Филиппа Морган 7 страница

Где-то на краю леса хрустнула ветка. Этого было достаточно, чтобы Чосер мгновенно и окончательно пробудился. Дикий зверь? Волк или кабан? А если человек? Глухая ночь, ночь кошмаров. Он напряг слух, пытаясь понять, что это. Но ни один звук больше не нарушил тишины. И Джеффри заснул снова.

Бродячие актеры привыкли путешествовать не спеша. Один или двое могли ехать в повозке, однако скорость движения все равно определялась остальными, кто шел пешком. Кроме того, актеры, в отличие от большинства путников, не стремились до наступления ночи непременно достичь постоялого двора или гостиницы. Значительно важнее было вовремя добраться до места — как правило, рыночной площади или двора перед гостиницей, — где предстояло разыграть очередной библейский сюжет. При переездах им приходилось заботиться о том, как сохранить силы и энергию. Ведь для того, чтобы отчаянно броситься на дно повозки, изображая грехопадение человека или гибель Самсона под руинами, нужна бодрость и здоровье.

Там, где хорошо принимали, труппа задерживалась чуть дольше, но так бывало в основном в больших городах. Обычно же поток зрителей иссякал за пару дней, и приходилось отправляться дальше. Ненадежный промысел — впрочем, и весь тогдашний мир казался непрочным и неопределенным.

Все богатство труппы Лу умещалось в повозке или под ней, и теперь ее с трудом тащила в гору рабочая лошадка по кличке Рунс. Из сочувствия к лошади — или понимая, что без нее пришлось бы впрягаться самим, — никто не залезал на повозку во время движения, разве что Цербер позволял себе возлежать на груде костюмов. Льюис Лу понукал Рунса то ласковым говорком, то неразборчивым ворчаньем. Остальные участники труппы шагали рядом или позади повозки. Джеффри Чосер с Жаном Кадо ехали впереди, а Алан Одли с Недом Кэтоном замыкали процессию. Кэтон предложил свою лошадь Алисе Лу, но девушка недвусмысленно дала понять, что предпочитает идти пешком, хотя и благодарна молодому господину за любезность. Пешком и рядом с Саймоном — как понял Нед. Не менее обходительный Кадо сделал такое же предложение Маргарет Лу, но та в ответ только рассмеялась. Со своими толстыми ногами и здоровенными ручищами она выглядела мощней и, видимо, была выносливей всех.

На привалах Чосер, и раньше любивший послушать истории о человеческих судьбах, выведал у Льюиса Лу причину, побудившую труппу год назад покинуть Англию. Тысяча триста шестьдесят девятый год выдался для бродячих артистов неудачным. Как и для всей страны. Холодная и дождливая погода, неурожай, чума, недобрые вести из-за границы о ходе войны с Францией. Льюиса с Маргарет не пускали на рыночные площади и на постоялые дворы, боясь заразы. Но когда им все же дозволяли показать один из библейских сюжетов, то, к своему удивлению, они обнаруживали, что посмотреть их приходило куда меньше народу, чем обычно, а сами зрители вели себя грубо и мало платили. В одном местечке их обвинили в разврате — Алиса произвела слишком сильное впечатление в роли соблазнительницы, — вследствие чего они были изгнаны из городка. Терпение актеров исчерпалось после одного неприятного случая. Как-то раз они давали представление в Винчелси в Сассексе. Мэру этого городка втемяшилось в голову, что под видом Ноя, которого играл Мартин, вывели его самого, так как всем было известно, что в прошлом столетии старинный Винчелси пережил наводнение. В дополнение к этому мэр утверждал, что образ жены Ноя в исполнении Маргарет со всей очевидностью призван запятнать честь его собственной супруги. Мэр угрожал конфисковать имущество бродячих артистов и бросить всех в тюрьму. Актеры из труппы Лу в полном составе на рассвете тайком выбрались из захудалой гостиницы, где остановились, и сели на первый попавшийся корабль, который шел в Бордо. В Аквитании они старались не вспоминать прошлое и добывали свой хлеб, путешествуя по городам и селениям, рассеянным вдоль Дордони и других рек. Всем верховодила супруга Льюиса, пользовавшаяся его безмерным доверием. Она воистину стала для труппы светочем, указующим путь.

