- Я - чекист, но я и человек.

Темной ночью, когда за окном проскользают местные вечера (поместье взлетело на вершину и царит над городом), когда синие дымки вздымаются над кирпичным заводом и обитатели, как мыши, - по подворотням, в канареечный замок, темной ночью в моем необычайном кабинете собираются мои товарищи. Это новый синедрион, это черный трибунал коммуны.

Тогда с каждого угла смотрит настоящая и воистину страшная смерть. Обитатель:

- Здесь заседает садизм!

Я:

-... (молчу).

На городской башне за перевалом тревожно звенит медь. Бьют часы. Из темной степи доносится глухая канонада.

Мои товарищи сидят за широким столом из черного дерева. Тишина. Только дальний вокзальный рожок телефонного аппарата снова тянет свою печальную, тревожную мелодию. Изредка за окном проходят инсургенты.

Моих товарищей легко узнать:

доктор Тагабат,

Андрюша,

третий - дегенерат (верный караульный на страже).

Черный трибунал в полном составе.

Я:

- Внимание! На дневном порядке дело лавочника икс!

С давних покоев выходят лакеи и так же, как и перед князями, склоняются, четко смотрят на новый синедрион и ставят на стол чай. Потом неслышно исчезают по бархату ковров в лабиринте высоких комнат.

Канделябр на две свечи тускло горит. Свету не достичь даже четверти комнаты. В вышине едва маячит жирандоль. В городе - тьма. И тут - тьма:

Электрическая станция сорвана. Доктор Тагабат развалился на широком диване вдали от канделябра, и я вижу только лысину и слишком высокий лоб. За ним еще дальше во тьму - верный караульный с дегенеративным строением черепа. Мне видно только его немного безумные глаза, но я знаю:

- у дегенерата - низкий лоб, черная копна растрепанных волос и приплюснутый нос. Мне он всегда напоминает каторжника, и я думаю, что ему не раз пришлось стоять в отделе криминальной хроники.

Андрюша сидит справа от меня с растерянным лицом и редко тревожно поглядывает на доктора. Я знаю, в чем дело.

Андрюшу, моего бедного Андрюшу, назначил этот невозможный ревком сюда, в " чека", против его хилой воли. И Андрюша, этот невеселый коммунар, когда нужно энергично расписаться под темным постановлением - " расстрелять", всегда мнется, всегда расписывается так:

не имя и фамилию на строгом жизненном документе ставит, а совсем непонятный, совсем причудливый, как хеттейский иероглиф, хвостик.

Я:

- С делом покончено. Доктор Тагабат, как вы считаете?

Доктор (динамично):

- Расстрелять!

Андрюша немного перепугано смотрит на Тагабата и мнется. Наконец, дрожа и неуверенным голосом, говорит:

- Я с вами, доктор, не согласен.

- Вы со мною не согласны? - и грохот хриплого хохота покатился в темные княжие покои.

Я ждал этого хохота. Всегда так было. Но и на этот раз я вздрагиваю и мне кажется, что я иду в холодную трясину. Проворность моей мысли доходит к кульминации.

И внезапно в этот же момент предо мной встает образ моей матери...

-... " Расстрелять"???

И мать тихо, опечалено смотрит на меня.

... Вновь на далекой городской башне за перевалом звенит медь: бьют часы. Северная тьма. В дворянский дом едва доносится глухая канонада. В телефон передают: наши пошли в контратаку. За портьерой в стеклянных дверях стоит отблеск: это за дальними сугробами горят деревни, горит степь и воют на пожар собаки по закоулкам местных подворотен. В городе тишина и молчаливый перезвон сердец.

... Доктор Тагабат нажал на кнопку.

Тогда лакей приносит на подносе старые вина. Потом лакей идет, и танут его шаги, отдаляются по леопардовым мехам.

Я смотрю на канделябр, но мой взгляд невольно скрадывается туда, где сидит доктор Тагабат и караульный. В их руках бутылки с вином, и его пьют жадно, хищно.

Я думаю " так надо".

Но Андрюша нервно переходит с места на место и все порывается сказать что-то. Я знаю, что он думает: он хочет сказать, что так нечестно, что так коммунары не делают, что это - вакханалия и т. д. и т. п.

Ах, какой он чудесный, этот коммунар Андрюша!

