Александр Соколов

Уведомление о смерти

†

В десять часов вечера было ещё людно. Подростки выгуливали мелких собак своих мамаш, пьянчуги торопились успеть до закрытия продаж алкоголя, рабочий класс возвращался с престижной офисной работы в съёмные прокуренные квартиры. Холодный электрический свет бил из окон продуктового магазина где-то на окраине города, далёком от столицы страны, но далёком вовсе не в расстоянии. Пахло льдом из холодильников и сырыми овощами. Кассир напортачил с количеством позиций, и вся очередь была вынуждена ждать незаменимую Галину Ивановну для «отмены». Мужик позади начал переминаться от нетерпения: в руке сжимал бутылку дешёвого коньяка по акции, а до закрытия всего-то десять минут. Но люди пропустят, войдут в положение. В положение таких всегда входят: нерушимый закон жарких летних ночей.

Пальцы быстро набирали текст сообщения в телефоне уже по наитию: я больше смотрел на выросшие цены сигарет, чем на буквы клавиатуры. И лишь за секунду до отправки ответа лучшему другу Михаю отвлёкся на пришедшее уведомление с работы.

«Добрый вечер. С прискорбием уведомляем Вас о смерти. После прочтения данного сообщения убедительная просьба явиться в морг 21 августа к 04: 50 без опозданий».

Что ж. С чего-то же должен был начаться этот вечер.

Ещё каких-то пять лет назад двор представлял собой сплошное вытоптанное поле с небольшими пяточками зелёной травы вокруг скрюченных от болезней деревьев. Потом выбросили все старые шины, обозначавшие тротуар, установили новые спортплощадки, оградили их специальными заборами, заменили куски сгнившей крашенной древесины на хорошие лавочки, и природа разгулялась: угнетённые детьми деревья вытянулись и окрепли, футбольное поле заросло невысокой травой, а неуёмные старушки завершили дело благоустроив маленькие садики под окнами многоэтажек. Больше всего я любил проходить мимо цветущего жасмина около дома напротив, по пути на мусорку, а возвращаясь – касаться плечом низкой раскидистой ветви яблони, под ней ещё стояла лавочка, облюбованная, наверное, всеми жителями и алкашами без исключения. Она цвела из года в год, но никогда не плодоносила. В отличии от яблони под моим окном. Пышная, высокая, достающая ветками почти до середины окна второго этажа. Иногда по красиво изогнутому стволу взбирались дети сорвать несколько зелёных кислых яблок, но мать приезжего семейства с первого этажа всегда попытки пресекала. Одно время поднимали даже вопрос, чтобы спилить её и посадить молодую берёзку. Но рука ни у кого не поднялась. Так и растёт эта яблоня по сей пору, и каждое лето то я, то нерусская соседка с первого этажа гоняем с неё молодняк.

Что сказать, в этом городе, несомненно, любили яблони и липы. И тополь. Конечно же, тополь – смертельного врага всех аллергиков. Что насчёт меня: я любил этот короткий период фальшивой зимы посреди жаркого лета, наблюдать как мелкая зеленоватая речка, разделяющая город на две части, покрывается слоем пуха.

Домам в моём дворе было больше тридцати лет. Двенадцатиэтажными грязно-белыми скалами высились они в районе, граничащим с обычными деревенскими избами. Казалось бы, вот он город: многоэтажки, федеральная трасса на столицу, гудящие автомобили, шум и гам. А стоит пересечь цветущий двор в обратном направлении от трассы, перейти оживлённую просёлочную дорогу, и ты уже в деревне. Не настоящей, конечно же. Здесь не было коров и коз (хотя одно время кто-то разводил, даже свинью держал), не было огородов и теплиц. Не было здесь и светлого прогрессирующего будущего: новые поколения, конечно, уезжали «выбиться в люди», но многие оставались поливать жасмин после смерти тёти Любы и кричать на пьяную компанию после дедушки Гриши, слушать модную музыку из колонок побитой вишнёвой «девятки» и покуривать кальян у открытого багажника.

Была здесь тишина и знакомая только нам родная русская пустота. Тишина, сирень, цветы. И яблони.

Как и всякий взрослый самостоятельный человек, находиться в собственной пустой квартире я не любил, но и лишить себя человеческой апатии внутри бетонных стен не мог. Когда-то квартира принадлежала бабушке по маминой линии. Почему-то, сколько себя помню, всегда звал её «ба», и изредка полным официальным статусом «бабушка Вера», когда мог сильно провиниться. Странно, но подобной фамильярности по отношению к матери отца я себе никогда не позволял: женщиной она была строгой, учителем русского языка и литературы, не знавшей жизни вне школы. Антонина Павловна умерла десятого февраля от инфаркта на уроке, посвящённому юбилею смерти Пушкина. Можно сказать, сбылась мечта преданной поклонницы.

Ба же была из тех самых неуёмных старушек, которые спустя пятнадцать лет после выхода на пенсию начинали сажать цветы под окнами квартир, чтобы каждые два дня с ворчанием рано утром их поливать. Маленьким я любил с визгом проноситься мимо неё, уворачиваясь от холодной воды из шланга и всегда изнывал:

– Ну зачем ты их выращиваешь каждый год? Для кого?

– Такая ведь история у нас, Гаврилка, что не нужно живым, понадобится мёртвым. Душа, она ведь, только цветы видит. Поэтому дорогу до кладбища ими и устилают. Вот и выращиваем.

– А если душа дорогу до кладбища перепутает с цветочным магазином? Или с нашим садиком под окнами? – хохотал маленький глупенький Гаврилка.

Так для меня и раскрылась эта странная тайна цветочных клумб во дворах. Тот мальчик, Гаврилка, ещё не знал, что после одиннадцатого класса поступит в престижный медицинский вуз и кое-как его окончит, пройдя и через отчисление, и через суицидальные мысли, чтобы до конца жизни работать от зарплаты до зарплаты в городском морге родного городка и гордо именоваться Ганей у коллег. Но уже тогда я знал, что это следование старым ритуалам ради мёртвых принесёт живым людям лишь проблемы. Так оно, конечно же, и случилось. Пусть и не сразу.

В день смерти ба я вырвал почти все цветы из её любимого маленького садика под окнами и выложил на дорогу в сторону старого кладбища. Многие суеверные старики, часто наблюдавшие такую картину, безразлично шагали мимо, а вот подростки в тот вечер от меня отпрыгивали как от умалишённого. В голове отчаянно трепыхалась единственная мысль: «Не дать ей заблудиться». Тогда мне казалось это важным.

Что касается квартиры, после смерти ба в ней осталось всё по-прежнему: потёртый паркет «ёлочкой», светлая деревянная мебель на ножках, пахнущие нафталином шкафы, пушистые ковры, полный сервант неиспользуемого сервиза из хрусталя, даже сухая ветка с тремя отростками из городского парка. Мы подобрали её с ба по дороге из школы: я носился за голубями, пока под одним из них не сломалась эта самая ветка, больно ударив по голове. Ба тогда рассмеялась и сказала, что нужно непременно её забрать – будет напоминать птицам о доме, который разрушили ради нашей многоэтажки. А ещё после неё остались цветы. Фиалки с дурно пахнущей геранью в керамических горшках.

