ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

⇐ ПредыдущаяСтр 29 из 57Следующая ⇒

Опухоль на лице Билла опала, и ссадины зажили удивительно скоро -- в

ближайшие же дни. Столь быстрое заживление говорило об исключительной силе и

крепости его организма. Остались только синяки под глазами, -- они держались

около двух недель и особенно подозрительно выделялись на его белом лице. А

за эти две недели произошло немало важных событий.

Суд над Отто Фрэнком тянулся недолго. Присяжные, состоявшие

преимущественно из купцов и промышленников, признали, конечно, его виновным

и приговорили к смертной казни; для исполнения приговора его перевели в

сен-квентинскую тюрьму.

Разбор дела Честера Джонсона и остальных четырнадцати хоть и

продолжался несколько дольше, но и он был закончен к концу той же недели.

Джонсона приговорили к повешению, двоих -- к пожизненному заключению, троих

-- к двадцати годам; оправданы были только двое, остальные семь получили от

двух до десяти лет.

Все это повергло Саксон в глубокое уныние. Билл стал еще мрачнее, но

его воинственный пыл не угас.

-- Конечно, в сражении всегда есть убитые, -- сказал он, -- иначе и

быть не может. Но меня поражает приговор. Или все виновны в убийстве, или

никто. Если все -- то и надо было вынести всем одинаковый приговор и всех

повесить, как Джонсона, или не вешать никого. Хотел бы я знать, как судья

додумался до такого решения? Наверно, гадал на лотерейных билетах или на

пальцах, кому сколько лет назначить. Ну почему Джонни Блэк получил четыре, а

Кол Хэтчинс -- двадцать? Точно он выбирал наудачу, и Кол Хэтчинс мог бы с

таким же успехом получить четыре, а Джонни двадцать.

Я их обоих знаю еще с детства. Они водились с мальчиками с Десятой и с

Киркхэм-стрит, а также и с моей компанией. После уроков мы ходили купаться

на Песчаную отмель и к плавучим докам, где, как говорят, шестьдесят футов

глубины, -- но только это вранье. Как-то в четверг мы нашли кучу ракушек и в

пятницу прогуляли уроки, чтобы распродать их. Мы ходили к Каменной стене и

ловили там треску. Однажды, как раз во время затмения, Кол поймал морского

окуня с целую дверь. Я никогда такой рыбины не видал... А вот теперь он

будет гнить в тюрьме двадцать лет! Хорошо еще, что он не женат. Если не

умрет от чахотки, так выйдет совсем стариком... Его мать ужасно боялась,

чтобы он не утонул: как заподозрит, что он купался, сейчас лизнет его

волосы; если окажется, что волосы соленые, тут же отстегает его ремнем. Но

он был малый не промах: возвращаясь домой, непременно перелезет в чей-нибудь

двор и сунет голову под кран...

-- Я с Честером Джонсоном много раз танцевала, -- сказала Саксон. -- И

с женой его встречалась, с Китти Брэйди, -- давным-давно; мы работали вместе

на картонажной фабрике. Она уехала в Сан-Франциско к замужней сестре. Китти

ждет ребенка. Она была удивительно хорошенькая, и за ней всегда увивалась

целая толпа поклонников.

Суровые приговоры и казни произвели на забастовщиков совсем иное

впечатление, чем ожидали власти. Приговоры их не обескуражили, а, напротив,

еще больше озлобили. Нежность и любовь, опять вспыхнувшие между Саксон и

Биллом в то время, когда она за ним ухаживала, и его раскаяние в том, что он

участвовал в матче, уступили место прежним настроениям. Дома он хмурился и

ворчал, а если и говорил, то его речи чрезвычайно напоминали речи Берта -- в

последние дни перед смертью этого могикана. И опять его целыми днями не было

дома -- он снова запил.

Саксон потеряла всякую надежду. Она невольно готовилась к той ужасной и

неизбежной трагедии, которую ее воображение рисовало ей в тысяче картин.

