Повесть Страшная месть

Из всех повестей цикла " Вечеров", может быть, наиболее значимой и для самого Гоголя, и для русской литературы оказалась " Страшная месть" – историческая повесть, действие которой приурочено к первой половине XVII в., времени борьбы Украины против Речи Посполитой и Турции за национальную независимость (в этом смысле " Страшная месть" не только предвещает, но и прямо соотносится с повестью " Тарас Бульба" ). Вместе с тем, повесть носила и легендарно-фантастический характер, заключая в себе магические темы казни злодея в потомстве, отделения души от тела, апокалиптического всадника и т. д. В начале ХХ в. поэт-символист Андрей Белый и вообще выдвинул тезис о нетождественности колдуна и отца Катерины, что послужило отправной точкой для дальнейших наблюдений над поэтикой " Страшной мести". Казалось бы, в повести действительно можно обнаружить два эпических уровня: реальный, в котором разворачивается конфликт между мужем и отцом Катерины, и легендарный. Сверхъестественное существует на втором уровне, т. е. в легенде. Причем Гоголь искусно маскирует границу, так что один мир кажется естественным продолжением второго. Для читателя колдун – отец Катерины, в то время как он – легендарная проекция последнего. Легенда отрывается от события, которое ее породило, и становится самостоятельным текстом. Отец Катерины, бывший в ссоре с зятем, все более приобретает черты страшного колдуна, потому что все, что не соответствует принципам патриархальной общины, рассматривается как действие дьявола.

Важно и то, что история страшного греха и страшной мести, приуроченная к конкретным историческим моментам (страшный грех свершается при " короле Степане", т. е. Стефане Батории, в то время как страшная месть отнесена к первой половине XVII в., т. е. ко временам гетмана Сагайдачного) переводится Гоголем в повести в эмблему или параболу почти библейского свойства. История распри Ивана и Петра, рассказанная бандуристом и дающая " ключ" ко всему предшествующему повествованию, в определенном смысле соотносится с ветхозаветной историей Авеля и Каина. По своим последствиям грех Петра сопоставим и с прародительским грехом, ибо так же, как в истории человечества, следствием прародительского греха стала власть дьявола, которой должен быть положен на Страшном суде предел; также результатом греха Петра оказалась власть колдуна, ограниченная, впрочем, божеским правосудием (страшной местью). Древний грех Петра отражается на судьбе его потомков. Но одновременно он осмысляется Гоголем и более широко, распространяясь на судьбы всего человечества. Так возникает в финале повести тема землетрясения, от которого люди страдают " по всему миру", " от одного конца до другого". Так же возникает и тема закарпатских и галических украинцев, потерявших в результате раздоров удельных князей свою национальную и конфессиональную свободу, переводящая братоубийственную распрю Ивана и Петра в мифоисторический план. При этом зло, разлитое на гигантском пространстве (не случайно в финале колдун, он же отец Катерины, дан как апокалиптический всадник), не исключает конечной победы Добра, которая есть результат борьбы космических сил, а не человеческих заслуг героев. Но тем самым победа Добра перемещается в область сверхъестественного, и человеку дано познать его лишь после того, как он падет жертвою зла. Так намечается у Гоголя схема " Ревизора" и " Мертвых душ", где победа зла в видимом мире разворачивается на фоне идеального, желаемого, а потому в итоге все же реального триумфа добра[118].

При этом в повести, которая, как и большинство остальных повестей цикла " Вечеров", возникала на пересечении двух мощных традиций: западно-романтической (преимущественно немецкой) и национально-украинской, Гоголь умело смешивал элементы народной традиции с элементами современного, индивидуального повествования. В этом смысле поэтический мир, созданный молодым Гоголем, наиболее близок поэтическому миру литературной сказки, Kunstmarchen, разработанному в немецкой литературе, в том числе Л. Тиком и Э. Т. А. Гофманом. Именно романтическая эстетика преобразовала прагматический в своей основе мир народной былички, где умение вести себя с нечистой силой уже является залогом победы над ней, в особый художественный мир, где человек далеко не всегда способен противостоять космическому злу. В русле романтической эстетики – обнаруженное в " Страшной мести" (построенной на фолькорном материале), личное отношение к происходящему, те самые " хвостики душевного состояния", о которых впоследствии писал Гоголь применительно к " Вечерам".

Именно этот автобиографизм " Вечеров" в целом, и в особенности " Страшной мести", и открыли на рубеже XIX и XX вв. символисты. Сначала о нем заговорил В. В. Розанов в статье " Магическая страница у Гоголя", истолковав сюжет повести как попытку Гоголя " непостижимым образом рассказать < …> сюжет Библии о Лоте и дочерях его…", а в фигуре колдуна усмотрев проекцию самого Гоголя: " Он вывел целый пансион покойниц, и не старух, а все молоденьких и хорошеньких. Бурульбаш сказал бы: " Вишь, турецкая душа, чего захотел". И перекрестился бы" [119]. Своеобразное отображение гоголевского творчества увидел в колдуне Брюсов. " Действительность изменялась в созданиях Гоголя, как изменился колдун " Страшной мести", приступив к волхвованию. < … > Гоголь сам оставил нам намек, что именно в таком направлении он всегда и вел работу" (статья " Испепеленный", 1909). Андрей Белый сравнил Гоголя с колдуном, убегающим от " всадника на Карпатах", а любовь Гоголя к России уподобил любви колдуна к Катерине. А Д. С. Мережковский в книге " Гоголь и черт" обратил внимание на почти текстуальное совпадение духовного завещания Гоголя со словами колдуна в " Страшной мести": " В духовном завещании Гоголя сказано: " Я бы хотел, чтобы по смерти выстроен был храм, в котором бы производились поминки по грешной душе… Я бы хотел, чтобы тело мое было погребено, если не в церкви, то в ограде церковной, и чтобы панихиды не прекращались" ". Это напоминает колдуна в " Страшной мести" [120].

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