Иногда мне казалось, что из соседней комнаты слышится аромат духов ба, подаренные ещё дедом. Тот самый запах «Красной Москвы». Дед оставил ба вдовой в сорок с небольшим лет, с крошкой-дочкой на руках. Незадолго до смерти она призналась, что почти ими не пользовалась. Говорила, запах душит, слишком едкий и отдаёт мавзолеем. На самом деле душили её слёзы – ба любила деда, всю жизнь любила.

Вот и сейчас я замер посреди коридора мышкой. Отчётливый запах «Красной Москвы» ударил в нос, перехватив дыхание. И душил, как же он душил слезами и осознанием ушедшего времени.

– Я дома, ба.

Ложь. Ба мертва. Но таково правило жизни в старых домах на окраине маленьких городов: слышишь знакомый запах духов, тебе не принадлежавших, притворись, что хорошо знаешь хозяина, и притворившийся человеком запах уйдёт к соседям.

В комнате пусто и темно. Неподвижны тяжёлые шторы, неподвижен пыльный скрипучий диван, тих и ковёр.

Многоэтажный дом замер в преддверии настоящей тёмной ночи. Оживёт он лишь за полночь: зашумят соседи слева, зазвенят батареи, задышат железом бетонные стены, покатятся стальные шары по полу у одинокого пьяницы сверху.

– Ещё три дня и на работу. Наверное, скоро и официальное письмо придёт. – В письме ничего необычного не будет. Просто краткая характеристика на умершего и дата захоронения.

Эти письма доставляли обычные почтальоны. Они и сами знали, что письма без адресата и марок отдаётся лично в руки получателю, обозначенного лишь номером квартиры. Такова жизнь крошечного города: чем больше странностей, тем меньше их замечаешь, а заметив – не удивляешься.

– Надеюсь на смене будет не Аркаша. Опять про стерву-жену полчаса слушать…

В одиночестве начинаешь разговаривать вслух. Привычка сама по себе безобидная, да и квартира заодно привыкает к голосу хозяина. Первое время после новоселья очень даже необходимо вслух разговаривать, но негромко. Мало ли кого спугнуть можно. Или разозлить.

Закрывая старую деревянную дверь квартиры, я всегда невольно провожу руками по металлического замку. Сбоку была неглубокая, но ощутимая царапина от гвоздя. Я специально оставил её после смерти ба и новоселья. Она учила, что неважно, уходишь или приходишь – проверяй твоя ли эта дверь, или кто-то ей только притворяется. Ведь этот «кто-то» может повторить только то, что было до хозяина квартиры. Такой же важный урок, как не открывать ночью дверь милиционерам без фуражки.

Нет. Ба не сумасшедшая. Просто слишком долго жила в старом многоэтажном доме. Спустя пару десятков лет волей-неволей начинаешь жить по его правилам. Подстраиваться. Или подчиняться, это как посмотреть.

На улице светало.

Каждый раз Юнона заезжала за мной по пути на работу и терпеливо дожидалась у подъезда. Я никогда о подобном не просил, но ей было не сложно. Престарелые родители на совершеннолетие подарили единственной дочери поддержанную сизую «Волгу» с новым кожаным салоном. На радостях она тем же вечером приехала к моему дому и несколько минут громко сигналила, требуя спустится. «Родители сегодня подарили! ГАЗ-3110. Легенда, а не машина! Теперь могу тебя до работы подвозить! » Многие соседки ещё долго пошловато ухмылялись, стоило завидеть во дворе «Волгу»: чтобы девка да за парнем бегала – невиданное непотребство!

С тех пор минуло почти два года, и за всё время я не слышал, чтобы радио в машине переключалось на какой-либо другой канал, помимо «Звезды». Вот и сейчас, в четыре утра Юнона, приоткрыв дверь «Волги», слушала по радио аудиокнигу «Талисман» Вальтера Скотта.

– Долго ты, Ганя, – больше для формы фыркнула девушка, бросив потушенный окурок в кусты.

К сожалению, курить в салоне машины не разрешала.

– Прости. Я уже одевался и вдруг пробки вырубило.

– Это ты аккуратнее, – покачала она светлой головой. – На ощупь одеваться нельзя.

– Сам знаю. – Внутри пахло только кожей, утром и ментолом от сигарет Юноны. – Один раз ночью ко мне в дверь кто-то стучаться начал, а я же в один трусах сплю. Пришлось искать футболку. Хватаю прямо в темноте, и чувствую… – умолкаю.

– Что же? – нетерпеливо отозвалась Юнона, сверкнув в полутьме карими глазами, казавшимися почти чёрными провалами на бледном лице.

– Чувствую, вышивка бисером по вороту. А у меня сроду такой одежды не было. Пришлось извиниться, аккуратно сложить на краю кровати и идти открывать дверь в трусах. Благо, просто милиционер дверью ошибся.

– Да, – только и вздохнула на рассказ. – С этой одеждой в темноте надо быть начеку. Никому ведь не хочется чужие тяготы переживать. Доставали уже и из петель, и из рек вылавливали… Ганя.

– Что?

– На заднем сиденье сумка. Подай мне её.

– Что конкретно-то? – пришлось изгибаться и тянуться за небольшой сумочкой на заднее сиденье.

– Духи, там флакон небольшой такой. Хочу запах сигарет перебить. Да-да, он, спасибо, – управляя автомобилем одной рукой, девушка пару раз распылила духи на оголённые ключицы и шею.

– Пахнет приятнее, чем «Красная Москва». Зелёный чай?

– Подарил кто-то, – отмахнулась Юнона. – Опять запахи дома шалили?

– Каждое лето одно и то же. – Это не было тайной, поэтому поведал с лёгким сердцем о своей причуде. – Я уже внимание не обращаю. Правда три дня назад, в ночь как уведомление о смерти получил, к запаху ещё и кресло…

– Кресло?

– В квартире стоит, в той же комнате. Ба с Антониной Павловной были, мягко говоря, не дружны. Часто ругались, а последняя ссора пришлась как раз накануне смерти Антонины Павловны, она в том самом кресле и сидела. Знаешь… – протянул я, засмотревшись на утренний туман над рекой, – иногда трудно убедиться себя, что под креслом только волосы и пыль.

– Знаю, – понимающе кивнула девушка, тряхнув короткими волнистыми волосами. – Был у меня один случай, похожий. Только не кресло, пакет с пряжей. Старушка умерла, не успев внучке шарф довязать. Ту уже отпели, похоронили, а внучка успокоиться не может, ждёт бабушку дома, над пакетом рыдает, зовёт её.

– Повесилась?