— Вы не поверите, господин Чосер, — рассказывал Льюис, — но когда я ее впервые встретил в Рочестере, это была худенькая стройная девочка. Это я по сравнению с ней всегда казался непропорционально толстым, как бы вы сказали.

Большую часть дня они шли легким шагом. Ранним утром проходили мимо сгоревшего здания, в котором Жан Кадо узнал бывшего «Кота». Другой гостиницы на этой дороге не было. Человеческое присутствие в этих краях выдавали лишь изредка встречавшиеся лачуги углежогов и домики пастухов, сложенные из белого камня. Иногда попадались встречные путники, пешие и конные, но всегда по двое или по трое. Поравнявшись друг с другом, путешественники настороженно обменивались приветствиями.

Как-то раз сзади донеслось громыханье. Льюис Лу дал команду остановиться. Листва приглушала звуки, и все равно достаточно четко можно было различить Цоканье копыт и скрип колес. Звуки приближались.

— Солдаты? — вслух предположил Льюис.

Чосер, вероятно, единственный из всех, у кого был опыт участия в военных действиях, отрицательно покачал головой:

— Не похоже. Эти лошади идут слишком легко и вразнобой. Может, разбойники?

— Вряд ли, — ответил Лу. — Мы сейчас на землях Флора. У него с бандитами и наемниками разговор короткий.

Понимая, что едущие сзади люди неизбежно нагонят маленькую труппу, актеры свернули на обочину и решили подождать. Вскоре на дороге появился эскорт в ливреях. Все при оружии, но легком — мечи в богато украшенных ножнах, скорее для красоты. Следом ехала карета, своим убранством отличавшаяся от повозки бродячих артистов, как шелк от холстины. Карету, выкрашенную в красный, синий и желтый цвет, везла пара белых коней. Разодетый кучер сидел на облучке, важный, как петух на насесте. Ехавшего в карете скрывали темно-синие занавески. На любой городской улице возок произвел бы впечатление. Но посреди леса он выглядел столь же нелепо, как жонглер на литургии.

Ливрейная свита удостоила прижавшихся к обочине путешественников лишь беглым взглядом. В тот момент, когда эскорт поравнялся с актерами, Бертрам неожиданно рванул к возку и выхватил что-то из-под колес, едва успев отскочить. Он поднялся, прижимая к груди извивающегося Цербера и шепча ему на ухо успокоительные слова.

Едва процессия скрылась за поворотом — о ней еще напоминали дрожащие ветви и носившиеся в воздухе звуки, — Лу произнес:

— Если я не ошибаюсь, это был Гастон Флора собственной персоной.

Больше им никто не повстречался, хотя Джеффри Чосер не сомневался, что лесистая местность вокруг дала прибежище многим из тех, кто не хотел бы показываться на людях. Временами дорога выводила на прогалину, откуда открывался один и тот же вид: речная долина в окружении крутых утесов и холмов, густо поросших могучими деревьями. Иногда проглядывали участки речной глади, блестя, как начищенная оловянная посуда. Вниз по течению проплывали крошечные баржи и баркасы. С реки доносились то крики людей, то стук и плеск весел, приглушенные расстоянием, но все еще различимые.

Проезжая один из таких открытых участков, Жан Кадо показал рукой вперед:

— Посмотрите туда, господин Чосер, это замок Гюйак.

Его голос слегка дрожал. Джеффри прищурился, чтобы рассмотреть цель, на которую указывал Кадо, — зрение у него было уже не то, что раньше, — и различил на горизонте маленький квадратик. Он выглядел не совсем таким, каким представал в памяти. В первый раз, еще в роли пленника, он подъезжал к замку с севера, а не с запада. Вдобавок дело было зимой, а теперь стояла середина лета.

