотипами» и «заставками». 7. Разнообразие метров».

Любой язык, как правило, обогащается самым необходимым или бесспорным, «единственным». Такие неологизмы, как «лесофея», «лесосон», возможно, вовсе не войдут в нашу обиходную речь. Но поэтической речи они придают особый смысл, и звучность, и даже цвет — легкий, бело-зеленый. Северянинские неологизмы распахивают перед нами неограниченные возможности русского языка. А ему по природе свойственны словосочетания: например, причудские рыбаки, сроду не читавшие Северянина, испокон веков называют внутреннее течение в своем озере весьма, на мой взгляд, изящным словом «водобег», с ударением на первом слоге.

В руках у меня книжка «Creme des violettes», напечатанная в Эстонии в 1919 году издательством «Одамеес». В ней собраны стихи 1909—1918 годов. Послушаем:

«Я выпил грез фиалок фиалковый фиал», «И в омолненном дыме Вы сойдете на землю, — мирозданья Колумб», «Блесткая аудитория, блеском ты зло отуманена», «Вмолнилась в комнату быстрей экспресса», «Осенний парк в цвету янтарно-алом», «Ночь, белой лилией провеяв, взлетает точно белый лебедь, так по-весеннему бела»...

Музыкальна ласковая мелодия слогов с повторяющейся буквой «л». Недаром Рахманинов и другие композиторы писали музыку на слова Северянина. Изящны и смелы повторы «фиалок фиалковый фиал», «белой, белый, бела», «блесткая, блеском». Необычные образы созданы из самых простых, любому воображению доступных вещей и явлений: из северной белой ночи, листьев осеннего парка, фиалок...

Стихи красивы. Даже преувеличенно красивы, чем и давали — и дают? — повод называть их «салонными». Излишняя красивость всегда мешала и мешает истинной красоте. Но надо помнить и о духе времени, о его влиянии на творческую личность. Об особенностях творческого почерка. И о том, что у каждого времени своя эстетическая мера. Возможно, переборчивое время скоро назовет пошлостью в литературе нарочито огрубленную речь и употребление в печати не очень печатных слов — то, что ныне некоторым литераторам кажется признаком хорошего тона.

Северянин любил море, озера, реки, водопады. В его стихах большая и малая водные стихии всегда в движении. Так же всегда в движении его поэзия — она каскадами неологизмов, ассонансов и диссонансов врывается в сознание,

Стр. 20

запоминается своей непохожестью. Один из его сборников называется «За струнной изгородью лиры». Там, за струнной изгородью, всегда свежо и все неповторимо.

В конце сборников он обычно предлагал библиографию. На последних страницах сборника «Creme des violettes» указано: за шесть лет, с 1913 по 1919 г., появилось в свет десять томов. Первый из них — «Громокипящий кубок» — переиздавался 10 раз! За пять лет — с 1913-го по 1918-й — Северянин побывал во многих городах России и выступил перед читателями 87 раз.

В сборнике «Адриатика» (1932) названы поездки в Париж, Берлин, Белград, Софию, Варшаву, Бухарест, Хельсинки. Он искал русскую аудиторию и выступал почти всюду, где осела русская эмиграция. Северянин оставил большое литературное наследие, его еще предстоит изучить. Жизнь его была деятельной.

16 мая 1987 года исполняется 100 лет со дня рождения поэта. В Таллине русская редакция издательства «Ээсти раамат» готовит сборник С. Исакова и Р. Крууса, в нем будет опубликовано 10 000 стихотворных строк и немного прозы Северянина. Актриса Государственного русского драматического театра ЭССР Софья Блюхер подготовила музыкально-поэтическую программу и уже около ста раз выступила в библиотеках, аудиториях обществ «Знание» и любителей книги, в заводских и шахтерских коллективах. В программу включены 47 стихотворений Северянина, письма, документы, а также произведения Рахманинова и Шостаковича.

Вере Борисовне пишут литераторы из Донецка и Днепропетровска, просят поделиться документами, написать им о Северянине. В разных концах страны стихийно возникает интерес к своеобразному, незаслуженно забытому творчеству Северянина. В этих случаях всегда следует опасаться профанации. А чтобы избежать ее, надо ведь издавать Северянина. Думают ли об этом сейчас, накануне его столетия, в центральных издательствах? Например, в «Художественной литературе», «Советском писателе»?

* * *

... Оля наконец разобрала документы и переплетенные Северяниным в синие обложки сборники, составила опись, передала ее Вере Борисовне. Наутро уже из Москвы позвонила: все довезла благополучно. Теперь она разбирает эту часть архива, может быть, подготовит публикацию в очередной выпуск «Встречи с прошлым».

Я иногда навещаю Веру Борисовну. Она много читает, с ней интересно разговаривать.

Иногда прохожу мимо могилы Северянина на старинном таллинском Александро-Невском кладбище. Поэт похоронен в ограде Запольских, таллинских родственников Веры Борисовны, один из которых чуть ли не в петровские времена был садовником в Кадриорге. На могиле растет плотная декоративная кладбищенская трава, над травой чуть возвышается более чем скромная плита из эстонского известняка.

Таллин.

⇐ Предыдущая 12