Черника. Дудочка. Жизнь без нее

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 2

Черника

«Жизнь после смерти существует», —

говорит британский учёный.

Он садится в дутое кресло,

запивает таблетку бокалом сухого шерри,

регулирует микрофон

и повторяет:

«Жизнь после смерти существует.

Мы провели эксперимент,

отобрали троих согласных.

Троих, кому терять было нечего.

Наркомана со сгнившей ногой мы взяли из клиники,

несчастного влюблённого сняли с лондонского моста,

русскогоолигархавынулиизпетли

в ванной его особняка в Челси.

Мы посадили их в лодку,

построеннуюпоегипетскомупроекту,

который был найден во рту

у мумии царского писца.

Напоилиихсоннойводой

и пустили вниз по Темзе.

Знаете, мы тогда не ожидали многого.

Еще один грант, еще один ловкий отчёт.

Потом мы весело встретили Рождество.

С коллегой Бобом, с нашими семьями

поехали в Инсбрук.

Там Боб сломал позвоночник,

неудачно упал на склоне.

Я переспал с женой Боба, Пэт.

Мне было очень стыдно,

но она была так мила и несчастна.

А к Пасхе зачем-то вернулись они.

То есть как вернулись?

Лодку нашли на краю скалы, в Шотландии.

Все трое были здоровы, довольны жизнью,

стоит ли говорить.

А что они видели, о чём рассказали?

Рыжие домики, бурые домики, лето.

Озеро светлое, чистое, но холодное.

Нары в два этажа, узкие очень кровати.

На завтрак — мусс шоколадный, лиловый кисель, запеканка.

„Tere” — говорила им белая, полупрозрачная женщина

будто бы с зачатками крыльев за плечами.

„Tere” — они ей отвечали,

скоро научились так отвечать.

А потом они видели склон,

где толкались зелёные мхи и черника

и побеждала черника.

На коленях они ползли вверх,

по пути объедая чернику.

Уже и колени, и локти,

и лица у них были в чернике —

синие, чёрные,

а склон не кончался.

Но вот он и кончился.

На плоской вершине

их ждало солнце — спокойное, бледное.

„Это я, ваше солнце, — говорило оно. —

Я не жгусь, меня можно потрогать”.

Солнце протягивало к ним

свои семнадцать рук

и сажало в лодку.

Они плыли над местностью, высоко-высоко,

и леса елей казались лесами можжевельников,

и холмы казались валунами,

и море казалось веером

освещённых дорожек.

Что сейчас с этими людьми?

Ну, если вам интересно…

Наркоман занимается гольфом,

третье место в родном графстве.

Влюблённый теперь проповедует

слово Божье

в джунглях Калимантана.

Этот безумный русский сказался мёртвым,

а на самом деле уехал к себе домой,

взял в аренду участок леса в глухом краю

и выращивает чернику.

Только чернику».

Учёный вытер салфеткой гной,

выступивший из складки на лбу,

поправил перчатку,

сверкнув жёлтой костью

запястья.

«Ну вот, пожалуй, и всё».

Затянулся ночной эфир.

Вот-вот рассветёт, и надо спешить к машине.

Как-то не хочется с солнцем наперегонки.

От его длинных, острых, стремительных рук

не хочется уходить, как от полицейской погони.

Хочется просто спокойной дороги домой.

Дудочка

Светоч Светочей,

Любимый Верблюд Аллаха,

почётный доктор множества университетов,

отец восьмиста детей,

герой тысячи анекдотов,

короче —

президент Бактрии,

хорошо вам известный,

умер.

Но страна об этом ещё не знает.

И дети всё так же насилуют карусели,

а чиновники берут взятки,

а жёны чиновников

целуются с молодыми шофёрами,

а седомордые народные писатели,

восседая в восторженных чайханах,

тянут «эээ» и «ооо»

и «гх» произносят гортанно.

Вместе с тем, надо же что-то делать.

При слове «делать» первая мысль о русских.

Если бы покойный умер от сердца,

обратились бы в Институт сердца.

Если бы он умер от рака,

обратились бы в Институт рака.

Но он умер от смерти —

просто смерть проходила мимо

и прихватила его душу,

будто спелую грушу базарный воришка.

Поэтому позвонили в Институт смерти.

Есть такой, точно скажу, в Сокольниках —

двухэтажное старое здание, верх деревянный.

Зато, говорят, ещё семь этажей под землёй

и прямой выход в правительственное метро.

За период с двадцатых годов

прошлого века

там научились лечить

шесть или семь видов смерти.

Но их столько ещё осталось —

нелепых, скандальных, неумолимых

её разновидностей.

В общем, сказали, попробуем. Но без гарантий.

И вот уже на лётное поле

выходят специалисты

со свинцовыми и цинковыми чемоданчиками.

В просторных печальных покоях

с позолоченными колоннами

вчера ещё всесильное тело

они заключают в тяжкие кандалы

вроде тех, что сулили ему при жизни

представители оппозиции.

Два дня проходят впустую,

только пот со лбов

капает на жёлтую кожу трупа.

