Повесть Иван Федорович Шпонька и его тетушка

Поразительным образом самая " реалистическая" повесть Гоголя в составе " Вечеров" показалась читателям и самой таинственной. Впрочем, в определенную литературную традицию она все же вписывалась. Скрытая ирония автора и обрыв текста на том месте, где только и должно было начаться действие, воскрешали в сознании читателей того времени роман " Жизнь и мнения Тристрама Шенди". Неоконченность повести, мотивированная утратой (полной или частичной) рукописи, в том числе обусловленной кулинарными причинами – был также прием, широко распространенный в литературе конца XVIII – начала XIX в. Более всего непонятным показалось ее место в " Вечерах", поскольку по своей стилистике она примыкала, скорее, к последующему циклу " Миргород". " Вещь неоконченная или, лучше сказать, только начатая, где уже намечается поворот от бездумного, беззаботного, показного творчества " Вечеров" к тому высшего порядка глубокому, проникновенному творчеству, которого первые всходы мы находим в двух частях " Миргорода" ", – писал Д. Овсянико-Куликовский. – Гоголь явно ищет здесь новых средств изображения человека, нового, более углубленного развития комического характера. < …> " Замена схематических порядков, добродетелей и слабостей " чудачествами" давала возможность индивидуализировать образы, связывая их с социально-бытовыми условиями. < …> беглыми характеристиками намечается в творчестве Гоголя тема пошлости". Герой подан в противоречивом авторском освещении: " как обыватель < … > он близок к своему окружению, < … > но как " кроткая" душа он им противостоит. Здесь начало очень важной линии гоголевского творчества: разоблачение социальной пошлости" [121].

И впрямь, действие повести было перенесено из народной среды, характерной для предыдущих повестей, в сферу мелкопоместного быта; время действия отнесено не к условному историческому времени, а к современности, что опять-таки сближало повесть с более поздними произведениями Гоголя (так, характер чтения Шпоньки напоминал чтение Ивана Ивановича в " Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем"; описание жизни офицеров П*** пехотного полка, в котором служил Шпонька, предвещало соответствующее описание в " Коляске", а сцену между сестрой Сторченка Марьей Григорьевной и Шпонькой можно рассматривать как " первый этюд" к знаменитой " любовной сцене" в " Женитьбе" ). Наконец, сам образ Шпоньки уже предвещал в некотором смысле Акакия Акакиевича Башмачкина (манера Шпоньки разговаривать незаконченными предложениями и частицами, отозвавшаяся затем в " Шинели" ). Как отметил Андрей Белый (статья " Гоголь" ), под пером Гоголя даже это ничтожество обнаруживает свою привлекательную сторону:

" А все эти семенящие, шныряющие и шаркающие Перепенки, Голопупенки, Довгочхуны и Шпоньки – не люди, а редьки. Таких людей нет; но в довершении ужаса Гоголь заставляет это зверье или репье < … > танцевать мазурку, одолжаться табаком и даже более того, – испытывать мистические экстазы, как испытывает у него экстаз одна из редек – Шпонька, глядя на вечереющий луч" [122].

И все же современный прозаический быт повести о Шпоньке, внешне казалось бы не имеющий ничего общего с героическим прошлым (и даже совсем недавним прошлым, как, например, в повестях " Сорочинская ярмарка" и " Майская ночь" ) казаков, обнаруживал, тем не менее, неявную с ним соотнесенность. Так, село Хортыще, в котором живет Григорий Григорьевич Сторченко, неявно напоминало у Гоголя об исторических временах Сагайдачного, соединяя тем самым повесть о Шпоньке с историей пана Данила в " Страшной мести". А упоминание П*** пехотного (карабинерного) полка, в котором служил Шпонька, делало его в определенном смысле потомком тех запорожцев, которых Екатерина II хотела " повергать" в карабинеры в " Ночи перед Рождеством".

