так прошла, что и памяти стало не надо.

так прошла, что и памяти стало не надо.

(Курсив мой – Н. К. )

Ситуация деперсонализации лирического героя («раздвоенность, психоневроз, с самим собой несовпаденья» - «Однофамилец»), хорошо знакомая психиатрам и философам-экзистенциалистам, обрисована здесь точно и убедительно. Но – и, это, пожалуй, самое главное, - поэт заглянул и в бездну мироздания и подсознания так, что у читателя создаётся ощущение нарастающего хаоса и распада привычного для него мира («Вот отчего нам ночь страшна! »).

Но человек усилием духа способен преодолеть это мучительное состояние тоски и ужаса при виде потустороннего и уродливого мира. А душа не в состоянии избавиться от одиночества:

И всего один сдвиг – и запахнет бедой.

О, как хочется жить! Вот уж поднят высоко

Михаила Архангела меч золотой.

Не убий. Дай отсрочку. Помедли. Постой.

III

Нету выбора. О, как душа одинока!

Евангельское «не убий», обращённое к Богу и к бессмертию, чувство, в котором пытается утвердиться лирический герой, - это попытка преодолеть ночной кошмар, в котором так отчётливо проступают грани, отделяющие мир реальный от мира инфернального. Олег Чухонцев – творец экзистенциального мироощущения, в его лирике, насыщенной инфернальными образами (вспомним поэму «Однофамилец»), душа всегда стоит перед выбором, от которого нельзя уйти, выбор должен быть сделан до того, как меч Михаила Архангела оборвёт незримую нить, которая связывает человека с реальным миром – миром людских судеб, чаяний и надежд. Духовный космос поэта простирается далеко за пределы реального мира, оставляя нас в неведении относительно того, как сложится судьба его лирического героя: здесь всё непредсказуемо и ирреально.

«… и дверь впотьмах привычную толкнул…» - лирический шедевр поэта. Мы можем только гадать, какой магией обладает это стихотворение, потому что ничего равного этой лирической драме по силе психологического воздействия на читателя в русской лирике нет. Это тот самый случай, когда мы сами глубоко и мучительно переживаем за тех, кто является перед нашими глазами, ибо подсознательно мы все чувствуем вину перед своими близкими и родными. И здесь «свет страдальчества и искупленья» горит, как неопалимая купина, и обжигает наши души: мы чувствуем почти физическую боль, читая эти строки. Инфернальный мир здесь торжествует, потому что в состоянии клинической смерти мы видим самого родного и близкого человека: отца или мать…

… и дверь впотьмах привычную толкнул –

а там и свет чужой, и странный гул –

куда я? где? – и с дикою догадкой

застолье оглядел невдалеке,

попятился – и щёлкнуло в замке.

И вот стою. И ручка под лопаткой.

А рядом шум, и гости за столом.

И подошёл отец, сказал: - Пойдём.

Сюда, куда пришёл, не опоздаешь.

Здесь все свои. – И место указал.

- Но ты же умер! – я ему сказал.

А он: - Не говори, чего не знаешь.

Здесь тема больной совести раскрывается во всём своём трагизме. Мы сопричастны всему происходящему: нам передаётся состояние лирического героя, у нас на глазах невольно выступают слёзы. Это стихотворение – лирическая исповедь светлой души, ибо «душа по природе своей – христианка». События развиваются стремительно, как в стихотворении Осипа Мандельштама «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» (Кстати, именно Мадельштам утверждал, что слово имеет психофизиологическое воздействие на человека! ). И близкие, и родные – это милые сердцу тени, которые проступают из инфернального мира так отчётливо, что мы не в состоянии удержать то чувство кратковременной радости, которую подарила нам Вечность. В этом мгновенье заключён для нас весь смысл нашей жизни, поэтому оно продолжает длиться мучительно долго, как в романах Марселя Пруста:

Они сидели как одна семья,

в одних летах отцы и сыновья,

и я узнал их, внове узнавая,

и вздрогнул, и стакан застыл в руке:

я мать свою увидел в уголке,

она мне улыбнулась как живая.

……………………………………..

И я сказал: - не ты со мной сейчас,

не вы со мной, но помысел о вас.

Но я приду – и ты, отец, вернёшься

под этот свет, и ты вернёшься, мать!

- Не говори, чего не можешь знать, -

Услышал я, - узнаешь – содрогнёшься.

Трагическое мироощущение лирического героя создаёт тот инфернальный свет, без которого невозможно вернуться в прошлое, ибо «воспоминание – идти одному обратно по руслу высохшей реки» (Осип Мандельштам). Возможно, что именно поэтому нестерпимую душевную боль поэт испытывает, освобождаясь от инфернального мира и возвращаясь в мир реальный, в котором так безысходно и одиноко, - и где они, милые сердцу тени? Там, где осталась часть души, – в инфернальном мире Данте…

И всех как смыло. Всех до одного.

Глаза поднял – а рядом никого,

ни матери с отцом, ни поминанья,

лишь я один, да жизнь моя при мне,

да острый холодок на самом дне –

сознанье смерти или смерть сознанья.

«Лучше бы оно закончилось на этом месте», - сказал мне потрясённый этим стихотворением Алексей Владимирович Баталов, которому я прочитал лирическую исповедь Олега Чухонцева. Но поэт – и в этом его главная привилегия – дерзать от первого лица – завершает своё произведение иначе:

И прожитому я подвёл черту,

жизнь разделив на эту и на ту,

и полужизни опыт подытожил:

та жизнь была беспечна и легка,

легка, беспечна, молода, горька,

а этой жизни я ещё не прожил.

Именно здесь и рождается тот «горчайший Гефсиманский вздох», который легко смогла расслышать в лирике Пастернака Анна Ахматова, так часто блуждавшая по закоулкам инфернального мира, населённого дорогими её сердцу тенями…

⇐ Предыдущая 12