– Прямо на том самом недовязанном шарфе. Не успели.

– Хорошо хоть не сказала, что голодна… лучше синий труп из петли, чем раздутый из кухни.

Мы негромко рассмеялись.

– Да… эти бабушки в прямом смысле насмерть откормят.

«Волга» быстро неслась по пустынной дороге мимо двухэтажных зданий магазинов и кафе. Раз в несколько лет владельцы обновляли штукатурку, подкрашивали вывески, некоторые высаживали цветы при входе. Но ничто не могло избавить этот город от налёта ветхости и прошедших лет.

Машину немного трясло из-за старых и уже неиспользуемых трамвайных путей. Одно время как-то пытались подписать петицию и снова пустить трамвай, но нужного количества голосов жителей так и не собрали. В одной части города рельсы уже убрали, а в самом центре оставили – как вечное напоминание о юности уходящего поколения. Между почтой и аптекой стоял первый в мире памятник Ленину, то немногое, чем мог похвастаться этот город. Бронзовый Ильич, уже около века после бесславной кончины, призывающий с постамента народ к революции, позеленел и местами белел – в основном из-за голубей, прилетающих клокоча загадить залысину. Справа от Ленина на облупившейся до кирпича стене аптеки виднелась карминовая фреска с красногвардейцами и цитатой из марша Леонида Радина «Смело, товарищи, в ногу! »:

Вышли мы все из народа,

Дети семьи трудовой.

«Братский союз и свобода» –

Вот наш девиз боевой!

Пронеслись мимо здания сонной милиции и обнесённого чёрным кованным забором дворца пионеров, в шутку прозванным домом пенсионеров. Мы ехали под успокаивающий голос чтеца аудиокниги и шум двигателя. Признаться, в какой-то момент я задремал и открыл глаза уже от звука рукояти стояночного тормоза.

– Приехали.

– Пойдёшь со мной?

– Нет, – мгновенно скривилась Юнона. – Сегодня на смене эта мегера.

– И за что ты так не любишь нашу Марью Тарасовну? – хотя, был с реакцией Юноны вполне солидарен.

– Ваша она, а не наша, – только и буркнула надувшаяся девчонка. – Иди уже, – и сама начала выходить из автомобиля.

Утренние летние часы всегда отдавали прохладой и туманом, давая передышку перед скорой духотой. Меня невольно передёрнуло, а Юнона в одних шёлковом топе на тонких бретельках и чёрных брючках невозмутимо прошла мимо, совсем не чувствуя холода.

– Накинь. Мне смотреть на тебя плохо, – оставшись в одной футболке накинул на её бледные плечи клетчатую рубашку, и бодро зашагал в сторону входа на территорию больничного городка.

– Мне не холодно, – фыркнула девушка, но рубашку не вернула. – Тебе сегодня долго?

На часах не было и половины пятого.

– К десяти должен освободиться, если ничего не случится.

– К десяти… – пожевав бледные губы, ответила: – Не успею подвезти тебя до дома. Придётся на автобусе.

– Ничего страшного.

У входа в хирургическое отделение стояла местами проржавевшая насквозь «скорая помощь». Пухлый фельдшер на водительском сиденье лениво раскуривал мятую сигарету, а две медсестры весело переговариваясь стягивали штаны с мужчины на каталке. Не торопясь.

– Умер, – зачем-то брякнул я в полголоса. – Наверное, после меня Ольга на смену заступит.

Юнона лишь скосила глаза и промолчала. Но шаг невольно прибавила.

Её золотистые волосы едва прикрывали чуть заострённые ушки с жемчужными серьгами на небольшой серебряной цепочке. Они качались в такт её шагам, а стук невысоких каблучков серых туфель планомерно отбивал ритм с моим пульсом. Я был влюблён в неё с тех пор, как она отметила своё шестнадцатилетие. И до сих пор. На семнадцатый день рождения Юноны я купил в ювелирном жемчужную подвеску в комплект к серьгам, но вручил через её мать под каким-то дурацким предлогом. Интересно, знает ли, что цепочка с белой жемчужиной – мой подарок?..

– У тебя ведь скоро день рождения? – невзначай спросил, скользнув взглядом по цепочке на шее.

– Через неделю, тридцатого августа. – Она вдруг улыбнулась: – Мне будет двадцать один, а наша разница в возрасте снова будет ровно десять лет.

– Чем не привлекает одиннадцать? – хохотнул, запустив руку в карман штанов. Где-то должна быть пачка сигарет. Перед работой стоит забить внутренности хотя бы дымом.

– Одиннадцать много, десять – куда ни шло.

У одноэтажного кирпичного здания морга Юнона резко остановилась и стянула с плеч мою рубашку. У входа на полуразрушенных ступеньках в белом халате нараспашку курила Марья Тарасовна. Но было поздно. Худая, как сама смерть, с бесцветным лицом пластмассовой куклы, женщина в траурных одеждах хищно прищурила чёрные глаза и хмыкнула:

– Как ни смена нашего Гавриила, так ты с ним приходишь. А сегодня ещё и в его одежде.

– И Вам доброе утро, – прохладно отозвалась девушка.

– Ещё полчаса есть, начну раньше, – встрял, попутно забрав рубашку у Юноны. При Марье Тарасовне она её всё равно больше не наденет, во избежание новых комментариев.

– Как хочешь, – недовольно пожала плечами мегера.

Начинать работу раньше эта худосочная женщина любила чуть больше опозданий, которые без зазрения совести отметкой вносила в карточку любого работника морга. Любимые профилактические методы воспитания дисциплины. Александр, мой сменщик, даже лишился годовой премии из-за отметок Марьи Тарасовны. Меня же всегда подвозила Юнона на «Волге», опоздать дело трудное, оттого Тарасовна и меня слегка недолюбливала.

Хотя, я всегда путал женскую раздражительность с ревностью… Надеюсь, хоть в этот раз не ошибся.

– Я пойду, – шепнула Юнона, дотронувшись кончиками холодных пальцев до локтя. А говорила, не холодно ей. Как же.

– Вечером со стационарного позвоню.

Она слабо улыбнулась в ответ и не оборачиваясь направилась по длинной асфальтовой дорожке к выходу.

В морге было безлюдно. Пустовали даже холодильные камеры. Марья Тарасовна под предлогом незаполненных документов оставила меня одного в длинном коридоре. Бледно-голубые неровные стены выбеливал холодный электрический свет. Мигали лампочки, сколотый кафель под ногами противно скрипел.

Уже и позабыл как здесь холодно. График работы в морге у меня был «плавающий», по вызову, можно сказать. Город маленький, умирают далеко не каждый день, в морге всего-то три «специальных» патологоанатома работают, включая меня самого. Лишённого премии Сашку вызывали на трупы женщин: личико у него смазливое, голосок сладкий, карамелька, а не мальчик. Ольгу на трупы мужчин: волосы длинные, грудь пышная, губы всегда красной помадой накрашены, только импотенту или гею и не понравится. Я же тут гость редкий, ибо выпала мне участь фиксировать смерть детей младше четырнадцати лет. Марья Тарасовна при распределении сказала, что, мол, разрез глаз грустный, а улыбка тёплая, детям понравится. Юнона, узнав о назначении и аргументации начальства, лишь фыркнула: «Глаза у тебя не грустные, а бесстыжие».