— Вы хорошо знаете эти места? — спросил он своего спутника.

— Да, ведь я здесь вырос, — ответил Кадо. — Это одна из причин, почему я вызвался вас сопровождать.

В продолжение пути замок еще не раз открывался им. Долгое время казалось, что он вовсе не становится ближе. Но потом в одночасье возник так близко, что Чосер смог различить зубчатые стены главной цитадели с белыми и охристыми пятнами каменной кладки. Словно замок, точно ладья в шахматной игре, сам сделал шаг им навстречу. Крепость стояла на высоком отвесном утесе над рекой, неприступная с воды и защищенная с остальных сторон благодаря крутым склонам Холмов.

Извилистая дорога вела путников все дальше в глубь леса, и через какое-то время они вышли к подножию каменистого склона. Здесь Льюис Лу взял в руки поводья и больше не позволял лошади самой определять путь, хотя погонял он ее достаточно мягко. Маргарет непринужденно шла рядом с мужем в своем широком красном платье, колыхающемся при каждом движении. Саймон с Алисой также держались вместе. Подъем нельзя было назвать крутым, но он был длинным. По центру дороги плотным слоем лежали листья, а те, что упали по краям, были вдавлены в черную грязь множеством колес. Повозка бродячих артистов раскачивалась из стороны в сторону, что очень беспокоило собаку. Маргарет кричала на мужа, чтобы тот был поосторожнее. Для актеров повозка значила больше, чем лошадь, была для них и раем и ковчегом. А дорога делалась все ухабистей, так что даже кони, путешественников порой спотыкались.

Чосер с Кадо первыми выехали на поляну наверху холма. Природа как будто специально создала это место для привала. Отсюда сквозь лиственную завесу хорошо был виден замок. Сзади доносилось тяжелое дыхание лошадей и скрип повозки. Вдруг внимание Чосера привлекло нечто. Он огляделся. Посреди каменной плиты сидела зеленовато-коричневая ящерица длиной с ладонь. С такого расстояния Чосер мог различить ее пульсирующее горло и прикрытые веками глаза. Ящерица, казалось, не замечает, что за ней наблюдают. Чосер знавал людей, которые вели себя, как эта ящерица. Он перевел взгляд на цитадель Гюйака. Обнаженная скала, на которой высилось это грозное сооружение, органично и незаметно переходила в основание могучих стен. В долине, раскинувшейся между холмом, на котором остановились путники, и замком, стояло несколько домов и церковь, — вполне достаточно, чтобы считать это поселение деревней. В воздухе над долиной висела золотая пыль. Поляна звенела птичьими голосами.

Внимание Чосера вновь переключилось на ящерицу. Он поискал ее на камне, но та воспользовалась минутной задумчивостью человека, чтобы незаметно улизнуть. Он припомнил, что Кадо как-то упоминал предыдущего посланца к графу. Кажется, его звали Машо? Интересно, добрался ли Машо до этого места? Наверное, нет, иначе какая причина могла помешать ему проделать оставшиеся полмили до замка? Джеффри оглянулся в поисках Жана Кадо. Однако поляна была пустой. С возвышенной части поляны на противоположной стороне были слышны постукивание лошадиных копыт и скрип раскачивающейся повозки, но никто на поляну так и не вышел. В голове стремительно пронеслась мысль, что его оставили одного и теперь он уязвим. Но тут краем глаза он заметил какое-то движение. Это был Кадо. Он стоял в тени деревьев, и Чосер его просто-напросто не заметил.

— Что это?

— Ничего, — ответил Кадо. — Но я подумал…

Остальные слова потонули в звоне с церковной колокольни. В этот момент появились остальные. Они столпились на той стороне поляны, откуда открывался вид на замок, и какое-то время молча созерцали конечную цель похода. Потом двинулись вниз по склону. У Чосера сжалось сердце.