Но, когда доктор Тагабат бросил на бархатный ковер пустую бутылку и четко написал свою фамилию под постановлением - " расстрелять", - меня внезапно схватило отчаяние. Этот доктор с широким лбом и белой лысиной, с холодным умом и с каменем вместо сердца, - он же - мой безысходный хозяин, мой звериный инстинкт. И я, верховный главнокомандующий черного трибунала коммуны, - ничтожество в его руках, которое отдалось воле хищной стихии.

" Но какой выход? "

- Какой выход? - И я не видел выхода.

Тогда проносится передо мной темная история цивилизации, и бредут народы, и века, и само время...

- Но я не видел выхода!

Воистину правда была на стороне доктора Тагабата.

... Андрюша поспешно делал свой хвостик под постановлением, а дегенерат, предвкушая, всматривался в буквы.

Я подумал: " когда доктор - злой гений, проклята моя судьба, тогда дегенерат - палач с гильотины".

Но я подумал:

- Ах, какая глупость! Разве он палач? Это же ему, этому караульному черного трибунала коммуны, в моменты большого напряжения я сочинял оды.

И тогда отходила, удалялась от меня моя мать - прообраз загорной Марии, и замирала, во тьме ожидая.

... Свечи таяли.

Строгие фигуры князя и княгини пропадали в синем тумане сигаретного дыма.

... К расстрелу присуждено,

- шесть!

Достаточно! На эту ночь достаточно!

Татарин снова тянет свое азиатское: " ала-ла-ла". Я смотрю на портьеру, на отблеск в стеклянных дверях. Андрюша уже исчез. Тагабат и караульный пьют старые вина. Я перебрасываю через плечо маузер и выхожу из княжьего дома. Я иду по пустынным молчаливым улицам обложенного города.

Город мертв. Обитатели знают, что нас через три-четыре дня не будет, что наши контратаки бесполезны: скоро заскрипят наши тачанки в далекий северный край. Город притаился. Тьма.

Темным силуэтом стоит на востоке дворянское поместье, теперь - черный трибунал коммуны.

Я возвращаюсь и смотрю туда, и тогда внезапно вспоминаю, что на моей совести шесть.

... На моей совести шесть?

Нет, это неправда. Шесть сотен,

шесть тысяч, шесть миллионов -

тьма на моей совести!!!

- Тьма?

И я сдавливаю голову.

... Но снова предо мной проносится темная история цивилизации, и бредут народы, и века, и само время...

Тогда я, изнеможенный, склоняюсь на забор, стаю на колени и страстно благословляю тот момент, когда я встретил доктора Тагабата и караульного с дегенеративным строением черепа. Потом возвращаюсь и молитвенно смотрю на восточный темный силуэт.

... Я теряюсь в переулках. И наконец выхожу к одинокому дому, где живет моя мать. Во дворе пахнет мятой. За сараем полыхают молнии и слышен раскат задушенного грома.

Тьма!

Я иду в комнату, снимаю маузер и зажигаю свечу.

... - Ты спишь?

Но мать не спала.

Она подходит ко мне, берет мое усталое лицо в свои сухие старые ладони и склоняет свою голову мне на грудь. Она снова говорит, что я, ее мятежный сын, совсем измучил себя.

И я ощущаю на своих руках ее хрустальные росинки.

Я:

- Ах, как я устал, мама!

Она подводит меня к свечи и смотрит на мое усталое лицо. Потом встает возле тусклой лампады и печально смотрит на образ Марии.

Я знаю: моя мать и завтра пойдет в монастырь: ей несносны наши тревоги и хищность вокруг.

Но тут же, дойдя к постели, вздрогнул:

- Хищность вокруг? Разве мать может так думать? Так думают только версальцы!

И тогда, обескураженный, уверяю себя, что это неправда, что никакой матери нет предо мной, что это не больше, чем фантом.

- Фантом? - вновь вздрогнул я.

Нет, именно это - неправда! Здесь, в тихой комнате, моя мать не фантом, а часть моего собственного преступного " я", которому я даю волю. Здесь, в глухом закоулке, на краю города, я прячу от гильотины один конец своей души.

И тогда в зверином экстазе я закрываю глаза и, как самец весной, захлебываюсь и шепчу.