Мальчика звали Исай. И, к сожалению, доверить его рядовым мясникам из больницы было нельзя. Лицо украшала неестественно широкая улыбка от уха до уха.

Нажал кнопку записи на микрокассетном диктофоне:

– Мальчик, тринадцать лет. Имя: Исай. Данные о фамилии и отчестве отсутствуют. Поступил в морг восемнадцатого августа, вскрытие производится двадцать первого числа, в полпятого утра. Наружный осмотр не показал никаких повреждений. Гематом не наблюдаю. Ножевые ранения так же отсутствуют. На лице ярко выраженная судорога мимических мышц. Приступаю к вскрытию. Так же отправлю кровь на анализ. Не исключаю отравление.

Спустя несколько часов после детального изучения содержимого желудка и лёгких мальчика, взятия частиц тканей для гистологии и крови для анализа, я уже накладывал аккуратные швы на длинный разрез. И только выключив запись плёночного диктофона, произнёс:

– Резко не вставай.

Мальчик лишь болезненно дёрнул тонкими белёсыми бровями.

– Мне пару швов осталось. Пока послушай внимательно, – я старался говорить с ними ласково, но твёрдо. В такой работе нельзя давать слабину. Никак нельзя. – Ты мальчик взрослый, должен был сразу всё понять. Смерть – это не так уж и страшно, правда? А захоронение, оно лишь в самый первый раз жутко, потом все привыкают. В гробу лежи неподвижно, нам же не нужна истерика твоих родителей? Не нужна. Позже у Марьи Тарасовны попроси книжку, скоротаешь время на своих похоронах. У неё для таких случаев целая библиотека: и «Мёртвые души» Гоголя, и «Я приду плюнуть на ваши могилы» Бориса Виана, и «Гостиница тринадцати повешенных»… не помню, кто написал.

Исай замычал.

– Что? Нет, к маме после похорон нельзя. Но, откровенно говоря, мало кто этот запрет соблюдает. Будешь в окно подсматривать – на глаза хотя бы не попадайся, а то влетит и мне, за то, что правила не объяснил, и тебе, и Марье Тарасовне, – затянув последний шов на брюхе, подал ему руку. – И постарайся подружиться с могильщиком. Он дядька ворчливый, пьющий, но беззлобный.

Исай отрывисто кивнул. В совокупности с широкой улыбкой-оскалом и закрытыми глазами смотрелось жутковато. Но и не такое видали. И не таких собирали по кусочкам.

– Но лучше постарайся уйти. Нечего мёртвым среди живых делать.

Согласно кивнул.

– А чего сразу не ушёл? Что-то сделать не успел или по маме скучал?

Кивнул. Помахал головой.

– Не успел сделать?

Кивнул. Слепо нашарил мою руку и неловко сел на операционный стол, свесив босые ноги. Изобразил в воздухе как пишет ручкой на бумаге.

– Сейчас дам, – догадаться о намерениях Исая было не трудно. В кармане всегда лежал полупустой блокнот и ручка для подобных случаев. Сюда ведь попадали и с параличом, и с разрезанным горлом, и со сломанной шеей.

Дрожащей рукой мальчик начал неуверенно выводить буквы.

«Помоги».

Я молча всматривался на единственное слово в блокноте. На часах было всего девять утра, но было уже и так прекрасно понятно: выспаться ближайшее время не удастся.

Не забыть бы Юноне позвонить, ещё обидится.

Этот двор разительно отличался от привычного моего с маленькими садиками, яблонями и одуванчиками. Четыре пятиэтажных хрущёвки, стоящие по две параллельно друг другу, квадратом, закрывали внутренний двор от солнца и любопытных глаз проезжающих мимо автомобилистов. Хрущёвкам этим было уже около пятидесяти лет, и постепенно внешняя отделка из смеси песка и бетона вымывалась дождями, обнажая кирпичные рёбра и нафталиновые внутренности крошечных квартир. Выкрашенный в небесно-голубой цвет дом за несколько метров отдавал хлоркой и раствором марганцовки: первый этаж здания отдали под детскую поликлинику – самое страшное, что могло случиться с жилым домом. Стерильные белые стены стали лишь временной побывкой для детей, за которыми так и не явилась смерть, и их бесноватые крики иногда слышались здесь по ночам.

У грязных бельевых верёвок, намотанных на ржавые столбы, стояла бабка с лицом дряблым, глазами маленькими, цепкими и злобными. Редкие седые волосёнки прикрывал когда-то яркий платок. Взгляд её прошёлся по мне, сдирая кожу с мясом до костей, казалось она заранее знала кто я, откуда и зачем пришёл. В трясущихся руках сжимала какую-то то ли книжку, то ли карточки с пожелтевшими страницами. И казалась она такой ветхой, покинутой мужем и детьми, что кажись притронься она к стене дома – тот и сам начнёт гнить и рассыпаться в пыль.

Вежливо кивнул. Никак не отреагировала.

С такими бабками только так и нужно: молчаливо и уважительно. Не знаю, почему. Подсознательно опасаешься их, будто в эти карточки она заносила имя проходимца (которое просто знала), время пребывания во дворе, а в конце каждого дня относила все данные Костлявой с косой. Может, оно и не так было, но кто наверняка знает-то?

Перекладины козырька над третьим подъездом укутаны паутиной и плющом. Погода уже несколько недель стояла сухой и душной, но на светлом бетоне отчётливо виднелись грязевые разводы от детских ног. Оглянувшись, я действительно увидел ребёнка в песочнице, правда, кроме ветхой бабки никого во дворе больше не было, да и время клонилось к позднему вечеру. Под окнами первых этажей росли кусты с мелкой волчьей ягодой. Здесь не было добродушных бабушек, высаживающих жасмин и бархатцы.

Мама Исая жила в этом самом голубом доме с детской поликлиникой на первом этаже, в третьем подъезде, перед которым я замер идиот-идиотом, в квартире под самой крышей. Я быстро преодолевал этаж за этажом, иногда поглядывая на бабку у бельевых верёвок через окно подъезда. Взгляд её злобных глазок будто приклеился.

Достав из кармана телефон, не глядя на экран, быстро набрал номер бывшего одноклассника и по совместительству своего единственного близкого друга. А бабка всё смотрела и смотрела, зло, с презрением, словно я и весь мой род виноват в смерти Брежнева и крахе социализма.

– Алло? – раздался в голосе сонный мужской голос.

– Михай, занят сейчас? – я начал без предисловий, зная, как он любит переходить сразу к делу.