* * *

Из тенистого укрытия Губерт наблюдал, как всадники и пешие осторожно двинулись вниз по склону. Он почти заволновался, глядя, как проводник всей этой кавалькады прочесывает опушку. Даже обыкновенно самодовольное выражение на одутловатой физиономии Чосера сменилось настороженностью. Но все в порядке, он отчетливо расслышал эти слова проводника. Дождавшись, пока смолкнет стук копыт и скрип повозки, Губерт повернул в лес и неожиданно столкнулся лицом к лицу с незнакомым человеком.

Лохматые волосы, лицо в царапинах и шрамах. Губерт оказался застигнут врасплох. Он не почувствовал присутствие постороннего. Инстинктивно он пригнулся — эта поза давала некоторое преимущество при защите — и напряг руки. Серый мешок лежал в стороне. У него на ремне висел кинжал, но за спиной. Он редко применял оружие, полагаясь больше на руки. И насколько он успел оценить своего противника, кинжал ему, скорее всего, не понадобиться. Он справится с ним голыми руками. Поскольку у человека с взлохмаченной шевелюрой была только одна рука.

У нее были золотистые кудрявые волосы и голубые улыбающиеся глаза; он никогда не встречал лица с более утонченными, изящными чертами, с губами такими алыми, что могли бы поспорить с розой или вишней в пору середины лета, когда они впитывают в себя все соки природы; ее маленькие белые зубы; ее груди, крепкие и округлые, проступали из-под одеяния как два ореха; ее талия была столь тонка, что можно было охватить пальцами двух рук, а маргаритки, которые попирала ее ножка, казались черными, столь белоснежной была ее кожа.

Вся эта красота предстала кастеляну, едва он вошел в комнату. Сделав несколько вздохов, он произнес:

— Господь да ниспошлет вам здоровье и радость, госпожа.

На что молодая женщина отвечала:

— Да пошлет вам Всевышний удовольствие и мир.

Он взял женщину под руку и посадил рядом с собой. Решившись говорить начистоту, он не разменивался на лишние слова. Пока за него говорила бледность лица и учащенное дыхание. Молодая госпожа это заметила и принесла извинение за отсутствие мужа. Она сказала, что супруг охотится в лесу и скоро возвратится. Кастелян, будто не слыша, признался, что любит ее и что если она над ним не сжалится, то ничто на этом свете ему уже не важно. Дама напомнила, что она замужем и что ему не подобало просить у нее того, что могло бы бросить тень на ее достоинство, честь мужа и честь всего дома.

— Ничто не помешает мне преданно служить вам до скончания моих дней. Один взгляд ваших очей способен спасти или убить, — молвил кастелян, не в силах оторвать взгляда от ее голубых смеющихся глаз. — Одно слово из ваших вишнево-красных губ способно сохранить мне жизнь или обречь на вечные муки. — Теперь он был поглощен созерцанием ее губ, алых и сочных, как спелая вишня.

Розамунда де Гюйак закрыла и защелкнула на застежки книгу под названием «Николетта и кастелян». Потом встала и заулыбалась. Как мудро поступил автор романа, подумала она, что скрыл свое имя. Розамунда взяла со стола зеркальце и подошла к окну. Все-таки она далека от описанного идеала женской красоты.

Увы, подумала Розамунда, тот идеал для нее недостижим. Волосы у нее темные и прямые. Глаза карие и не улыбающиеся, а чуть прищуренные, по крайней мере теперь. Губы как розы или вишни? Конечно, они достаточно красны, как им и положено. Было бы странно, если губы были другого цвета. То же самое можно было бы сказать о зубах — естественно, маленьких и белых, — еще бы, если каждый день чистить их полынью и полировать веточкой. Но если последовать за автором далее и перенести внимание на женскую грудь… «крепкие и округлые, как орехи»? Природа не подарила ей такого совершенства, и это обстоятельство до настоящего времени приводило Розамунду в смятение. О чем он думал, когда писал? О мальчике? Вполне вероятно. Или — будем милосердны — о девочке с мальчишеской фигурой. Это в книгах мужчинам нравятся такие «орехи», решила Розамунда, но только не в постели.