- Кому нужно знать детали моих переживаний? Я настоящий коммунар. Кто смеет сказать иное? Неужели я не имею права отдохнуть одну минуту?

Тускло горит лампада перед образом Марии. Перед лампадой, как резьба, стоит моя опечаленная мать. Но я уже ничего не думаю. Мою голову гладит тихий синий сон.

ІІ

... Наши назад: с позиции на позицию: на фронте - паника, в тылу - паника. Мой батальон в состоянии готовности. За два дня я и сам брошусь в пушечный гул. Мой батальон на подбор: это юные фанаты коммуны.

Но сейчас я не менее необходим здесь. Я знаю, что такое тыл, когда враг под стенами города. Эти мутные слухи распространяются с каждым днем и, как змеи, расползлись по улицам. Эти слухи мутят уже и гарнизонные роты.

Мне доносят:

- Идут глухие жалобы.

- Может вспыхнуть бунт.

Да! Да! Я знаю: может вспыхнуть бунт, и мои верные агенты ходят по закоулкам, и уже некуда помещать этот виновный и почти невиновный обывательский хлам.

... А канонада все ближе и ближе. Чаще гонцы с фронта. Облаками собирается пыль и стоит над городом, покрывая мутное огненное солнце. Изредка полыхают молнии.

Тянутся обозы, кричат тревожно паровики, проносятся кавалеристы.

Только возле черного трибунала коммуны стоит угнетающая молчаливость.

Да:

будут сотни расстрелов, и я окончательно сбиваюсь с ног.

Да:

уже чуют версальцы, как в звонкой мертвой тишине дворянского поместья над городом вспыхивают четкие короткие выстрелы; версальцы знают:

- Штаб Духонина!

... А утро цветет перламутром и падают утренние звезды в туман дальнего бора.

... А глухая канонада растет.

Растет предгрозье: скоро будет гроза.

... Я вхожу в дворянское поместье.

Доктор Тагабат и караульный пьют вино. Андрюша хмурый сидит в углу. Потом Андрюша подходит ко мне и наивно печально говорит:

- Слушай, друг! Отпусти меня!

Я:

- Куда?

Андрюша:

- На фронт. Я больше не могу здесь.

Ага! Он больше не может! И во мне вдруг вспыхивает злость. Наконец прорвалось. Я долго сдерживался. Он хочет на фронт? Он хочет отойти от этого черного грязного дела подальше? Он хочет вытереть руки и быть невиновным, как голубь? Он мне отдает " свое право" купаться в лужах крови?

Тогда я кричу:

- Вы забываетесь! Слышите?... Если вы еще раз скажете об этом, я Вас немедленно расстреляю.

Доктор Тагабат динамично:

- Так его! Вот так его! - и покатился хохот по пустынным лабиринтам княжих комнат. - Так его! Так!

Андрюша стушевался, побледнел и вышел из кабинета.

Доктор сказал:

- Точка! Я отдохну! Ты еще работай!

Я:

- Кто на очереди?

- Дело №282.

Я:

- Ведите.

Караульный молча, будто автомат, вышел из комнаты.

(Да, это был незаменимый караульный: не только Андрюша - и мы грешили: я и доктор. Мы часто уклонялись от расстрелов. Но он, этот дегенерат, всегда был солдатом революции, и лишь тогда шел с поля, когда таяли дымки и закапывали расстрелянных).

... Портьера раздвинулась, и в мой кабинет зашло двое: женщина в трауре и мужчина в пенсне. Они были достаточно напуганы обстановкой: аристократическая роскошь, княжеские портреты и беспорядок - пустые бутылки, револьверы и синий сигаретный дым.

Я:

- Ваша фамилия?

- Зет!

- Ваша фамилия?

- Игрек!

Мужчина собрал тонкие побледневшие губы и упал в беспардонно-плаксивом тоне: он просил милости. Женщина потирала платком глаза.

Я:

- Где вас забрали?

- Там-то!

- За что вас забрали.

- За то-то!

Ага, у вас было собрание! Какие могут быть собрания в такое тревожное время ночи на приватной квартире?

Ага, вы теософы! Ищете правду!... Новую? Да! Да! Кто же это?... Христос? Нет? Иной спаситель мира?... Да! Вас не удовлетворяет ни Конфуций, ни Лао Цзы, ни Будда, ни Магомет, ни сам черт!... Ага, понимаю: нужно заполнить пустое место...