– Со смены только вернулся, спать лёг. Случилось что?

– Я по работе в старый район приехал, где ещё детская поликлиника в голубой пятиэтажке.

– Это где ещё рядом психбольница, а через дорогу наша школа?

– Да. Понимаю, что ты после смены…

– Сейчас приеду. – Понимали мы друг друга с полуслова.

– Третий подъезд. На бабку не смотри, родителей ребёнка в песочнице не ищи. – И я сбросил. Если Михай сказал, что приедет, значит минут через пятнадцать будет уже на стоянке перед домом. От осознания, что хоть кто-то живой будет меня ждать за пределами стен хрущёвки, я чуть успокоился и преодолел лестницу на пятый этаж.

Дверь открыла невысокая женщина неопределённого возраста в грязных резиновых сланцах. На ногтях ядовитый розовый лак, местами облупленный; жидкие волосы с сильно отросшими чёрными корнями выкрашены в блёклый рыжий; на безымянном пальце дешёвое обручальное кольцо.

– Здравствуйте. Я друг вашего мужа со школы. Узнал о вашем горе… – Никогда не замечал за собой талантов к лицедейству.

– Он сейчас на работе, – отозвалась женщина. – В квартире подождёте или в другой раз придёте?

– Если не помешаю, – и уверенно перешагнул порог.

Женщина не возражала. Ей было абсолютно всё равно, кто находился в квартире: друзья мужа, собутыльники его или любовница. Она устала.

Грязный протёртый до дыр линолеум, стены под странным углом, с проплешинами краски межкомнатные двери, покрытые смолой от сигарет обои и низкий потолок. Хотелось сбежать. Ободранная мебель на кухне разбухла от воды и местами покрылась плесенью. Низкие шаткие табуретки и стол в глубоких царапинах. Хотелось сбежать и не возвращаться.

– Чай? – не дожидаясь ответа, она включила газовую плиту и поставила на конфорку чугунный чайник. – Ничего другого нет. Я не пью: диабет. А при мне Славик стесняется.

– Я ему звонил, но он трубку как обычно не берёт…

– Вечно с ним так. Не слышит, – кивнула жена Славика.

– Меня Гавриил зовут.

– Светлана. Отчего Славик нас раньше не познакомил?

– Меня уволили из столичного морга, и я только недавно в родной город вернулся после выпуска. А тут такое известие…

– Это я виновата, – ровным голосом сказала женщина. – Нужно было лучше за мальчишками смотреть.

– Что произошло?

– Сестра попросила в цветочном магазине подменить. Он в соседнем доме жилом, на первом этаже. На час отлучилась. Когда вернулась, во дворе уже «скорая» стояла, а Исая на носилки укладывали. Умер уже в реанимации, захлебнулся рвотой.

– Удушение?

– Наверное, да. Может, отравился чем-то. Его оставили в морге при больнице, сказали, хотят точную причину смерти установить. Мне не особо интересно. Мальчика это не вернёт. Хочу, чтобы дали его спокойно по-человечески похоронить.

– Чем же он мог отравиться так?

– Не знаю, – Светлана безразлично пожала плечами и сняла с плиты свистящий чайник. Бросив в кружку пакетик чёрного чая, налила кипяток, не предложив ни сахара, ни холодной водой разбавить. – Мало ли что ребёнок в рот тянет. Младшего, Кира, тоже несколько дней лихорадило. Сейчас у тётки отсыпается. Не знаю, как он теперь без брата будет.

– Сильно переживает?

– Он ещё и не осознал толком. Думает, что Исай просто в больнице лежит с отравлением. Не знаю, как сказать, что старший брат не вернётся.

– Они в тот день вместе были?

– За домом со стороны поликлиники бегали. Там склад пустой. Играли во что-то, наверное. Я им сто раз говорила не ходить около этой заброшки, вдруг шприц или бомж неадекватный. Всё одно – не слушают.

Окна кухни выходили на заброшенный склад через дорогу, о котором и говорила Светлана. Кирпичное здание с высокими потолками зияло чёрными провалами выбитых стёкол и сломанных дверей. Конечно, идти туда ночью нельзя. Мало ли какие шорохи заполнили одинокие стены.

Пил чай я в гнетущей тишине. Скорбящая по смерти сына Светлана к разговору не стремилась, а настаивать я не посмел. Что-то в её поведении и реакции отталкивало и отторгало любые попытки к сочувствую.

За деревянным окном улица постепенно погружалась в сумрак. Настенные часы уже отсчитали полночь.

– Думаю, муж поздно будет. Тяжело ему смерть Исая далась. Приходите лучше завтра.

– Тогда, всего доброго.

Бабка со злым взглядом всё так же стояла напротив третьего подъезда у бельевых верёвок. И снова на вежливый кивок не отреагировала. Стоянка находилась в конце дома, буквально в десяти метрах.

– Молодой человек, как пройти к дому три «а»? – в руку вцепился мужичок с распухшим красным лицом.

– Не знаю.

– А мелочи не найдётся?

– Нет, – резко рыкнул, пытаясь отцепить его от себя.

– Младший лейтенант Аристархов Михаил. Документы предъявите, гражданин.

– Чего сразу милицию-то, – буркнул мужик, но руку отпустил. Поиски дома три «а» вряд ли увенчались успехом, потому как завидев дверь первого попавшегося на глаза подъезда – он пошёл звонить в квартиры.

– Хорошо, что ты тут, – выдохнул, пожав протянутую руку Михая.

– Поехали. Не нравится мне здесь, – скривился мужчина.

Михай работал в милиции вот уже семь лет. В начальники никогда не рвался, но и свою работу выполнял на совесть, «корочкой» не махал по сторонам. Вымирающий вид. Сдружились мы как-то неожиданно для всех уже в старших классах, перед самым выпуском. И с годами общения не прервали.

– Что ты вообще здесь забыл? – недовольно пробурчал Михаил, заводя свою любимую чёрную «Volvo 240».

– Ты послезавтра на дежурстве? – вместо ответа спросил я, пытаясь не впечататься головой в дверь.

– Нет. – Водил Михай резковато.

– Мне понадобится твоя помощь.

– Опять кладбище? – надо сказать, что сложись его судьба по-другому, из Михая вышел бы очень хороший следователь.

– Я ведь патологоанатом. Работа такая, изначально связанная со смертью.

– Вы же не только трупы вскрываете. Ткани вроде как изучаете, нет?

– Я – нет.

Михай только и вздохнул.

– Рассказывай тогда сначала.

Тёмная дорога уходила глубоко в ночь, оставляя позади себя прислужниц Костлявой со злыми глазами и хрущёвки, из чьих окон лился мертвенный белый свет электрических лампочек.

Спустя два дня пришлось вернуться. Цветочный магазин родной тётки Исая вгонял в уныние. Я стоял перед входом, собираясь с мыслями. Из-за бессонной ночи в морге они разбегались в разные стороны: часть сознания пребывала ещё в документации и отчёте.