С этой мыслью она убрала зеркало в стол и уперла руки в бока. Даже после родов ее талия сохранила стройность, но определенно не настолько, чтобы ее можно было охватить пальцами двух рук. А белоснежная кожа, белее смятой маргаритки? Как подобает благородной даме и жене графа, она, разумеется, избегала открытого воздуха, от которого, как считалось, грубела и краснела кожа лица. От этого щеки ее были совсем бледными, но если нужно, она всегда могла их еще осветлить с помощью пудры и притираний. На большее она, правда, не решилась бы. Ей рассказывали, к примеру, будто одна благородная госпожа ставила на лицо пиявок перед тем, как появиться в обществе по торжественным случаям. От потери крови леди к тому же то и дело падала в обморок, а это всегда делает даму привлекательной.

Она вспомнила, как читала этот роман анонимного автора «Николетта и кастелян» лет в одиннадцать-двенадцать. Как ей тогда хотелось стать похожей на Николетту! С годами она поняла, что в жизни все иначе, чем в романах, и это скорее даже забавно. Она до сих пор любила читать, но здесь, в Гюйаке, надо было следить за домашним хозяйством и детьми, или, точнее сказать, людьми, которые смотрели за теми людьми, в обязанности которых входили все эти вещи. Но, как и у Николетты, у нее имелись поклонники…

С поры девичества, кажется, она ни разу не брала в руки книгу «Николетта и кастелян». А теперь извлекла из сундука по причине вполне очевидной. Ей стало известно, что скоро в замок Гюйак прибудет Джеффри Чосер.

Все эти годы она вспоминала слова мужа: «Я привел вам поэта».

Это было в канун Нового года. Анри де Гюйак провел несколько месяцев в Северной Франции, где у него тоже были владения. И вот вернулся и стоял возле окна и смотрел на голые ветви деревьев, прилепившихся к основанию утеса. Сквозь ветви обнаженным клинком блестела река. В камине полыхал огонь, для которого не пожалели дров, но стекло покрывалось инеем от дыхания.

— Я привел вам поэта, — сказал он.

— Я принесла вам сына, — ответила его жена Розамунда.

В отсутствие графа родился Анри, первый сын после двух дочерей. Розамунда сидела за доской для игры в нарды. Она играла с одной из служанок, но та почтительно удалилась при появлении де Гюйака.

— Где он? — спросил Анри де Гюйак-старший.

— Где он? Его зовут Анри, и он спит, — ответила Розамунда. — А где ваш поэт?

— Умывается и меняет наряд после путешествия. Он запачкался с головы до ног.

— Вы все изрядно перепачкались, мой господин. И вы не умылись и не переоделись, о чем подсказывает мне мой нос.

— Мне не терпелось увидеть вас поскорее, — произнес в оправдание Гюйак и подошел к жене, чтобы ее поцеловать. За последние полгода они впервые дотронулись друг до друга. Наверное, поэтому наедине они ощущали некоторую неловкость.

— Вы выигрывали, — сказал он, посмотрев на доску.

— Расскажите мне о поэте, — попросила она.

— Расскажите мне о моем сыне, об Анри.

— Все младенцы кажутся одинаковыми.

— Но не их матерям.

— Тогда скажу, что у него ваш нос и брови. Но цвет глаз — мой.

— Тогда он будет удачлив.

— А как выглядит поэт?

— Мы провели с ним в дороге несколько дней, и все не смогу точно описать его внешность. Он, как бы это сказать… обыкновенный, — решился наконец на формулировку Анри.

— Значит, повернись вы ко мне спиной минут на пять, то и меня не смогли бы верно описать, — с притворной наивностью произнесла Розамунда. Анри склонился и поцеловал ее еще раз. Она встала. Он был ниже ее на пару дюймов. Они обнялись.