Я:

- Так по-вашему, значит, настал час прихода Мессии?

Мужчина и женщина:

- Да!

Я:

- Вы считаете, что этот психологический кризис нужно наблюдать и в Европе, и в Азии, и во всех частях мира?

Мужчина и женщина:

- Да!

Я:

- Так какого же, мать вашу, не сделаете этого Мессию из " чека"?

Женщина заплакала. Мужчина еще больше побледнел. Суровые портреты князя и княгини хмуро смотрели из стен. Доносилась канонада и тревожные гудки с вокзала. Вражеский панцерник наседает на наши станции - передают в телефон. С города долетает шум: грохотали по мостовой тачанки.

... Мужчина упал на колени и просил милости. Я с силой толкнул его ногой - и он раскинулся на спине.

Женщина приложила траур к вискам и в отчаянии склонилась к столу.

Женщина сказала глухо и мертво:

- Слушайте, я мать трех детей!

Я:

- Расстрелять!

Моментально подскочил караульный, и через полминуты в кабинете никого не было.

Тогда я подошел к столу, налил из графина вино и залпом выпил. Потом положил на холодный лоб руку и сказал:

- Дальше!

Вошел дегенерат. Он советует мне отложить дела и разобрать внеочередное дело:

- Только что привели из города новую группу версальцев, кажется, все монашки, они на рынке вели агитацию против коммуны.

Я входил в роль. Туман стоял перед глазами, и я был в том состоянии, которое можно классифицировать как чрезвычайный экстаз.

Я думаю, в таком состоянии фанатики шли на священную войну.

Я подошел к окну и сказал:

- Ведите!

…В кабинет ввалилась целая толпа монашек. Я этого не видел, но я это ощущал. Я смотрел на город. Смеркалось – Я долго не оборачивался, я предвкушал: всех их через два часа не будет! – Смеркалось. – И опять предгрозовые молнии резали пейзаж. На дальнем горизонте за кирпичным заводом вздымались дымки. Версальцы наседали яростно и пылко – это передают через телефон. На пустынных трактах изредка вырастают обозы и поспешно отступают на север. В степи стоят, как дальние богатыри, кавалерийские сторожевые отряды.

Тревога.

В городе магазины забиты. Город мертв и идет в дикую средневековую даль. На небе вырастают звезды и поливают землю зеленым болотистым светом. Потом гаснут, пропадают.

Но мне нужно спешить! За моей спиной группа монашек! Ну да, мне нужно спешить: в подвале битком набито. Я решительно оборачиваюсь и хочу сказать безысходное:

- Рас-стре-лять!

Но я оборачиваюсь и вижу – прямо предо мною стоит моя мать, моя печальная мать с глазами Марии.

Я в тревоге метнулся вбок: что это – галлюцинация? Я в тревоге метнулся вбок и вскрикнул:

- Ты?

И чую с толпы женщин опечаленное:

- Сын! Мой мятежный сын!

Я ощущаю, что вот-вот упаду. Мне дурно, я схватился рукой за кресло и наклонился.

Но в тот же момент хохот раскатистым грохотом ударился об потолок и пропал. Это был доктор Тагабат:

- «Мама»?! Ах ты, чертова цаца! Сиси захотел? «Мама»?! Я моментально опомнился и схватился рукой за маузер.

- Черт! – и бросился на доктора.

Но тот холодно посмотрел на меня и сказал:

- Ну-ну, тише, предатель коммуны. Умей расправиться и «с мамой» (он подчеркнул «с мамой»), как умел расправиться с другими.

И молча отошел.

... Я остолбенел. Бледный, почти мертвый, стоял перед молчаливой толпой монашек с растерянными глазами, как затравленный волк (Это я видел в гигантском трюмо, висевшем напротив).

- Да! – схватили наконец и второй конец моей души! Уже не пойду я на край города прятать преступного себя. И теперь у меня только одно право:

- никому, никогда и ничего не говорить о том, как раскололось мое собственное «я».

И голову я не потерял.

Мысли резали мой мозг. Что я должен делать? Неужели я, солдат революции, ошибусь в этот ответственный момент? Неужели я покину их ряды и позорно предам коммуну?