В вывеске «Цветы» отсутствовала буква «е». Отвалилась. В холодильнике стоял всего один приличный букет. Цветы на продажу поштучно представляли собой три пластиковые вазы с вялыми красными гвоздиками, роняющими лепестки розами и хризантемами.

Женщина за прилавком была медлительной, сонной и такой же вялой, как и её гвоздики. Уже знакомый рыжий оттенок волос, будто она с сестрой красилась из одного тюбика, то же бесстрастное выражение лица. Полная апатия человека, уставшего от только начавшегося и уже заранее от завтрашнего дня. У таких, как она, заложников торговой системы, каждый день напоминал предыдущий: не было никакой радости продавать цветы в городе, где их покупают только на свадьбы, похороны и школьники два раза в учебном году.

Мальчик лет восьми играл в «Doodle Jump» на телефоне. На происходящее вокруг он обращал внимания не больше, чем его тётя на клиентов. Она заполняла судоку в еженедельной газете.

– Здравствуйте. Я друг мужа вашей сестры Светланы…

– Пришли купить гвоздики на похороны?

– Что?..

– Она вчера утром мне позвонила, сказала Исая разрешили хоронить.

– Я и не знал… – скосил глаза на мальчика. Но тот был увлечён игрой. А возможно, ему просто рассказали про смерть брата. Впрочем, долго гадать не придётся.

– Сегодня на местном кладбище. Ещё успеете, если сейчас поедете.

– А вы? Родной племянник и брат как-никак…

– А за магазином кто присмотрит? Да и Кира тащить туда… – женщина поморщилась, впервые оторвав взгляд от судоку. – Так будете гвоздики брать?

– Все, что есть. Хризантемы с розами тоже.

Если она и удивилась, то виду не подала. Неспешно покинув прилавок, исчезла внутри холодильника. Все движения её были наполнены леностью и усталостью. Да, эта женщина, несомненно, устала от запаха цветов, от сухих листьев под ногами, от грязных окон, от противного колокольчик над входной дверью, от звуков игры маленького племянника и от меня она тоже уже устала, от моих вопросов, от голоса и даже вида. Жалкие гвоздики упаковала в целлофан, перетянув атласной лентой, а хризантемы и розы сунула просто в руку. За два веника пришлось отдать почти три тысячи.

Стоило мне положить купюры на покоцанный прилавок, как снова звякнул колокольчик.

– Младший лейтенант Михаил Аристархов. Г-гражданочка, вы задержаны. П-пройдёмте в отделение для выяснение всех обстоятельств. – Из-за волнения Михай начал заикаться и говорить на полтона выше, отчего голос казался немного истеричным.

– Чего-о-о? – впервые на лице продавщицы цветов мелькнули хоть какие-то эмоции.

– Жалоба на в-вас поступила, вот чего!

– Какая жалоба? От кого? Да что ты несёшь?! Я сейчас милицию вызову, – и сама осеклась, осмыслив свою же нелепую угрозу.

– Жалоба, – повторил Михай чуть увереннее. – Поступила от вашей соседки из четвёртой квартиры, Марьи Тарасовны. Говорит, вы с детьми жестоко обращаетесь. Но всё это в участке. Выходите, закрывайте магазин. Не заставляйте силой вести.

– Да иди к чёрту, – взвизгнула тётка. – За магазином кто смотреть будет? Ты, что ли? Или этот? – махнула в мою сторону рукой. – У меня ребёнок ещё не обедал, а меня в участок тащите. Не поеду я никуда!

Михай покивал на каждое сказанное слово, и без лишних разглагольствований крепко ухватил женщину за плечо и вывел из магазина. Та кричала, сопротивлялась, упиралась, но и Михай не первый год милиционером работал. Когда каждое тридцать первое декабря имеешь отношения с пьяными мужиками, уже вошедшими в кураж, то одна женщина – не такая уж и проблема. Усадил в патрульную машину, включил мигалку, заблокировал двери и дал по газам.

Марью Тарасовну я уговаривал помочь лично. Соглашаться она не хотела ни в какую. Благо, я всё же перепутал ревность с раздражительностью и после обещания пообедать в ресторане, женщина поехала с Михаем писать «жалобу».

За всё время Кир не проронил ни слова.

– Пойдём, что ли? – несмело предложил я, протянув руку.

Кир внимательно оглядел меня с ног до головы, но руку взял.

Телефон с включенной игрой так и остался на табуретке. Конечно, ради спокойствия тётки и благополучия семейного бизнеса, входную дверь магазина я закрыл, благо мальчик подсказал, где искать ключи. Их же ему и отдал, вернёт родственнице, как милиция отпустит.

– Мы едем к братику? – спросил мальчик, уже сидя в машине отважного Михая на переднем сиденье.

– Да. Мы едем к Исаю.

– А почему тётю дядя милиционер увёл?

– Отругать, что по мужикам бегает и просит вашу маму за магазином смотреть, когда она вами занята должна быть.

– Мама не виновата, – расхныкался Кир, сжав и без того мятые гвоздики. – Мы сами пошли к складу.

– Я знаю, малыш.

– Братик умер из-за этого?

– Да, – не стал врать. – Вы собирали такие белые цветы?

– Мы хотели отдать букет тёте, чтобы та продала его и не ругалась на нас, что мы только деньги на мороженое канючить можем.

– Анализ крови Исая показал запредельное количество энантина. Это был омежник, Кир. Эти цветы очень-очень ядовитые. Токсин вызывает рвоту, лихорадку, судороги.

– Что такое энантин?

– Не важно, – вздохнул я. – Важно то, что тебе очень повезло.

Мальчик поник и замолчал. Спустя какое-то время поездки в тишине, вдруг произнёс:

– Я вчера братика видел. В окне мелькнуло его лицо. Он улыбался мне...

Про сардоническую улыбку я рассказывать уже не стал. Хватит с него. Просто ответил:

– Знаю. Я тоже иногда вижу.

– Что видите?

– Разное. То, что другие люди не замечают.

– Например? – в глазах загорелся неподдельный интерес.

– Лица, мелькающие за окном на высоте третьего этажа. Запахи в квартире. Чужая одежда в шкафу. Обрывающиеся звонки в домофон после девяти вечера.

– А что не так с домофоном? – удивился мальчик.

– Иногда зимой можно увидеть одинокую фигуру во дворе дома. Она ходит от домофона к домофону, в надежде, что ей откроют и она сможет погреться.

– А это… опасно?

– Обычно нет. Даже если снимешь трубку, там будет тишина. Ты повесишь, а она позвонит другому.

– А кто откроет? Что тогда?

– Шорохом больше, шорохом меньше, – беззаботно пожал плечами.

– Мой брат тоже шорохом станет?

– Нет. С ним всё… сложнее. Он хочет уйти.

– Почему он сразу не ушёл?

