II. НАРОДНАЯ ПАМЯТЬ

Грешный человек: я пропустил несколько заседаний и два-три банкета. Впрочем, и какая была бы от меня помощь? Говорить я не люблю, слушать не умею, на людных собраниях чувствую себя стесненным и неловким. А на съезд съехались люди с прочными именами, серьезные и деловые.

Так я и бродил целыми днями по городу, присматриваясь к уличной жизни, к базарам, к кабачкам, кофейным, подрумам (подвалам), заводя новые знакомства и учась языку.

Сначала очень удивляли и смешили меня вывески разных питейных, закусочных, прохладительных и др. заведений. Вот поперек тротуара висит в воздухе небольшая железная дощечка. На ней ярко и аляповато написаны масляными красками три пестрые девицы. И надпись:

" Код три гркине" (надо сказать, что предлог " код" соответствует французскому " au", напр., Аu Printemps, au Cheval vert² и т. д. ). Потом попадается на глаза надпись:

" Код жирафе, пан европски звер", " Код веселе бабе на мосту", " Кодтриселяка", " Код землетреса", " Код седам смртних руса" и т. д., без конца... Однако я вскоре перестал потешаться. Мне в голову пришла самая простая и, думаю, самая правильная мысль. Ведь были же те далекие, наивные, детские времена человечества, когда оно, чуждое письменной мудрости, запечатлевало необычайные события рисунками на камне или на оленьей лопатке, а подросши немного – в былинах, сказаниях, песнях. Но даже и в более зрелом возрасте, выйдя уже, так сказать, из приготовительного класса, народы не утеряли благородной привычки отмечать важные события своими собственными средствами, своими зарубками.

Вот приехал в Белград впервые захудалый зверинец: ощипанный орел, опаршивевший волк, вонючий хорек, трясущаяся от холода чахоточная обезьяна, два крикливые попугая ара и, наконец, гвоздь зверинца – рыже-чернопегий, длинношеий, несообразно долговязый жираф. Конечно, он поразил общее воображение. Да и не мудрено! Ведь сам г. Гегечкори, человек высокого интеллекта, смотрел, смотрел в английском зоологическом саду на жирафа (экземпляр исключительных размеров), а потом, махнув рукой, сказал: " Не может быть! " – и, недовольный, вышел из сада. И теперь легко понять, почему белградский жираф был увековечен первой, вновь открывшейся шашлычной лавочкой. Еще понятнее, почему землетрясение оставило по себе историческую память в кабачке " Код землетреса". Что касается до семи умерших русских, то здесь в основе – темная, кровавая, почти недостоверная трагедия.

Играл где-то в Белграде по вечерам русский оркестр: шесть музыкантов, седьмой дирижер, он хозяин, восьмая – жена хозяина – пела. Теперь уже трудно выяснить, как все произошло: был ли дирижер не в меру ревнив, была ли женщина чересчур расточительна на знаки внимания к мужчинам или просто написал какой-нибудь негодяй анонимное письмо – только однажды вечером, выйдя на эстраду, Муж вытащил из кармана наган и раз за разом выстрелил в каждого из шести. Седьмой пулей он убил себя самого. Жена осталась жива. Я не ручаюсь за точность рассказа, передаю его, как слышал.

Что же касается веселой бабы на мосту, то это воспоминание понятнее понятного. Должно быть, и до сих пор старые-престарые старики, сидя теплым летним вечером на завалинке, вполголоса, улыбаясь беззубыми ртами, вспоминают эту егозливую бабу, сверстницу их молодости, и опасливо озираются назад: не слышит ли молодежь?

Но все это – так себе, городские соседские мелочи... Память народа бывает и глубже и величественнее.

Известная фамилия – Елачичи – были несколько веков хорватами. При Екатерине, а может быть, даже при Елизавете, Елачичи, теснимые турками и внутренними раздорами, переселились в Россию. И вот только теперь, после Великой войны, при большевизме, один из последних русских Елачичей приехал на давнюю родину предков, в Хорватию, думая, не без основания, что род его давно позабыт. Но первый же им встреченный седой хорват сказал, услышав его имя:

– Здравствуй, Елачич. Хвала тебе. Я рад, что ты через двести лет вернулся домой. И как трогательна бывает в Югославии встреча друга или желаемого гостя. Я однажды в старом сербском семействе был свидетелем этой наивной и торжественной церемонии и до крови кусал нижнюю губу, чтобы не прослезиться. На пороге встречает гостя старший мужчина в семье. В руках у него блюдо, на котором чаша вина, хлеб и ключ. И он говорит:

– Вот ключ от нашего дома, он же и твой. Входи в него когда хочешь, всегда ты найдешь в нем хлеб и вино.