…Я сдавил челюсть, хмуро посмотрел на мать и резко сказал:

- Всех в подвал. Я сейчас буду там.

Но не успел я этого сказать, как снова кабинет задрожал от хохота.

Тогда я вернулся к доктору и бросил четко:

- Доктор Тагабат! Вы, очевидно, забыли, с кем имеете дело? Не хотите ли и вы в штаб Духонина... с этой сволочью! - Я махнул рукой в сторону, где стояла моя мать, и молча вышел из кабинета.

... Я за собой ничего не услышал.

... От поместья я пошел, как пьяный, в никуда по сумерках предгрозового душного вечера. Канонада росла. Опять вспыхивали дымки над дальним кирпичным заводом. По курганам грохотали броневики: это шла между ними решительная дуэль. Вражеские полка яро наседали на инсургентов. Пахло расстрелами.

Я шел в никуда. Мимо проходили обозы, пролетали кавалеристы, грохотали по мосту тачанки. Город стоял в пыли, и вечер не разрядил заряда предгрозья.

Я шел в никуда. Без мысли, с тупой пустотой, с тяжелым весом на своих изгорбленных плечах.

Я шел в никуда.

ІІІ

... Да, это были невозможные минуты. Это была мука. - Но я уже знал, что буду делать.

Я знал и тогда, когда покинул поместье. Иначе я бы не вышел так быстро из кабинета.

... Ну да, я должен быть последовательным!

... И всю ночь я разбирал дела.

Тогда в течение нескольких темных часов периодически вспыхивали короткие и четкие выстрелы:

- Я, верховный главнокомандующий черного трибунала коммуны, выполнял свои обязанности перед революцией.

... И разве это моя вина, что образ моей матери не покидал меня в эту ночь ни на минуту?

Разве это моя вина?

... В обед пришел Андрюша бросил мрачно:

- Слушай! Позволь ее выпустить!

Я:

- Кого?

- Твою мать!

Я:

(молчу).

Затем чувствую, что мне до боли хочется смеяться. Я не выдерживаю и хохочу на все комнаты.

Андрюша строго смотрит на меня.

Его решительно нельзя узнать.

- Слушай. Зачем эта мелодрама?

Мой наивный Андрюша хотел быть на этот раз проницательным. Но он ошибься.

Я (грубо):

- Проваливай!

Андрюша и на этот раз побледнел.

Ах, этот наивный коммунар окончательно ничего не понимает. Он буквально не знает, зачем эта бессмысленная зверская жестокость. Он ничего не видит за моим холодным деревянным лицом.

Я:

Звони в телефон! Узнай, где враг!

Андрюша:

- Слушай...

Я:

- Звони в телефон! Узнай, где враг!

В этот момент над поместьем с шипением пролетел снаряд и недалеко взорвался. Зазвенели окна, и эхо пошло по гулким пустым княжеским комнатам.

В трубку передают: версальцы наседают, уже близко: за три слоя. Казачьи разъезды показались у станции: инсургенты отступают. - Кричит дальний вокзальный рожок.

... Андрюша выскочил. За ним - я.

... Курилы дальше. Опять вспыхнули дымки на горизонте. Над городом облаком стояла пыль. Солнце - медь, и неба не видно. Только горная мутная пыль неслась над далеким горизонтом. Поднимались с дороги фантастические метели, бежали ввысь, разрезали пространство, перелетали дома и снова мчались и мчались. Стояло, как очарованное, предгрозье.

... А тут грохотали пушки. Летели кавалеристы. Отходили на север тачанки, обозы.

... Я забыл обо всем. Я ничего не слышал и - сам не помню, как я попал в подвал.

Со звоном разорвался у меня шрапнель, и на улице стало пусто. Я подошел к двери и только хотел взглянуть в небольшое окошко, где сидела моя мать, как кто-то взял меня за руку.

Я обернулся

- Дегенерат.

- Вот так охрана! Все убежали! .. хи... хи...

Я:

- Вы?

он:

- Я? О, я! - И постучал пальцем по двери.

Да, это был верный пес революции. Он будет стоять на страже и не под таким огнем! Помню, я подумал тогда:

- " Это сторож моей души" - и без мысли побрел на городские пустыри.