— Мне надо переменить платье, — сказал он. — Умыться и переодеться. Потом увидеть сына.

— Нет, — возразила она. — Подожди, не сейчас.

— Не увидеть сына?

— Он спит, а я нет.

— А что вам подсказывал носик насчет моего запаха?

— Я не утверждала, что он мне не нравится, — парировала она.

Когда Розамунде представили Джеффри Чосера, она разу поняла, что имел в виду ее муж. Англичанин выглядел вполне заурядным человеком. Он был чуть моложе ее, на вид лет девятнадцать-двадцать, с округлым лицом. Полуприкрытые глаза придавали ему некоторую загадочность. Розамунда пригласила его сесть напротив. Они заговорили по-французски. Снаружи начало темнеть. Зал освещался огнем камина и масляными светильниками. Между ней и поэтом лежала доска для игры в нарды с незаконченной партией. Чосер рассеянно подбросил кость:

— Вы выигрываете.

— Мы можем продолжить игру, если хотите.

Они продолжили. Она действительно выигрывала, но лишь поначалу. Вскоре он вышел из почти безнадежной ситуации, Розамунда похвалила его, и Чосер в ответ сказал что-то про удачу.

— Однако несколько раз вы выбросили кости неудачно, а чтобы выйти из такого положения, нужно иметь большой опыт, — утешила его Розамунда.

После этого они встречались за игрой в нарды почти каждый день и не упускали случая побеседовать. Розамунда с любопытством расспрашивала о Лондоне. В самом деле он такой огромный? Как Бордо? Какие там последние моды? Что шире — Темза или Гаронна?

Его стихами она тоже интересовалась. О ком он пишет — о страдающих от безнадежной любви поэтах и бессердечных дамах? Да, он должен признать, что в настоящее время это так. Игнорировать такие темы было бы непозволительно образованному человеку, он же не таков, как тот ученик плотника, который не желает поднять молоток и начать забивать гвозди. Страдающие от любви поэты и жестокосердные дамы — обычные герои куртуазной поэзии: жестокая дама выступает в роли молотка, а незадачливый поэт — гвоздя, который получает удар за ударом по голове, погружаясь в отчаяние, словно в доску.

Коль вы так хорошо освоили эту тему, осторожно продолжил Чосер, отчего бы вам не обратить свой взор на что-нибудь более искусное, может быть, более сложное? Что может быть интереснее любви, искренне удивилась она. Даже язык, на котором они говорят, создан, чтобы на нем воспевали любовь. Это язык поэзии и романов. О да, согласился Чосер, таких, как «Николетта и кастелян». Она зааплодировала в восхищении: вы его читали, вы знаете историю Николетты? Я прочитала роман, когда мне было двенадцать лет, потом перечитывала и перечитывала. Да, я прочитал, но перечитывать не стал, ответил Чосер. Ох уж эти сухие англичане, вздохнула Розамунда, с вашим сухим языком, скрипучим, словно колесо телеги. Даже когда вы хотите уязвить, поспешил примириться Чосер, вы говорите языком поэзии. Это правда, согласилась она, даже когда мы говорим об обыденном, наш язык звучит как песня. В доказательство своих слов Розамунда продекламировала ему одну из своих любимых поэм. В ней рефреном повторялась строка: «Suis-je belle? Ah, suis-je belle? »

Конечно, она догадывалась, что Чосер в нее влюблен. Как в любовных поэмах, в которых начинающий поэт непременно влюбляется в замужнюю даму, да и чего еще, собственно, ожидать от юного сквайра. И все-таки Чосер не дал себя увлечь как зеленого, неопытного певца любви. Может быть, он и напоминал во многом классического героя поэм, однако при всем при том он не был лишен чувства юмора по отношению к самому себе (как в сравнении себя с гвоздем). Он смотрел на нее в меру преданным взглядом, но его готовность к самопожертвованию не переходила границ благоразумия. Своим поведением он как бы говорил: «А что вы, собственно, ожидали? Ведь это всего-навсего игра».