– Мёртвые души видят только цветы. Поэтому некоторые бабушки выращивают под окнами собственных квартир бархатцы, лилии, да всякое. Ими устилают дорогу до кладбища. А твой брат после смерти увидел лишь омежник, который потом оказался в магазине тёти.

– Поэтому вы купили так много цветов? Увести брата из магазина тёти?

– Молодец, быстро схватываешь, – я невольно потрепал его по коротким волосам. Мальчик смущённо улыбнулся. – Я действительно выманиваю его.

– Но зачем?

– Он попросил помочь. – Это было правдой. У меня не было причин отказывать ребёнку в помощи, тем более, когда в его смерти и жизни после смерти виноваты глуповатые взрослые, забывшие заветы предков.

У кладбища я проверил не потерял ли Кир ключи от цветочного магазина. Не хотелось, чтобы из-за моей самодеятельности Светлана сорвалась на сыне. Хотя, если судить по тому немногому, что я успел заметить из её поведения и характера – всё равно сорвётся и накричит.

Утро понедельника выдалось немного прохладным и облачным. Солнце так и норовило спрятаться за полупрозрачными серыми облаками. Лишь стайка неугомонных воробышков по-прежнему копошилась в полевой траве. Мальчишка вышел из машины. Громко шмыгнул носом и помахал тонкой ручкой на прощание. Другой прижимал к боку ворох цветов, купленных у задержанной тётки. Хоть бы маме не проболтался про моё участие в этом фарсе…

Смотритель кладбища отчего-то стыдливо отвёл глаза и поспешил спрятаться в своей коморке. Что ж, если стыдно смотреть людям в глаза, значит, есть за что. Где-то в глубине кладбища послышался удивлённый крик Светланы. Я знал, что Кир сделает точно, как было велено, но всё равно решил проверить.

К процессии не приближался во избежание вопросов. Лишь краем глаза уловил как жухлые гвоздики, розы и хризантемы упали в могилу. С лица тринадцатилетнего Исая наконец-то сполз жуткий оскал. Благо, никто на это не обратил внимания, а могильщик у нас дядька привыкший.

Хороший мужик, жалко пьёт.

Я сидел на водительском сиденье перед собственным подъездом и курил. Звонок повеселевшего Михая застал ещё около кладбища: Марья Тарасовна «жалобу» отозвала и милиция с чистым сердцем, но не очень чистой совестью, тётку Кира отпустила, пригрозив налоговой проверкой напоследок. Та уходила, проклиная всех, плоть до Главнокомандующего, чего ей простить не смогли и выписали штраф за оскорбление государственной власти. После этого выход она уже искала в тишине. Так же сообщил, что машину заберёт от моего дома и ехать никуда не надо.

Разочаровывать друга не хотелось, вот и не стал никуда отгонять. В квартиру же пока подниматься не стал: неожиданно помешала свадьба. Точнее, выкуп невесты. Бритый под «ноль» жених в светлом костюме и розовой рубашке пытался назвать свидетельнице двенадцать разных прилагательных, характеризующих возлюбленную. Видимо, девушка жила на двенадцатом этаже.

Что тут сказать. Не повезло мужику, так и разориться можно, надо было подыскивать спутницу жизни с квартирой не выше четвёртого.

Пиликнул телефон.

«Добрый день. С прискорбием уведомляем Вас о смерти. После прочтения данного уведомления убедительная просьба явиться в морг 31 августа к 04: 50 без опозданий».

Что ж. Не везло и мне.

Александр Соколов

– Я устал, – честно признался милиционер, привалившись к дверному косяку. – Я бываю у тебя в квартире чаще, чем у матери родной.

– Михаил Андреевич…

– В понедельник жалоба на шум, в среду на драку, в пятницу на пьяный дебош, – перечислил участковый, Аристархов Михаил Андреевич. – Сегодня разбил окно в подъезде.

– Я оплачу…

– Лучше перестань вовсе. До скорого, – пустых иллюзий он никогда не питал, поэтому и попрощался до нового вызова. Самое обидное, в последнюю очередь, конечно, для самого участкового, что с работы он ездил в дом, где и проживает тремя этажами ниже.

Я лишь понуро покивал. Такое тесное общение с родной милицией и самого немного раздражало и удручало, но то лишь воля случая.

Очень странного и нелепого случая.

Два года назад подрядчики, делавшие капитальный ремонт в подъезде, помимо покраски стен в отвратительный лиловый цвет, так же заменили всю пожарную систему: обозначили запасные выходы, повесили план эвакуации, даже пару огнетушителей поставили. Оно и понятно – дом старый. Вот только старые таблички не сняли, те так и висели на обрывках проводов, изредка помигивая в темноте или норовя кому-нибудь вот-вот свалиться на голову.

Крохотные неоновые лапочки на зелёном фоне радостно извещали всех жителей квартир:

ВЫХОД

Печальное недоразумение подрядчиков. Хотя, казалось бы, ну забыли убрать старые таблички – не велика оплошность. Так оно и было бы, в новостройках.

Я стоял на пыльной лестничной площадке – единственная живая душа. Напротив лишь пожарная лестница с двумя табличками «выход» (новая висела аккуратно, вторая, старая, перевернулась и свисала на двух искрящихся проводах), слева лживая дверь, ещё чуть дальше притон алкоголиков. За лживой дверью не было квартиры в привычном человеческом понимании, её никогда не отпирали и никогда не запирали. На шум в этой квартире никогда не обращали внимания соседи, милиция никогда не стучалась в поисках хозяина из-за многомесячной неуплаты коммунальных платежей. Лишь изредка почтальоны оставляли под дверью посылки и письма, и я просто позволял тем, обитающим за тонкими стенами, прикоснуться к осколкам своего же прошлого.

Заслышав шум на кухне, пришлось срочно захлопнуть входную дверь за ушедшим участковым и идти на звук. Громко свистел чайник на газовой плите. По ламповому телевизору, оставшегося от предыдущих квартирантов, показывали старый военный фильм. В свои неполные двадцать семь приходилось до сих пор делить квартиру с родителями: зарплаты простого патологоанатома на съёмную не хватало, а бабушка переписывать наследство на внука не спешила.

Внезапно открывшийся и тут же захлопнувшийся ящик навесного кухонного шкафа заставил лишь поморщиться. Громыхнула кастрюля, сами по себе зажглись конфорки на плите.

С икон, немного грустно улыбаясь смотрели святые. Мол, тут мы бессильны, парень, ругайся с подрядчиками.

Наличие двух табличек на пожарной лестнице можно было бы проигнорировать в новостройке, которая ещё не начала жить по собственным правилам. В старых матёрых домах, где сменилось не одно поколение, подобного рода оплошность сулила огромными проблемами. Но только тем, кто проживал в непосредственной близости. Внезапно вспыхивающая перевёрнутая табличка привлекала тех, кто жил по ту сторону.