Чаще всего ей представлялось, что Билла приносят домой на носилках. Или ей

казалось, что ее вот-вот позовут к телефону в лавочке на углу и незнакомый

голос сообщит о том, что ее муж в больнице или в морге. А когда произошли

загадочные отравления лошадей и дом одного из магнатов гужевого транспорта

был наполовину разрушен взрывом динамита, она уже видела Билла в тюрьме, в

полосатой куртке каторжника, или всходящим на виселицу в Сен-Квентине, а их

домик на Пайн-стрит осажденным репортерами и фотографами.

Но беда пришла неожиданно и не с той стороны, откуда она могла грозить.

Их жилец Гармон, как-то проходя через кухню на работу, остановился, чтобы

рассказать ей о крушении, происшедшем накануне возле болот Элвайзо, и о том,

как машинист, лежавший под опрокинувшимся паровозом, хотя и остался цел и

невредим, но не имел возможности спастись от надвигавшегося прилива и умолял

пристрелить его. В это время в кухню вошел Билл, и по мрачному блеску его

глаз, по опухшим векам она поняла, что он опять сильно выпил. Он злобно

посмотрел на Гармона и, не поздоровавшись ни с ним, ни с женой, привалился

плечом к стене.

Гармон почувствовал создавшуюся неловкость, но сделал вид, будто ничего

не замечает.

-- Я только что рассказывал вашей жене... -- начал он.

Но Билл тотчас с бешенством прервал его:

-- А мне наплевать, что вы ей рассказывали! Но я хочу кое-что сказать

вам, мистер! Моей жене приходится убирать вашу постель, и это мне не

нравится.

-- Билли! -- воскликнула Саксон, побагровев от гнева, обиды и стыда.

Билл сделал вид, что не слышит.

Гармон пробормотал:

-- Я не понимаю...

-- Ну, мне просто не нравится твоя рожа! -- крикнул Билл. -- Одним

словом, проваливай, я тебя не держу!

Вон! Чтобы духу твоего здесь не было! Понял?

-- Не знаю, что это на него нашло, -- задыхаясь, шепнула Саксон

кочегару. -- Он не в себе. Господи, как мне стыдно, как стыдно!

Билл повернулся к ней:

-- А ты заткни глотку и не суйся не в свое дело!

-- Но, Билли, подумай только, что ты говоришь! -- пыталась она его

урезонить.

-- Убирайтесь, говорю вам! А ты пошла в свою комнату.

-- Послушайте, -- вмешался, наконец, Гармон, -- разве так с человеком

разговаривают?

-- Я и то вас слишком долго терпел! -- огрызнулся Билл.

-- Платил я, кажется, исправно. Верно?

-- А мне давно следовало пробить тебе башку, да и теперь еще не поздно.

-- Билли, если ты позволишь себе... -- начала Саксон.

-- А ты все еще тут? Сейчас же уходи в другую комнату, не то я заставлю

тебя...

Он схватил ее за локоть. Она уперлась. Но это продолжалось мгновенье:

его пальцы так больно стиснули ее мышцы, что она поняла, как бесполезно

противиться такой силе. В гостиной она упала в кресло, рыдая и прислушиваясь

к тому, что происходит в кухне.

-- Во всяком случае я доживу до конца недели, -- заявил кочегар, -- Я

заплатил вперед.

-- Берегись, если хочешь остаться цел... ты и твое барахло! -- Голос

Билла дрожал от ярости, хотя он говорил очень медленно, почти нараспев. --

Мое терпение может каждую минуту лопнуть...

-- Да я знаю, вы известный скандалист... -- начал опять кочегар.

Но тут раздался звук -- несомненно, звук удара, затем звон разбитого

стекла, шум свалки на крыльце и глухой стук тела, катящегося по ступенькам.

Саксон слышала, как Билл вернулся в кухню, повозился там и начал заметать

битое стекло у кухонной двери. Потом он вымылся под краном, посвистывая,

вытер лицо и руки полотенцем и вошел к ней в комнату. Она даже на него не

взглянула; ей было слишком тяжело и больно. Он постоял в нерешительности,

словно что-то обдумывал.