Когда Джеффри Чосеру пришло время покинуть замок Гюйак — выкуп за него уплатил мужу какой-то родственник с севера, — Розамунда по-настоящему опечалилась. Она нашла поэму, которую он для нее оставил. Нашла почти сразу, поскольку он намеренно не стал ее прятать, прочитала несколько раз, затем сложила и спрятала только лишь затем, чтобы через полчаса снова к ней вернуться. Возможно, в этих строчках таились более тонкие, скрытые чувства и мысли? Здесь не было жестокосердной дамы, зато, как и положено, присутствовал страдающий от любви поэт. В поэме Чосер сокрушался о приобретенной им мнимой свободе. В действительности он пленен прекрасной дамой, созерцать которую он отныне не сможет. Милый поэтический образ. Стихи были написаны по-английски. Он сетовал, что только недостаточное владение французским помешало ему прибегнуть для выражения чувств к этому языку, и даже вставил пару строк о скрипучих колесах. Тут он, конечно, слукавил — он мог бы писать и на французском, если бы пожелал. Но был ли он правдив, признаваясь в любви?

И вот теперь, спустя более десяти лет… В прошедшие годы она редко, вернее, не так чтобы часто вспоминала о Джеффри Чосере. И вдруг с изумлением узнала, что в этот раз он не просто направляется в замок Гюйак, но еще и в качестве посланника Джона Гонта, сына английского короля. Было бы занятно… увидеть его снова. Чтобы успокоиться, она приложила руку к груди, затем извлекла роман «Николетта и кастелян» и принялась читать с удивительным ощущением: на сердце было тепло и покойно, так, словно она вновь обрела нечто давным-давно любимое, но утраченное. А может, кого-то?

В дверь постучали.

— Да?

Это была Эйвис, одна из служанок. Эйвис произнесла только: «Он здесь».

Розамунде не нужно было спрашивать, о ком речь:

— Скажи ему, что я скоро спущусь.

Когда Эйвис ушла, Розамунда некоторое время стояла в глубокой задумчивости, затем снова взяла в руки книгу и открыла на заложенной странице:

Дама Николетта ответила кастеляну долгим взглядом. Вопреки всему она была тронута его мольбами. Юноша был гостем ее мужа и пользовался всеми почестями и любезным обхождением. Он был высоким и статным, с ясными глазами. Волей-неволей она сравнивала его с мужем, и разительный контраст был не в пользу супруга. Однако ни одна черточка на ее лице не выдала чувства. Она продолжала невинно смотреть на юношу своими голубыми глазами.

Кастелян произнес: «Примете ли вы меня или отвергнете, знайте, что я все равно останусь верен вам до конца своих дней. Прикажите — и я убью себя у ваших ног. Скажите, примете ли эту жертву?

— Благодарю вас, мой господин, — отвечала Николетта, — за то, что почтили меня столь искренним признанием.

— Мне более пристало чтить вас подвигами, — заявил юноша.

— При условии, что ради моей чести вы не причините никакого вреда ни себе, ни моему супругу, — согласилась благородная дама.

И кастелян, видя, что большего он не добьется, удалился. Он вздыхал и пенял на судьбу, но втайне блаженствовал оттого, что удалось достичь хоть такого признания.

Селение Гюйак тянулось к северу и западу от большого замка, венчавшего крутой утес над рекой Дордонь. Во времена деда Анри де Гюйака вместо добротных домов здесь стояли ветхие лачуги. Теперь же тут вырос почти что город, с двух- и трехэтажными каменными строениями с нарядными фасадами, крутыми улочками, и на каждой были своя церковь, винная лавка, гостиница и разнообразные ремесленные мастерские. Селение, как водится, находилось под защитой замка, и в ненастье, особенно в дождливый ноябрь или снежный февраль, казалось, прижималось к подножию крепости, как неоперившийся птенец, пытающийся спрятаться под материнское крыло. Жители селения, хоть и обитали буквально в тени, располагали большей независимостью от графа, чем крестьяне и мелкие арендаторы, которые возделывали земли по обоим берегам реки. Гюйакцы считали себя людьми широких взглядов и к крестьянам окрестных мест относились чуть высокомерно. Однако охотно принимали гостей из большого мира.

