Я (Романтика)

«Цветению яблони»

Из далекого тумана, из тихих озер загорной коммуны шелестит шелест: идет Мария. Я выхожу в безграничные поля, прохожу перевалы и там, где тлеют курганы, наклоняюсь к одинокой пустынной скале. Я смотрю вдаль - тогда мысль за мыслью, как амазонки, джигитуют вокруг меня. Тогда все исчезает... Тайные всадники летят, ритмично покачиваясь к отрогам, и гаснет день; бежит в могилах дорога, а за ней - молчаливая степь... Я отбрасываю ресницы и вспоминаю... воистину моя мать - воплощенный прообраз той необычайной Марии, которая стоит на гранях неизвестных веков. Моя мать - наивность, тихая печаль и безграничная доброта. (Это я хорошо помню! ). И моя невозможная боль, моя невыносимая мука теплеет в лампаде фанатизма перед этим прекрасным печальным образом.

Мать говорит, что я (ее мятежный сын) совсем измучил себя... Тогда я беру ее милую голову с налетом сребристой седины и тихо ложу на свою грудь... За окном тянулось росистое утро и падали перламутры. Проходили невозможные дни. Вдали из темного леса брели подорожники и возле синего колодца, где разлетались дороги, где разбойный крест, остановились. Молодое загорье.

Но проходят ночи, шелестят вечера возле тополь, тополи отходят в шоссейную неизвестность, а за ними - года и моя буйная юность. Тогда дни перед грозой. Там, за отрогами сизой стороны, вспыхивают молнии и накипают, пенятся горы. Тяжелый душный гром никак не прорвется с Индии, с востока. И томится природа в предгрозии. А впрочем, за облачной накипью слышен и прочий гул -... глухая канонада. Надвигаются две грозы.

- Тревога! - мать говорит, что она поливала сегодня мяту, мята увядает с тоской. Мать говорит: " Приближается гроза! " и я вижу: в ее глазах стоят две хрустальные росинки.

Атака за атакой. Безумно напирают вражеские полка. Тогда наша кавалерия с фланга, и идут фаланги инсургентов в контратаку, а гроза растет, и мои мысли - до невозможности натянутый провод.

День и ночь я пропадаю в " чека".

Наше помещение - фантастический дворец: это дом расстрелянного дворянина. Причудливые портьеры, древние узоры, портреты княжеской семьи. Все это смотрит на меня со всех сторон моего случайного кабинета.

Где-то аппарат военного телефона тянет свою печальную тревожную мелодию, которая напоминает дальний вокзальный рожок.

На роскошном диване сидит, подложив под себя ноги, вооруженный татарин и монотонно напевает азиатское: " ала-ла-ла".

Я смотрю на портреты: князь хмуро сдвинул брови, княгиня - надменное пренебрежение, княжата - в темноте столетних дубов.

И в этой чрезвычайной суровости я ощущаю весь древний мир, всю бессильную грандиозность и красоту третьей молодости прошлых дворянских лет.

Это отчетливый перламутр на банкете дикой голодной страны.

И я, совсем чужой человек, бандит - за одной терминологией, инсургент - за второй, я просто и ясно смотрю на эти портреты, и в моей душе нет и не будет гнева. И это ясно:

12 Следующая ⇒