... А вечером южная часть окрестности была захвачена. Вынуждены были идти на север, оставили город. Однако инсургентам дано повеление задержаться до ночи, и они стойко умирали на валах, на подступах, на перекрестках и в молчаливых закоулках подворотен.

…Но что же я?

…Шла поспешная эвакуация, шла четкая перестрелка,

И я окончательно сбился с ног!

Палили документы. Отправляли партии заложников. Брали остальные контрибуции…

…Я окончательно сбился с ног!

…Но вдруг всплывало лицо моей матери, и я снова слышал опечаленный и упрямый голос.

Я отбросил волосы и распростертыми глазами посмотрел на городскую башню. И снова смеркало, и снова на юге горели дома.

... Черный трибунал коммуны готовит побег. Нагружают подводы, бредут обозы, спешат толпы на север. Только наш одинокий броненосец замирает в глубине бора и задерживает с правого фланга вражеские полка.

... Андрюша где-то исчез. Доктор Тагабат спокойно сидит на диване и пьет вино. Он молча следит за моими приказами и изредка иронически посматривает на портрет князя. Но этот взгляд я чувствую именно на себе, и он меня нервирует и беспокоит.

… Солнце зашло. Умирает вечер. Наступает ночь. Пустынные княжеские комнаты замерли в ожидании.

Я смотрю на доктора и не выношу этого взгляда в древний портрет.

Я резко говорю:

- Доктор Тагабат! Через час я должен ликвидировать последнюю партию осужденных. Я должен принять отряд.

Тогда он иронично и безразлично:

- Ну, и что же? Хорошо!

Я волнуюсь, но доктор ехидно смотрит на меня и улыбается. - О, он, бесспорно, понимает, в чем дело! Это же в этой партии осужденных моя мать.

Я:

- Пожалуйста, покиньте комнату!

Доктор:

- Ну, и что же? Хорошо!

Тогда я не выдерживаю и без ума говорю ему вслед:

- Доктор Тагабат! Последний раз предупреждаю: не шутите со мной!

Но голос мой срывается, и мне булькает в горле. Я порываюсь схватить маузера и тут же прикончить доктора, но я вдруг чувствую себя жалким, ничтожным и понимаю, что от меня уходят остатки свободы. Я сажусь на диван и жалобно, как побитый пес, смотрю на Тагабата.

... Но идут минуты. Надо уходить.

Я снова беру себя в руки и в последний раз смотрю на портрет княгини.

Тьма.

... - Конвой!

Караульный вошел и доложил:

- Партию вывели. Расстрел назначен за городом: начало бора.

… Из-за дальних отрогов появился месяц. Затем плыл по тихим синим потокам, отбрасывая лимонные брызги. Полночь пронзил зенит и остановился над бездной.

... В городе стояла энергичная перестрелка.

... Мы шли по северной дороге.

Я никогда не забуду этой молчаливой процессии - темной толпы на расстрел.

Позади скрипели тачанки.

Авангардом - конвойные коммунары, дальше - толпа монашек, в авангарде - я, еще конвойные коммунары и доктор Тагабат.

... Но мы напали на настоящих версальцев: за всю дорогу монашки не проронили ни слова. Это были искренние фанатички.

Я шел по дороге, как тогда - в никуда, а рядом брели стражи души моей: доктор и дегенерат. Я смотрел в толпу, но я там ничего не видел.

Зато я чувствовал

- Там шла моя мать с опущенной головой. Я чувствовал пахнет мятой.

Я гладил ее милую голову с налетом серебристой седины.

Но вдруг передо мной вырастала загорная даль. Тогда мне снова до боли хотелось упасть на колени и молитвенно смотреть на волосатый силуэт черного трибунала коммуны.

... Я сдавил голову и пошел по мертвой дороге, а сзади меня скрипели тачанки.

Я вдруг откинулся: что это? Галлюцинация? Неужели это голос моей матери?

И снова я осознал себя никчемным человеком и почувствовал: где-то под сердцем тошнит. И не рыдать, а плакать мелкими слезами хотелось мне - так, как в детстве, на теплой груди.

И вспыхнуло:

- Неужели я веду ее на расстрел?

Что это: действительность или галлюцинация?

Но это была действительность: настоящая жизненная действительность - хищная и жестокая, как стая голодных волков. Это была действительность безысходная, неминуемая, как сама смерть.

... Но, может, это ошибка?