В одинаковой степени это относилось и к артистической труппе под руководством Льюиса Лу, которая как раз разгружала реквизит и пожитки на площади. С представлением он не спешил, пусть публика разогреется как следует, рассуждал он.

Тем временем Чосера и всех его спутников допустили в замок. Миновав мост с башней, путешественники остановились в нижнем дворе. Чосер со спутниками спешились. Актеры сгрудились вокруг своей повозки. Слуги, все в желто-зеленых одеждах — цвета Гюйака, — спешившие по делу или слонявшиеся без дела, одинаково делали вид, что не замечают прибывших, презирая лицедеев и прочую шушеру. Наконец, появился гофмейстер. Рассыпаясь в извинениях, он готов был в сей же момент провести гостей к сенешалю, [35] но Джеффри попросил прежде позаботиться о друзьях.

«О друзьях! » До Льюиса Лу случайно донеслось это последнее слово, и он поклялся себе, что никогда этого не забудет. Этот Джеффри Чосер обладал подлинной gentillesse, [36] он прирожденный джентльмен. Гофмейстер известил Лу, что тому со своей бандой придется довольствоваться четвертью в одной из внешних построек. Прекрасно, согласился Лу, но заметил, что им надлежало выступить перед владетелем и владетельницей этого замка. Да, да, заверил его гофмейстер, окидывая беспокойным взором Чосера с другими важными посетителями, вы выступите перед господином и госпожой в большом зале через несколько дней. Все это намечено. А пока вы можете оттачивать свое искусство перед добрыми людьми, что живут в этом селении.

Репертуар на ближайший вечер был определен Льюисом и Маргарет Лу: история Ноя с потопом, затем последует легкомысленная интерлюдия[37] о нечистом на руку бейлифе, [38] который нечаянно продал душу дьяволу, а закончится представление, по предложению Маргарет, старой повестью об Иакове и Исаве. Льюис знал, отчего жена стремилась вставить в программу библейский рассказ об этих двух братьях. Невозможно представить себе большей вражды между братьями со времен Каина и Авеля, а если присовокупить сюда Ревекку, мать Иакова и Исава, сильную и хитрую женщину… По праву жены эту роль Маргарет Лу считала предназначенной для нее.

Жители Гюйака к этому времени были поглощены приготовлениями к зрелищу, и когда наступил вечер, на сельской площади собралась приличная толпа. Площадь была немаленькая, с колодцем на одном углу и большим каштановым деревом на другом. Под его развесистой кроной актеры поставили свою кибитку. С дневными делами было покончено, в вечернем воздухе разлилась нега, те, кто уже успел посетить винную лавку, были не против, чтобы их развлекли — при условии, что им не станут мешать во время действия прихлебывать из бутылок. Вокруг бегали играющие дети, деревенские псы — стоит заметить, на редкость упитанные — беззаботно спали, деловито что-то выклевывали из земли пестрые чумазые цыплята.

Сначала все складывалось неплохо. Том жонглировал разноцветными булавами, Бертрам в это время пел под аккомпанемент игравшего на цитре Мартина. Терьер по кличке Цербер вставал на задние лапы и потешно танцевал джигу. Алиса Лу с Саймоном собирали деньги, без которых не продвигается никакое дело. Среди зрителей пошли слухи, будто бы эта девушка с личиком, дразнящим своей невинностью, с голосом более зрелой, многоопытной женщины, нынче вечером предстанет в роли соблазнительницы Далилы — если, конечно, выручка окажется приличная.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