Но самым прекрасным свидетельством народной памяти является в Югославии, несомненно, древний и торжественный обычай – вернее, обряд – " славы". О подобном ему я никогда не слыхал и не читал, хотя предупреждаю, что говорю лишь о своей личной осведомленности. Местные жители думают, что " слава" повелась от первых годов проникновения христианства в Югославию, другие, как, например, г. Сполайкович, склонны полагать, что начало ее восходит даже ко временам язычества.

В Сербии, Хорватии, Герцеговине, Боснии семьи обыкновенно очень велики, а родством там считаются даже самым отдаленным, даже не поддающимся никаким родословным исчислениям. И вот члены такой обширной семьи или, скажем, рода соединены между собой, как знаменем, как своей домашней святыней, родовой " славой". Слава – это честь, гордость, щит фамилии. Слава всегда приурочена к имени какого-нибудь святого, а икона этого святого есть единственный вещественный знак " славы".

Однако блюстителем, представителем и носителем " славы" род всегда выбирает достойнейшего. Нет здесь места закону прямой наследственности. Фамилия всегда выбирает лишь самого доблестного (если умрет прежний носитель " славы" ). Но зато и звание знаменосца " славы" – вовсе не пустой почет. Первый рыцарь славы – он общий ходатай и заступник, он кум и посаженый отец, он нелицеприятный судья в домашних и соседских ссорах, он знает, сколько коров, овец и лошадей у каждого селяка. Между прочим, таков и добрый король СХС Александр I, когда, оставив политику и этикет, он уезжает в глубь страны к старым друзьям, деревенским селякам.

Каждый год в день праздника святого покровителя дается носителем " славы" большой пир. Режут индюков, поросят, баранов, выкатывают бочки старого вина. Югославяне не большие охотники ходить в церковь, представляя эту обязанность женщинам, но на этот раз зовут попа на дом, чтобы зажечь свечу и окропить воду и питье. А там уже начинается пир на весь мир. Кому же неизвестно распрославленное славянское гостеприимство? Но тут же и положены мудрые пределы. Сыт и пьян гость и всласть наговорился (южные славяне все чудесные ораторы). Однако подали ему малую чашу крепкого кофе, и это уже знак уходить, очистить место следующим гостям.

Что-то глубокое, важное и в простоте своей истинно аристократическое чуется мне в этом преемственном, выборном утверждении фамильной чести. Ведь иной барон, в силу наследственности приобретший титул и герб крестоносцев, с легким сердцем служит как крупье в Монте-Карло, или прикрывает своим громким именем позорное предприятие, или продает львов и башни своего герба престарелой американке, заключая с ней позорный фиктивный брак. Но человек, увенчанный избирательной " славой", этот единственный избранник – он является как бы заложником чести своего рода в такой же мере, как и род должен быть достойным своего покровителя. Прекрасно!

О том, как священно и могущественно значение " славы", можно судить по одному трогательному событию, о котором мне недавно рассказывал один почтенный сербский дипломат, великий друг России и покровитель русских " избеглиц". В пору ужасной последней войны на долю господина С. выпала далеко не легкая политическая задача вовлечь албанцев в общее дело Югославии. Миссия г. С. была тем труднее, что большинство албанцев давным-давно стали мусульманами. Сначала турки насильственно переводили их предков в веру Магомета, а с течением столетий вера эта стала для потомков уже привычной. И вот однажды пришлось г. С. быть в гостях у какого-то знатного и влиятельного албанца и вести с ним долгие и сложные переговоры. Речь случайно коснулась " славы", и тут-то упорный албанец-магометанин и дрогнул. Из отдаленного чулана принес он старый сундук и отпер его. В сундуке был ящик, в ящике маленькая шкатулочка. Из этой шкатулочки хозяин вынул завернутый в шелковую зеленую материю старинный, почерневший от времени образ св. Иоанна Воина и сказал:

– Вот " слава" нашей фамилии. Этому образу больше двухсот лет.

Больше всего меня поражает и умиляет то явление, что южные славяне смогли и сумели пронести невредимым сквозь века тяжкого и кровавого турецкого владычества свои величавые обряды вроде " славы" или торжественной встречи друга.

Или, в самом деле, славянская кровь – какая-то огнеупорная?

⇐ Предыдущая 123 4 Следующая ⇒