РОСА ОРАНЖЕВОГО ЧАСА. Н. ХРАБРОВА

Стр. 18

НАСЛЕДИЕ

РОСА ОРАНЖЕВОГО ЧАСА

Н. ХРАБРОВА

Сообщение собственного корреспондента «Огонька» Н. С. Храбровой было предельно конкретно — в Таллине у вдовы поэта Игоря Северянина Веры Борисовны Коренди хранятся его чудом уцелевшие автографы и книги. Вера Борисовна хотела бы передать их в один из государственных архивов. Но к этим материалам ищут подходы и частные коллекционеры. Будет очень жаль, если то, что осталось из творческого наследия Северянина, распылится по личным собраниям, станет недоступно даже исследователям...

Наталья Борисовна Волкова, директор крупнейшего советского Литературного архива — откликнулась на звонок из редакции незамедлительно: «Мы уже имеем хороший фонд Северянина, будем рады его пополнить. Завтра же наш сотрудник вылетает в Таллин и свяжется с корреспондентом журнала».

НЕЗАКОНЧЕННАЯ СТРОКА

Таллин, тихая улица Ярве. Мы с Ольгой Леонидовной Андриановой (в дальнейшем ввиду молодости просто Оля) пришли к Верляль. Оля — «хранительница правды» — так назвал Ираклий Андроников архивистов ЦГАЛИ. Работает она в отделе комплектования документов личного происхождения Главного литературного архива страны. Верляль — ласкательное имя худенькой, маленькой женщины. Она не любит говорить о своем возрасте, седые волосы по-старинному зачесывает на уши, и, если судить по старым фотографиям, с годами все хорошеет и хорошеет — есть у некоторых женщин такое свойство. На самом деле зовут ее Вера Борисовна Коренди. А Верляль — так называл ее муж, поэт Игорь Северянин. Сложил из Веры и домашнего Ляли, и получилось северянинское...

... Оля перебирает документы — автографы, рукописи, фотографии. Их немного, уже вскоре после войны Вера Борисовна передала в ЦГАЛИ основную часть из унаследованного ею, к тому времени тоже уже не полного архива Северянина. Теперь она раскрывает коричневый чемоданчик и протягивает Оле небольшие синие книги:

— Это сборники разных лет. Я так долго держала их у себя, потому что они мне дороги: Игорь Васильевич сам переплетал их.

Время от времени она рассказывает нам о поэте — то грустное, то смешное. Например, из разговоров Северянина с нянькой Марией Никифоровной Неупокоевой, которая, по словам Игоря Васильевича, жила в доме его родителей «всегда».

— Маша, а ты у Петра Великого служила?

— Служила-с. Они были очень высокого роста.

— А у Екатерины Второй?

— Служила-с. Они веселиться любили.

— А у Александра Второго?

— Служила-с...

Но в «порядковых номерах» Александров нянька Маша явно путалась, поэтому замолкала. Северянин и Мария Никифоровна затевали подобные разговоры, чтобы посмешить Веру Борисовну. И нянька не так уж проста была, как прикидывалась. Когда Лера, дочь Веры Борисовны и Игоря Васильевича, стала подрастать, нянька принесла ей из библиотеки стихи Кольцова и сказала:

— Пора, Валерия Игоревна, и за ум браться...

Рассказав это, Вера Борисовна скрещивает на коленях руки и замолкает печально. О творчестве Северянина, так же как и о личных отношениях, говорит неохотно:

— Творчество не объяснишь. Одно могу сказать: я не видела, чтобы он, бросив все, хватался за карандаш и бумагу. У него была хорошая память, работал за письменным столом спокойно.

Живется ей нелегко. Несколько лет назад умерла Валерия Игоревна, на руках Веры Борисовны остались двое внуков, она им мать заменила. Северянина ей не забыть, конечно. Да и характер у нее для нее же самой нелегкий — прямой и требовательный.

Я, пока Оля заканчивает предварительную опись, рассказываю Вере Борисовне, что однажды в детстве видела Северянина. Году в 1936-м в Нарве, где я тогда училась, пронесся слух, что Северянин будет выступать в Русском клубе. Билеты для учеников не были предусмотрены, мы пробрались в дом напротив, на третий этаж, и повисли из окон гроздьями, пытаясь всмотреться сверху вниз. Запомнилось: высокий рост, худощавость, длинное лицо под шапкой очень темных вьющихся волос, изящество движений и быстрые жесты длинных рук. И еще помнится: нарвская весна того года была для нас пропитана поэзией. Мы, три подружки, во главе со старшеклассником Аркадием после уроков шли через гущу Темного сада на высокий, петровских времен, бастион, шли, естественно, с честным намерением готовиться к экзаменам. В липовых аллеях стояли старинные скамейки. Мы садились лицом на север и молча глядели вдаль, не видя, конечно, ничего, кроме своей привычной, красивой реки Нарвы и клубящихся кустарников в болотистой низине за рекой. Дальше — казалось, бесконечно далеко, а на самом деле всего в ста пятидесяти километрах от нас — жил своей новой, непрестанно волнующей нас жизнью Ленинград. Очень близкий духовно и географически. И совершенно запретный: в соответствии с договором 1920 года была установлена между РСФСР и Эстонией новая граница, она отрезала маленький кусочек земли от России и прилепила его к буржуазной Эстонии. И мы, русские жители Нарвы и окрестных деревень, сделались как бы ничьи. Теперь по поздним стихам Северянина понимаю: в конце тридцатых годов, многое пережив и передумав, он тоже чувствовал себя ничьим. И как же эти поздние не похожи на ранние!

... Аркадий хорошо читал стихи. Мы молча слушали: «Красуйся, град Петров... » И вдруг — фейерверком, отчаянным противоречием:

... Стрекот аэропланов! беги автомобилей!

Ветропросвист экспрессов! крылолет буэров!

Кто-то здесь зацелован! там кого-то побили!

Ананасы в шампанском — это пульс вечеров!

Неприятие в тот момент было такое, что до сих пор помнится — не надо после Пушкина Северянина! Но Аркадий тут же прочел Пушкину посвященное:

Он — это чудное мгновенье.

Запечатленное в веках!

Он — воплощенье вдохновенья,

И перед ним бессилен прах...

«Воплощенье вдохновенья» — как хорошо о Пушкине! И еще из стихотворения «В блесткой тьме»:

... Я презираю вас пламенно, тусклыя Ваши Сиятельства,

И, презирая, рассчитываю на мировой резонанс!

Это в 1913 году написано — между двумя революциями. Блесткая тьма — какое точное название времени и образа жизни «сиятельств».

12 Следующая ⇒