Николай Кружков

Николай Кружков

«И прожитому я подвёл черту…»

(Реальный и инфернальный мир в лирике Олега Чухонцева)

24 мая 2007 года на торжественной церемонии вручения национальной премии «Поэт» Олегу Чухонцеву, которая проходила в театральном центре на Страстном бульваре в Москве, выступала в числе прочих и Мариэтта Чудакова. Её выступление, пожалуй, было самым эмоциональным, но я запомнил главное из того, что она сказала: «Олега Чухонцева всегда отличало чувство порядочности и экзистенциальной свободы». Я бы от себя добавил: и религиозного измерения жизни, о котором говорил великий датский мыслитель Сёрен Кьеркегор. Олегу Григорьевичу всегда было присуще чувство нравственного благородства. Всегда оставаться самим собой – это главное качество Чухонцева: ему всегда было свойственно и чувство меры, «золотой середины», что отличало выдающихся античных философов. Из русских поэтов XX века, которым было свойственно это чувство, можно назвать разве что только Иннокентия Фёдоровича Анненского. Я думаю, что и личность, и творчество Олега Чухонцева достойны большой монографии, которая рано или поздно будет написана. Я в своё время уделял особое внимание евангельским мотивам в лирике нашего выдающегося современника, которые звучат и в поэме «Свои», и в его стихах: «Фрески», «Пусть те, кого оставил Бог», «Весна на Клязьме», «За строкой исторической хроники». Сегодня мне хотелось бы затронуть иную тему, которой мы не раз касались в беседах с Олегом Григорьевичем: каким образом ему удаётся проецировать инфернальное в плоскость реального мира? Эта тема требует отдельного разговора, и мы его сегодня начнём.

Я решил остановиться на нескольких стихотворениях поэта, чтобы показать, каким образом он способен воздействовать на читателя, ибо, читая эти стихи, чувствуешь глубокое потрясение, за которым должно последовать чувство нравственного катарсиса: покаяния, раскаяния и преображение души. В стихотворении «Говорил, заговаривался, говорил…», которому предшествует эпиграф из «Сумасшедшего» Алексея Апухтина, чьё творчество, безусловно, оказало значительное влияние на Чухонцева, поэт изображает человека в состоянии душевного катаклизма, (а сколько таких катаклизмов в нашей жизни! ):

Говорил, заговаривался, говорил

и опять говорил без умолку,

и подобья каких-то невидимых крыл

пробегали за шторой по шёлку.

И скрипел вентилятор, а он говорил,

говорил, как скрипел вентилятор,

как пропеллер гудел, и взмывал, и парил.

И кивал головой психиатр.

Здесь душевный мир лирического героя предстаёт перед нами в той самой ипостаси, которую мы назвали инфернальной. «Отчаяние – это категория духовная», - писал Сёрен Кьеркегор. Отчаяние, переходящее в безумие, но ещё не ставшее безумием, жаждущее спасения души, взывающее ко всем нам, так или иначе причастным к судьбе того, у кого помрачился рассудок. «Вправе ли мы осуждать его? », - спрашивает нас поэт:

А ещё говорят, что безумье чумно,

что темно ему в мире и тесно.

А оно не от мира сего – вот оно –

однодумно, блаженно, небесно.

Вспоминается Батюшков, пребывающий у Чухонцева «в облаках» и «в небесах», потому что «то ли свет, то ли разум потух». Поэт не единожды обращается в своей лирике к теме юродивых и городских сумасшедших («Семён Усуд»), всегда защищая их право существовать и иметь свой голос в мире, ибо брошены они на произвол судьбы и взывают к Господу о Милосердии. Именно поэтому и о юродивом Семёне он говорит с болью и покаянием:

может быть, он, когда выйдет его черёд

перед лицом творца оправдаться в судьях,

хоть бы за то, что прожил верблюдом в людях,

в царство небесное как человек войдёт.

И, чувствуя невыносимую душевную боль, которую испытывает его лирический герой, поэт обращается ко всем нам, утверждая:

И какой бы дорогой к Последним Вратам

ни брели мы, как космос ни труден,

все мы здесь – а они уже заживо там,

где мы только когда ещё будем!

Вот оно, инфернальное, которое стучит в наши двери. Ибо если у Данте был Вергилий, который приходил к нему на помощь в самую скорбную для творца «Божественной Комедии» минуту – отчаяния и безысходности, – кто придёт на помощь к нам, ныне живущим? Чувство вины передаётся и всем нам, ибо мы причащаемся не только к радости бытия, но и видим «свет страдальчества и искупленья».

В одном из своих лучших лирических произведений, полных глубокого трагизма, - « Superego » - поэт раскрывает перед нами мир потусторонний, враждебный нашему бытию («вот отчего нам ночь страшна! » - сказал бы здесь Ф. И. Тютчев). И тут уже не страх, а ужас овладевает лирическим героем, перед которым разыгрывается мучительная драма, о которой так часто писал отец психоанализа. Но Фрейд не придёт на помощь лирическому герою, который должен сам спасать свою душу:

Я не смерти боялся, но больше всего –

бесконечности небытия своего.

я не к жизни тянулся, но всем существом

я хотел утвердиться в бессмертье своём.

Но мучительно мучимый смертной тоской,

я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.

…………………………………………

Я отпрянул – хоть некуда! – и в тот же миг

он неслышно ко мне прикоснулся и крик

омерзенья потряс меня словно разряд.

И ударило где-то три раза подряд.

Я очнулся – и долго в холодном поту

С колотящимся сердцем смотрел в темноту.

И уже не смерть и жизнь противостоят друг другу: в сознании поэта в самой экстремальной и трагической для него ситуации есть бессмертие и небытие. В лирической драме, которая проходит перед нашими глазами, главное – это преодолеть чувство отчаяния и ужаса перед инфернальным миром, который выступает на передний план и поглощает само время:

Било три. Ночь была на ущербе. В окне

неизбежность стояла стоймя, как конвойный.

Что за мысль тяготилась собою во мне,

Я не знал и пугался догадки невольной.

Между тем у противоположной стены

беглый маятник маялся в сумраке спёртом.

Были сумерки длинны, как были длинны

списки выбылых при Иоанне IV.

Что-то брезжило – то ли предчувствие зла,

что-то виделось – то ли предвестье распада:

видно, время распалось и юность прошла,

12 Следующая ⇒