Но на третий день, ближе к полудню,

все стрелки скакнули вправо,

один мизинец зашевелился,

а губы — губы заговорили,

будто кто-то руководил ими изнутри:

я пастушок девятнадцати лет

с дудочкой я народился на свет

нежная песня приятна стадам

дудочку я никому не отдам

мой шелковистый рогатый народ

дудочка вместе возьмёт-соберёт

с ней ни одна не погибнет овца

дудочка будет со мной до конца

стадо моё растерялось во мгле,

я одиноко брожу по земле

в зябком тумане не видно села

что же ты дудочка так тяжела

сделалась ты тяжелее ядра

сделалась песня твоя недобра

стала ты чёрной скалы тяжелей

я умираю от песни твоей

А вскоре к их главному побежали сотрудники:

дед наш запузырился!

Это значит: будто перекись водорода

стала сочиться из-под мёртвой кожи,

и зашипела, и пошла зеленоватыми пузырями.

В неполные три минуты тело растаяло,

и на койке осталась

только маленькая деревянная дудочка.

Ну не хоронить же дудочку?

Её подложили в гроб

под задницу загримированному преступнику,

расстрелянному по случаю в центральной тюрьме.

Вскоре жизнь потекла по-прежнему,

только у памятников сменились лица

и народные писатели

перестали говорить «гх» гортанно,

ибо новый правитель был из другого племени.

А ещё рассказывают:

стали видеть с тех пор

юношу на горах,

как он бежит, длинноногий, по самому гребню,

отбрасывая тень на долину,

как взлетает, превращается в белое облако,

которое на лету созревает,

как плод смоковницы.

И вот уже чёрная туча

с резкими огненными клыками

громом гремит

над фонтанами плоской столицы:

Дудку отдай! Слышишь, дудку!

Немедленно дудку отдай!

Жизнь без нее

Сокрушённый,

он бродил по зелёным холмам

между тех самых лоз

и желал с собой что-то сделать.

Как можно жить без неё,

не встречать её хитрых глаз,

не слышать ее стона, ее рыка,

не следить за смешным колыханием

кожи на ее заднице?

Много лет спустя,

оказавшись на тех же тропках,

он подумал:

а можно ведь жить без неё!

Отчего бы не жить, если ты

царь Давид, царь Соломон,

специалист высочайшей пробы,

гордый собственник двушки в Марьине?

Меч горит в твоей правой руке,

ИНН мерцает на левой;

есть куда девать руки,

свободные от объятий.

А еще через много лет,

когда тело его покинуло,

ушло в землю, подобно

древнему городу Уру,

он отметил, как стало легко

ему жить без самого себя,

без докучливых рук и ног,

предательской поясницы,

разочаровывающего лица.

Можно летать туда и сюда,

беседовать с мудрыми предками,

подслушивать разговоры

министров, детей и птиц.

Когда же душа его излеталась,

израсходовала кинетическую энергию

и стала оседать невидимым пеплом

на листья виноградников,

в ней мелькнула последняя мысль:

жизнь

будет жить теперь

сама себя и сама по себе.

И наверное, еще только начинается.

М& М

Мастер и Маргарита – молодые прозаики,
чуть за сорок.
Живут одни, практически не шумят.

Между собой разделились так:  
он пишет все нечетные страницы,   она–всечетные.

Мастер бегает по утрам.
Варит кофе, пьет его с ледяной водой.
Потом запирается, маргаритиной шалью
завязывает глаза, бродит по комнате
между клавиатурами стеллажей
и настукивает лист за листом
по клавишам книжных корешков.

Лист за листом, разноцветные, все в прожилках,
будто вызревают на ветвях небесного дерева
и падают ему в руки, пробивая
перекрытия четырех этажей.
Каждый второй лист Мастер комкает и выбрасывает.

В обед он выносит мусорное ведро
и встречает соседа, героя Афгана.

- Небось, трудно творить в соавторстве? – спрашивает сосед.
- А другого выхода нет, - отвечает Мастер. –
Четной страницы мне ни за что не осилить.

А Маргарита свои страницы раскатывает скалкой,
выпекает на сковородке, ноздрастые, душные.
Черновики стирает в стиральной машине,
беловики развешивает на балконе,
разглаживает утюгом и кладет аккуратной стопкой.

Покончив с этим, она ведет гулять
их общего жирного лабрадора.
- Рикки, Рикки! – рыщет за ним по кустам.
Земное Гольяново цветет под ее стопой,
и Гольяново небесное сверкает хрустальной чашей.

У подъезда ее окликает соседка,
женщина из салона бьюти:
- Ритк, а ты одна сочинять не пробовала?

- Пару раз попыталась, но эти нечетные страницы!
С ними одно мученье, тут нужен Мастер.

Вечером они встречаются на кухне.
Спорят до хрипоты о способах переноса
слов, застрявших между четными и нечетными.
Пьют вино, вспоминают со смехом
разных мертвецов и предателей.
А после ложатся летать во сне.

Так они побывали во многих странах,
жгли костры на Огненной Земле,
удирали, не заплатив,
из мишленовских ресторанов.

Сказать по правде, Мастер и Маргарита –
литературные негры своей собаки.
Животное выпустило уже пять книг,
его последний роман получил пару премий
и спас издательство от банкротства.

Будете в книжном, гляньте ради любопытства.
Ричард Шкуро. «Мои печальные случки».

⇐ Предыдущая 12