-- Пойду в город, -- сказал он, наконец. -- Там митинг нашего союза.

Если я не вернусь, значит, этот негодяй подал на меня жалобу.

Он открыл дверь в прихожую и остановился. Она знала, что он смотрит на

нее. Потом дверь закрылась, и она слышала, как он спустился по ступенькам.

Саксон была ошеломлена. Она ни о чем не думала, ничего не понимала. Все

случившееся казалось ей невероятным, невозможным. Оцепенев, с закрытыми

глазами, лежала она в кресле, голова ее была пуста; нестерпимо угнетала и

томила уверенность, что теперь всему, всему конец.

Ее привели в себя голоса детей, игравших на улице. Уже совсем стемнело.

Она ощупью нашла лампу и зажгла ее. В кухне она долго смотрела

остановившимся взглядом на жалкий недоварившийся ужин, и губы ее дрожали.

Огонь в плите потух, из кастрюли с картошкой вода вся выкипела; когда она

подняла крышку, в лицо ей пахнуло пригоревшим. Она машинально опорожнила и

вычистила кастрюлю, привела кухню в порядок, почистила и нарезала картошку

на завтра. Так же машинально легла в постель. Это спокойствие, это

равнодушие не были естественными, но они так сильно овладели ею, что едва

она закрыла глаза, как тотчас заснула. Она проснулась, когда солнце ярким

светом уже заливало комнату.

Миновала первая ночь, которую она провела в разлуке с Биллом. Саксон

была поражена: как это она могла спать и не беспокоиться о нем? Она лежала с

широко открытыми глазами, почти без мыслей, пока не обратила внимание на

какую-то боль в руке. Оказалось, что болит то место, которое стиснул Билл.

Осмотрев руку, она обнаружила кровоподтек и огромный синяк. И она удивилась

не тому, что это с ней сделал тот, кого она любила больше всего на свете, но

тому, что можно, сжав руку на миг, так повредить ее. Да, мужская сила --

страшная штука. И совершенно безучастно, как будто это ее вовсе не касалось,

она задумалась над вопросом: кто же сильнее, Чарли Лонг или Билл?

Только одевшись и разведя огонь, она стала размышлять о более насущных

вещах. Билл не вернулся. Значит, он арестован. Что ей делать? Оставить его в

тюрьме? Уйти и начать жизнь сначала? Конечно, немыслимо продолжать жизнь с

человеком, который мог так поступить. " Но, -- подумала она, -- с другой

стороны, разве это уж так немыслимо? Все же он ее муж". " На горе и на

радость" -- эти слова не переставали звучать в ее сознании, как однообразный

аккомпанемент к ее мыслям. Бросить его -- значило сдаться. Она попыталась

представить себе, как бы решила этот вопрос ее мать. Нет, Дэзи никогда бы не

сдалась. Значит, и она, Саксон, должна бороться. И кроме того, нельзя не

признать, -- правда, она думала об этом теперь холодно и равнодушно, -- что

Билл все-таки лучше многих мужей; действительно, он был лучше всех, о ком

она когда-либо слыхала, и ей невольно вспомнились его былая мягкость и

деликатность, а особенно его постоянная поговорка: " Нет, нам подавай самое

лучшее. Робертсы не скряги".

В одиннадцать часов к ней зашел товарищ Билла -- Бэд Стродзерс, несший

вместе с ним обязанность пикетчика. Он сообщил ей, что Билл отказался от

того, чтобы его взяли на поруки, отказался от защитника, просил, чтобы его

дело разбиралось в суде, признал себя виновным и приговорен к шестидесяти

долларам штрафа или к месяцу тюрьмы. Кроме того, он не пожелал, чтобы

товарищи внесли за него этот штраф.

-- Он ничего и слышать не хочет, -- закончил Стродзерс, -- он прямо как

полоумный. " Отсижу, говорит, сколько положено". По-моему, он немножко

рехнулся. Вот он написал вам записку. Как только вам что-нибудь понадобится,

пошлите за мной. Мы все поможем жене Билла. Как у вас насчет денег?