Может, надо иначе сделать?

- Ах, это же малодушие. Есть же определенное жизненное правило: еrrаrе humanum est. Чего тебе? Ошибайся! И ошибайся именно так, а не так!.. И какие могут быть ошибки?

Воистину: это была действительность, как стая голодных волков. Но это была и единственная дорога к загорным озерам неизвестной прекрасной коммуны.

... И тогда я горел в огне фанатизма и четко отражал шаги по северной дороге.

... Молчаливая процессия подходила к бору. Я не помню, как расставляли монахинь, я помню:

ко мне подошел доктор и положил мне руку на плечо:

- Ваша мать там! Делайте, что хотите!

Я посмотрел:

- От толпы отделилась фигура и тихо одиноко пошла на опушку.

... Луна стояла в зените и висела над бездной. Далее отходила в зелено-лимонную неизвестность мертвая дорога. Справа маячил сторожевой отряд моего батальона. И в этот момент над городом снялся обильный огонь - перестрелка снова била тревогу. Отходили инсургенты, - это заметил враг. - Со стороны разорвался снаряд.

... Я вынул из кобуры маузер и поспешно пошел к одинокой фигуре. И тогда же, помню, вспыхнули короткие огни: так заканчивали с монашками.

И тогда же, помню -

с бору ударил в тревогу наш броненосец. - Загудел лес.

Метнулся огонь - раз,

Два -

и еще - удар! удар!

... Напирают вражеские полки. Надо спешить. Ах, надо спешить!

Но я иду и иду, а одинокая фигура моей матери все там же. Она стоит, подняв руки, и опечаленно смотрит на меня. Я спешу на эту заколдованную невозможную опушку, а одинокая фигура все там же, все там же.

Вокруг - пусто. Только месяц льет зеленый свет с пронизанного зенита. Я держу в руке маузер, но моя рука слабеет, и я вот-вот заплачу мелкими слезами, как в детстве на теплой груди. Я порываюсь крикнуть:

- Мать! Говорю тебе: иди ко мне! Я должен убить тебя. И режет мой мозг невеселый голос. Я снова слышу, как мать говорит, что я (ее мятежный сын) совсем замучил себя.

... Что это? Неужели опять галлюцинация?

Я поворачиваю голову.

Да, это была галлюцинация: я давно уже стоял на пустой опушке напротив своей матери и смотрел на нее.

Она молчала.

... Броненосец заревел в боре.

Поднимались огни. Шла гроза. Враг пошел в атаку. Инсургенты отходят.

... Тогда я охвачен пожаром какой-то невозможной радости, забросил руку за шею своей матери и прижал ее голову к своей груди. Потом поднял маузер и нажал на курок, целясь в висок.

Как усеченный колос, склонилась она на меня.

Я положил ее на землю и дико оглянулся. - Вокруг было пусто. Только со стороны темнели теплые трупы монашек. - Недалеко грохотали орудия.

... Я заложил руку в карман и тут же вспомнил, что в княжеских покоях я что-то забыл.

" Вот дурак! " - Подумал я.

... Потом вскинулся:

- Где же люди?

Ну да, мне надо спешить к своему батальону! - И я бросился на дорогу.

Но не сделал я и трех шагов, как меня что-то остановило.

Я вздрогнул и побежал к трупу матери.

Я стал перед ним на колени и пристально всматривался в лицо. Но оно было мертво. По щеке, помню, текла темной струей кровь.

Тогда я поднял эту безысходную голову и жадно впился губами в белый лоб. - Тьма.

И вдруг слышу:

- Ну, коммунар, вставай! Пора в батальон!

Я посмотрел и увидел:

- Передо мной снова стоял дегенерат.

Ага, я сейчас. Я сейчас. Да, мне давно пора! - Тогда я поправил ремень своего маузера и снова бросился на дорогу.

... В степи, как дальние богатыри, стояли конные инсургенты.

Я бежал туда, сдавив голову.

... Шла гроза. Где-то пробивались предрассветные пятна. Тихо умирал месяц в пронизанном зените. С запада надвигались тучи. Шла четкая, обильная перестрелка.

... Я остановился посреди мертвой степи:

- Там, в дальней безызвестности горели тихие озера загорной коммуны.

М. Хвылевой

⇐ Предыдущая 12