– Слушайте, – раздражённо отозвался я. – Хватит своевольничать на моей кухне, женщина! Идите к соседям своими борщами вонять, а то они ничего кроме спирта последние лет десять не нюхали. Может хоть о прошлой нормальной жизни вспомнят!

Оскорблённая резким тоном умершая резко хлопнула форточкой. По стеклу в деревянной раме пошли трещины.

– Мне от родителей достанется, курица безмозглая! Будешь буянить – батюшку позову. Ты не то, что «выход» будешь искать, дорогу до него позабудешь, овца!

Момент удара стальной поварёшкой по лицу совпал с пришедшим уведомлением.

«Доброй ночи. С прискорбием уведомляем Вас о смерти. После прочтения данного уведомления убедительная просьба явиться в морг 30 августа к 04: 50 без опозданий».

– Опять эта стерва Тарасовна уведомляет в последний момент! – до смены оставалось всего полчаса.

– Сынок, ты с кем разговариваешь? – на кухню зашла заспанная мать. – Что с окном?!

– Птица врезалась, – мрачно соврал, потирая красную щёку.

– Примета плохая, – она разом побледнела. – А с лицом чего?!

– Упал…

– Совсем уже что ли?

– Мне на смену надо. А окна поменяем в этом году на пластиковые, не переживай только по пустякам.

Предстояло справиться за двадцать пять минут и успеть добежать от шлагбаума до дверей морга, лишь бы опять не наблюдать кислое выражение Тарасовны из-за просьбы не записывать опоздание.

– Ну Марья Тарасовна! – в приступе праведного гнева возмутился я. – Всего двадцать минут! Я с отцом повздорил прямо перед выходом! Это даже по законодательству опозданием не считается!

– Ты на законодателя работаешь? – спокойно отозвалась Тарасовна, подписывая табель учёта рабочего времени.

– Н-нет, – иногда она умела удивить. – А при чём тут это?

– А чего тогда возмущаешься? Ты работаешь на больницу, а у неё другой закон, за соблюдением которого я здесь и слежу.

– Тоже мне, Фемида…

– Что?

– Ничего, – громче отозвался я. – Пойду работать.

Вот так вот резко меня выдёргивали из дома нечасто, обычно предупреждали хотя бы за сутки. Если Ганя заведовал у нас детьми, Олька – мужиками, то мне определили вскрывать женские трупы. Личико, мол, красивое, всем понравится. Иронично, но ещё на практике в медицинском вузе именно женские трупы мне давались труднее всего, уж не знаю почему. Внутри-то всё тоже самое. Хотя, возможно, сказалась смерть младшей сестры в подростковом возрасте.

Оно тогда глупо вышло. Напились с друзьями у гаражей, и с перегара решили на машине покататься. У самого старшего в компании как раз разбитая вишнёвая «девятка» там стояла. Ну, а у кого в шестнадцать лет выходит по-умному? Найти ещё таких. За рулём машины я сидел первый и последний раз именно в тот самый день. Сестра на пассажирском рядом. На мне ни царапины, она – не продержалась и до приезда «скорой». Родители не обвинили, а зачем это, если и сам себя до сих пор ненавидишь?..

С тех пор, наверное, женщины с бирками из медицинской клеёнки на щиколотках и заставляли внутри всё сжиматься и сглатывать ком в горле.

Причинами такой внезапной смерти в нашем крошечном городке могли быть лишь авария, роды или убийство. В крайнем случае передозировка наркотиками.

– Женщина, двадцать лет. Имя: Овод Алиса. Отчество отсутствует. Поступила в морг тридцатого августа, вскрытие производится тридцатого числа, в пять утра. Наружный осмотр показал повреждения в брюшной области, похоже на ножевое ранение. Гематомы на лице и шее, следы удара тупым предметом по затылку. Приступаю к вскрытию.

– Алис, ты мне скажи, – миролюбиво начал я, стягивая перчатки после многочасового вскрытия и шитья. – Отчего вы, женщины, так остро реагируете на самые обычные вещи?

Алиса Овод сидела на операционном столе и куталась в поданное белое полотно, которыми обычно трупы накрывали. Холода она не ощущала, но даже после того, как в её внутренностях покопались чувствовала смущение. Глупенькая.

– Смотря, что это за вещи.

– Ну, вот сегодня ночью. Ворвалась ко мне на кухню тётка и давай своевольничать. Гремела кастрюлями, плиту включила на всю, квартиру борщом провоняла. А я его ненавижу! Но дело даже не в этом. Квартира-то моя, не её! Указал на дверь, а мне поварёшкой по лицу!!

– М-м-м, – едко отозвалась девушка. – А вы, мужчины, почему так остро реагируете на обыденные вещи? Хотела я поговорить с мужем о разводе, а в итоге тебе консультацию на тему женского поведения здесь даю!

– Позвоню знакомому участковому, пусть разберётся. Посадим твоего вспыльчивого любителя ножи метать, – буркнул, смущённо отвернувшись. – Насчёт морга. По коридорам не ходи, что понадобится – Давидовича найди, это санитар. Марью Тарасовну особо не дёргай, разозлишь – она тебя в холодильной камере запрёт, а весёлого там мало, по себе знаю…

– Откуда? – с иронией перебила Алиса.

– Первого января отмечали здесь всей сменой Новый год, я уснул первым, а коллеги решили подшутить. С тех пор клаустрофобией страдаю.

Девушка разом погрустнела, голову опустила и едва слышно всхлипнула.

– Алис, вначале всем тяжело.

– Не хочу в гроб. Не хочу на кладбище.

Интересно, о чём разговаривал такой же патологоанатом-раздолбай, как Ганя, с моей сестрой, тогда, одиннадцать лет назад? Так же её успокаивал и говорил, что смерть – это естественный процесс и его не избежать, поэтому не стоит винить брата? Был ли его голос таким же мягким, а глаза грустными, как у Гани? Или, наоборот, убеждал, что глупый брат – настоящая причина её слёз в холодном морге? Плакала ли она вообще? Скорее всего…

– Хочешь поговорю с твоими родителями о кремации?

– Не получится, – едва слышно отозвалась Алиса. – Они у меня очень верующие, считают, что у каждого человека должно быть место в земле. А я… я вообще темноты боюсь…

Плакала ли она также горько и безутешно, беспокоясь больше о темноте и тишине кладбища, чем о брате-убийце?

– Алис, мне нужно отойти. Возьми у Тарасовны пока книжку, почитай. Я вернусь к тебе через час.

– Зачем? – она наконец утёрла слёзы и подняла на меня красивые бездонные синие глаза. – Можно я лучше с тобой?

Вздохнул.

– У меня рядом с квартирой волшебная пожарная лестница, – усмехнувшись собственной шутки, я снял с вешалки куртку и забрал со стола диктофон, чтобы сдать Тарасовне. – Будем плеваться с неё на прохожих, а может что поумнее придумаем. Идёт?

– Идёт.

12 Следующая ⇒