Она гордо отказалась от всяких денег и только после ухода Стродзерса

прочла записку Билла:

" Дорогая Саксон, Бэд Стродзерс передаст тебе эту записку. Не горюй обо

мне. Я решил принять горькое лекарство. Я заслужил его, ты знаешь. Вероятно,

я спятил. Но я все равно очень сожалею о том, что натворил. Не приходи меня

навещать. Я не хочу. Если тебе нужны деньги, обратись в союз, он даст;

тамошний секретарь очень хороший человек. Я выйду через месяц. Помни,

Саксон, я люблю тебя, и скажи себе, что на этот раз ты меня прощаешь.

Поверь, тебе никогда больше не придется меня прощать".

После Стродзерса явились Мэгги Донэхью и миссис Олсен, они пришли, как

добрые соседки, навестить ее и развлечь и, предлагая ей свою помощь, были

настолько тактичны, что почти не коснулись неприятной истории, в которую

попал Билл.

Под вечер явился Джеймс Гармон. Он слегка прихрамывал, но Саксон

видела, что кочегар изо всех сил старается скрыть это явное доказательство

самоуправства Билла. Она начала извиняться, однако он и слушать ее не хотел.

-- Я вас и не виню, миссис Роберте. Я знаю, что вы тут ни при чем. Ваш

муж был, видно, не в себе. У него много всяких неприятностей, и я, к

несчастью, попался ему под руку. Вот и все.

-- Да, но...

Кочегар покачал головой.

-- Я все это очень хорошо понимаю. Я и сам прежде частенько напивался и

тоже куролесил порядочно. Зря я подал на него жалобу. Но уж очень я в ту

минуту был обижен, вот и погорячился. Теперь-то я поостыл и жалею, что не

сдержался и затеял всю эту историю.

-- Вы очень милый и добрый... -- сказала Саксон и замялась, но потом

все же решилась высказать то, что ее тревожило: --... Вы... вам теперь

неудобно оставаться у нас... раз его нет дома... Вы же понимаете...

-- Ну конечно. Я сейчас переоденусь и уложусь, а к шести часам пришлю

лошадь за вещами. Вот ключ от кухонной двери.

Как он ни отказывался, она заставила его взять обратно уплаченные

вперед деньги. Он крепко и сердечно пожал ей на прощанье руку и взял

обещание, что в случае необходимости она непременно займет у него денег.

-- Тут ничего плохого нет, -- уверял он ее. -- Я ведь женат, у меня два

мальчика. У одного из них легкие не в порядке, вот они и живут с матерью в

Аризоне, на свежем воздухе. Правление дороги устроило им проезд со скидкой.

И когда он спускался с крыльца, она подивилась, что в этом злом и

жестоком мире нашелся такой добрый человек.

В этот вечер малыш Донэхью забросил ей газету, -- в ней полстолбца были

посвящены Биллу. Читать было очень невесело. Газета отмечала тот факт, что

Билл предстал на суде весь в синяках, полученных, очевидно, в какой-то

другой драке. Он был изображен буяном, озорником и бездельником, который не

должен состоять в союзе, ибо только позорит организованных рабочих. Его

нападение на кочегара -- безобразное и ничем не вызванное хулиганство, и

если, возмущалась газета, бастующие возчики все на него похожи, то

единственная разумная мера -- это разогнать весь союз и выселить его членов

из города. В заключение автор статьи жаловался на излишнюю мягкость

приговора. Преступника следовало закатать по крайней мере на полгода.

Приводились слова судьи, будто бы высказавшего сожаление по поводу того, что

он не мог посадить его на шесть месяцев, так как тюрьмы переполнены по

случаю многочисленных эксцессов, имевших место во время последних

забастовок.

В эту ночь Саксон, ледка в постели, впервые почувствовала свое

одиночество. Ее мучили кошмары, она то и дело просыпалась, ей все чудилось,

что она видит смутные очертания лежащего рядом Билла, и она тщетно шарила по

кровати. Наконец, она зажгла лампу и продолжала лежать с широко открытыми

глазами, глядя в потолок и все вновь и вновь перебирая в уме подробности

постигшего ее несчастья. Она и прощала Билла -- и не могла простить вполне.