К тому же повесть " Иван Федорович Шпонька и его тетушка" обнаруживала те же поэтические принципы, что и остальные повести цикла. Так, в мотиве множащихся жен можно было увидеть характерный для Гоголя мотив нарушения естественных законов существования, описанный и в других повестях цикла, где мертвецы оживают, вещи сами приходят в движение, целое расчленяется (красная свитка), единичное множится. Для повести характерна была та же сказовая манера письма, что и для других повестей цикла, при том, что здесь эта сказовая манера достигала в своем роде кульминации: из всех повестей, входящих в " Вечера", повесть " Иван Федорович Шпонька и его тетушка" – единственная, в которой обыгрывался сам процесс фиксации устной речи и перевода ее в письменную (как следует из предисловия, повесть записана собственноручно рассказчиком – Степаном Ивановичем Курочкой: " взял и списал" ).

Иными словами, в повести о Шпоньке Гоголь изображал все ту же Диканьку, но переставшую быть собой, лишенную обаяния и чародейства. Свадьба, которая до сих пор была делом веселым и легким, становится кошмаром. Вне " Вечеров" повесть о Шпоньке могла бы восприниматься как занятное сочетание пародии на эпигонов Стерна с бытовыми зарисовками. В книге же, как пишет современный критик, повесть показывает, как можно не разглядеть Диканьку, в ней же находясь[123].

Точки зрения исследователей на первую книгу Гоголя, несмотря на все различия между ними, помогают выявить главное: " Вечера на хуторе близ Диканьки" представляют собой романтические повести. Они проникнуты духом романтического историзма, в них господствуют яркая контрастность письма, буйство красок, передающих живой, естественный, душевно здоровый, цельный, веселый и какой-то мере идеальный мир славянской (украинской) древности. Однако этот мир уже коснулась нравственная порча: отдельные персонажи корыстны, их влекут чины, съедает пошлость. Добро и зло вступили в борьбу друг с другом. К концу всего цикла появляются персонажи (Шпонька), в которых духовное начало увяло и съежилось. С особенностями романтического повествования связаны и циклизация повестей, и множественность рассказчиков при первенстве одного – Рудого Панька. Вместе с тем в " Вечерах на хуторе близ Диканьки" проявилась и индивидуальная манера Гоголя. Диканька с ее вечерами и хуторами – особый мир, определяемый не географией, а духовными началами, который простирается в пространстве и во времени. И по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки – таково пространство " Вечеров". Стало быть, Гоголь мог писать только тогда, когда он обнимал тот или иной мир целиком, когда этот особый мир представал цельным и когда в нем было одно объединяющее начало. В " Вечерах" такой общей идеей была идея естественного, душевно здорового, духовно насыщенного и веселого, жизнерадостного бытия. Тот же принцип построения характерен и для " Миргорода", и для " Петербургских повестей", и для конфликта " Ревизора" (" сборный город", откуда " хоть три года скачи, не до какого государства не доедешь" ), и даже для " Мертвых душ". В дальнейшем творчестве Гоголь продолжит циклизацию повестей, но духовное начало, свойственное миру " Вечеров", скукожится и померкнет. Это станет очевидным уже в новом повествовательном цикле " Миргород".

Следующий после окончания " Вечеров на хуторе близ Диканьки", 1833 год для Гоголя – один из самых напряженных и мучительных. В " ужасном" для него 1833 г. (письмо Погодину от 28 сент. 1833 г. ) Гоголь начинает писать свою первую комедию " Владимир 3-й степени", но, испытывая творческие трудности, работу прекращает. В это время чуть ли не основным направлением своей деятельности он считает изучение истории – украинской и всемирной. Правда, задуманные в это время капитальные труды по истории Гоголь не осуществил, но от них остаются предварительные разработки: " План преподавания всеобщей истории", " Отрывок из истории Малороссии". Гоголь мечтает о занятии кафедры всеобщей истории в новооткрытом Киевском университете. В июне 1834 г. он определен адъюнкт-профессором по кафедре всеобщей истории при Санкт-Петербургском университете. В то время, как о своих трудах по истории он широко оповещает друзей, свои следующие после " Вечеров" повести он пишет в глубокой тайне. Это – те самые повести, что войдут в два его последующих сборника: " Миргород" и " Арабески", оба вышедших в Петербурге в 1835 г.

⇐ Предыдущая 1 23