Удар, нанесенный ее любви, был слишком внезапен, слишком жесток. Ее гордость

была оскорблена, и она не могла забыть о теперешнем Билле и вспоминать

только о том, которого когда-то любила. Напрасно она повторяла себе, что с

пьяного какой спрос: это не могло оправдать поведение того, кто спал рядом с

ней, кому она отдала себя, отдала целиком. И она плакала от одиночества на

своей чересчур широкой постели, стараясь забыть его непонятную жестокость и

прижимаясь щекой к зашибленному им локтю даже с какой-то неясностью. И

все-таки в ней кипело возмущение против Билла и всего, что он натворил.

Горло у нее пересохло, в груди была ноющая боль, сердце мучительно замирало,

в мозгу неотвязно стучало: отчего? Отчего? Но она не находила ответа.

Утром к ней пришла Сара, -- второй раз после ее замужества, -- и Саксон

без труда отгадала причину этого посещения. В ее душе мгновенно пробудилась

вся былая гордость. Она не стала защищаться. Она держалась так, словно и не

нужно было никаких объяснений или оправданий. Все в порядке, да и ее дела

никого не касаются. Но такой тон только оскорбил Сару.

-- Я ведь предупреждала тебя! -- начала она свою атаку. -- Этого ты

отрицать не можешь. Я всегда говорила, что он негодяй, хулиган, что место

ему только в тюрьме. У меня душа ушла в пятки, когда я узнала, что ты

хороводишься с боксером. И я тебе тогда же прямо сказала. Так нет! Ты и

слушать не хотела! Как же! С твоими фанабериями да с дюжиной туфель, каких

не бывает ни у одной порядочной женщины! Но ведь тебе нельзя слова сказать!

И я тогда же предупредила Тома: " Ну, говорю, теперь Саксон погибла! " Вот

этими самыми словами! Коготок увяз, всей птичке пропасть! Почему ты не вышла

за Чарли Лонга? Хоть семью-то не позорила бы! И помни, это только начало!

Только начало! Чем он кончит -- одному богу известно! Он еще убьет

кого-нибудь, этот твой негодяй. Ты дождешься, что его повесят! Погоди!

Придет время, вспомнишь мои слова. Как постелешь, так и поспишь!

-- Лучшей постели у меня никогда не было! -- возразила Саксон.

-- Да уж конечно, конечно! -- издевалась Сара.

-- Я не променяла бы ее на королевское ложе, -- прибавила молодая

женщина.

-- Все равно каторжник, как ни защищай! -- продолжала кипятиться Сара.

-- Ничего, теперь это модно! -- беспечно возразила Саксон. -- С каждым

может приключиться. Ведь Том, кажется, тоже был арестован на каком-то

уличном митинге социалистов? Теперь не шутка попасть в тюрьму!..

Напоминание о Томе достигло цели.

-- Но Тома оправдали, -- поспешно отозвалась Сара.

-- Все равно он провел ночь в тюрьме, даже на поруки не отпустили.

На это Саре возразить было нечего, и она, по своему обыкновению, повела

атаку с другой стороны:

-- Тоже, хороша эта история с кочегаром! Есть с чем поздравить особу,

воспитанную так деликатно, как ты! Спутаться с жильцом!

-- Кто смеет это говорить? -- вспылила Саксон, но тотчас же овладела

собой.

-- Ну, есть вещи, которые даже слепой увидит! Жилец, молодая женщина,

потерявшая всякое уважение к себе, и муж -- боксер!.. Спрашивается, из-за

чего же они могли подраться?

-- Мало ли из-за чего ссорятся добрые супруги, -- лукаво улыбнулась

Саксон.

Сара онемела и в первую минуту даже не нашлась, что ответить.

-- Я хочу, чтобы ты поняла меня, -- продолжала Саксон. -- Женщина

должна гордиться, если из-за нее дерутся мужчины. И я горжусь! Слышишь?

Горжусь! Так и скажи! Всем своим соседям скажи! Я не корова. Я нравлюсь

мужчинам. Мужчины из-за меня дерутся! Идут в тюрьму из-за меня! Зачем

женщине и жить на свете, как не для того, чтобы нравиться мужчинам? А теперь

ступай, Сара! Ступай и расскажи всем о том, что " увидит даже слепой"... Поди

и скажи, что Билл каторжник, а я дурная женщина, за которой гоняются все

мужчины. Кричи об этом на всех перекрестках, желаю тебе удачи... Но из моего

дома уходи. И чтобы твоей ноги здесь больше не было! Ты слишком порядочная

женщина, и тебе у нас не место! Ты можешь испортить свою репутацию! Подумай

о своих детях. Уходи!

Только когда пораженная и возмущенная Сара ушла, Саксон бросилась на

постель и судорожно разрыдалась. До сих пор ей было стыдно только оттого,

что Билл так грубо и несправедливо обошелся с их жильцом, но теперь она

поняла, как смотрят на дело посторонние. Ей самой и в голову не приходило

такое объяснение. Она была уверена, что ничего подобного не приходило в

голову и Биллу. Она знала его отношение к этому вопросу: он не хотел пускать

жильца из гордости, чтобы не обременять жену лишней работой; только нужда

заставила его согласиться. И, оглядываясь назад, Саксон вспомнила, что с

трудом уговорила его пустить кочегара.

Но все это не меняло точки зрения соседей и всех, кто ее знал. И здесь

опять-таки виноват Билл. Положение, в которое он ее поставил, ужаснее, чем

все его проступки. Теперь она никому не сможет смотреть в глаза. Правда, и

Мэгги Донэхью и миссис Олсен были к ней очень добры. Но о чем они все время

думали, беседуя с ней, когда сюда приходили? И что они друг другу говорили,

уйдя от нее? Что говорили все, выходя к своим калиткам, на свои крылечки?

Что говорили мужчины, стоя на углу и выпивая в барах?

Позднее, когда она уже устала от своего горя и выплакала все свои

слезы, она постаралась взглянуть на дело со стороны, представив себе, что

должны были пережить сотни женщин с тех пор, как начались стачка и

беспорядки, -- особенно такие, как жена Отто Фрэнка, Гендерсона, Мери,

хорошенькая Китти Брэйди и вообще жены тех, кто теперь сидел в

сен-квентинской тюрьме. Привычный мир рушился вокруг нее. Судьба никого не

пощадила, не пощадила и ее, -- наоборот, к ее бедствиям прибавился еще

позор. С отчаянием старалась она внушить себе, что просто спит, что все это

только дурной сон... вот-вот затрещит будильник, и она встанет, примется

готовить завтрак и Билл уйдет на работу. Весь этот день она провела в

постели, но так и не уснула. Все у нее в голове кружилось и путалось;

возбужденное воображение то рисовало ей снова ряд постигших ее несчастий и

ее позор, как она его называла, а также множество самых фантастических

подробностей, -- то уносило к воспоминаниям детских лет, развертывая перед

ней все новые и новые будничные картины: она выполняла опять всю работу,

какой когда-либо в жизни занималась, мысленно повторяя сделанные ею некогда

бесчисленные автоматические движения: резала и клеила картон в картонажной

мастерской, гладила белье в прачечной, сучила нитки на джутовой фабрике,

перебирала фрукты на консервном заводе и заготовляла тысячи банок с

очищенными томатами. Она снова танцевала на балах и веселилась на прогулках;

она вспоминала вновь свои школьные годы, лица и имена товарищей и где кто

сидел, тяжелые мрачные времена приюта, рассказы матери о былом и, наконец,

свою жизнь с Биллом. Но всякий раз -- и это было самое мучительное -- от

всех этих далеких воспоминаний ее словно отрывала чья-то злая рука,

неумолимо возвращая к действительности. И тогда она опять чувствовала, как у

нее пересохло горло, как болит сердце, какая во всем теле пустота и

мучительная слабость.

⇐ Предыдущая 24 25 26 27 282930 31 32 33 Следующая ⇒